Он не сказал ни единого слова. Он просто взял стражника своей страшной ручищей за шею, немного сжал и, без всякого выражения на лице, стукнул лбом о поленницу брёвен. Этого оказалось достаточно: стражник лежал неподвижно. Корнила махнул рукой и пошёл к гульбищу.
Странно, эта обида и этот хохот словно вернули Христу силы. Минута слабости держалась недолго. Когда перестали дрожать губы, он раскрыл глаза.
— Босяцкий! Лотр! Комар! — Голос звучал хрипло и шершаво и вдруг словно прорезался, затрубил, загремел: — Вы — антихристы! Вы — гниль! Я умру! Я вызываю вас на суд Божий. Месяца не пройдёт, как мы встретимся. Месяца! Месяца! И тогда будете пить свою чашу вы!
Угроза была ужасающей. Хохот словно отрубило. И в тишине, упавшей внезапно, послышался мелодичный короткий звук, словно кто-то тронул струну.
— Пей, — шепнул Фома. — Пей первым. До этой шутки я хотел — не тебя...
Гульбище было устроено по тому же принципу, что и константинопольская кафизма; пол от глухой балюстрады понижался: отступишь шаг и исчез. И поэтому никто не заметил, как и когда исчез, как отступил, как упал на спину мних — капеллан костёла Доминикан, друг Лойолы и его единомышленник Флориан Босяцкий.
Иезуит по сути и мыслям, он так и не дожил до того дня, когда папа признает ужасающее творение его друга, не стал членом ордена, не увидел его могущества.
Стрела торчала у него в горле.
И он лежал и поводил ногами и всё глотал, и глотал, и глотал что-то. Пил. Потом серые, плоские, немного в зелень, глаза его остановились на чём-то одном. На чём — не знал никто.
И никто не бросился ему на помощь. Лотр и Комар только поспешно натащили из-под мантий на шею воротники кольчуг, подали знак нести убитого.
— Кончайте, — хрипло скомандовал Лотр. — Побыстрее.
Христа повели на вершину Воздыхальни, где под натужные крики уже поднимался — его толкали жердями, — рос в небе огромный сосновый крест. Покачался и стал. Лихорадочно замелькали лопаты. Подошёл вялый и будто бы изнеженный, широкий в плечах, руках и бёдрах палач.
Корнила стоял за спинами у Лотра и Комара, упрямо смотрел на их затылки и непривычно, туго — даже скрипели мозги — думал:
«Вишь, как смотрит... Крест... Страшно это, слишком... А он смотрит, словно это другого... Неправедно... И Павел, видать, не потому святой, что всю жизнь сынов веры в тюрьмы тащил... Наверно, бросил потом... Вот! Божий суд одного и взял... А этих... этих я завтра убью... Либо послезавтра... Либо через четыре дня. Но не позднее, чем через месяц... Божий так Божий, суд так суд... Там разберутся».
Кирик Вестун вернулся к своим, пряча в карман огниво и сушёный трут. Люди его стояли и считали удары собственных сердец.
Кто раньше подаст знак — кузнец или Лотр? Успеют или нет? Знак подал кардинал. Но ответом на этот знак была какая-то странная растерянность среди подручных палача. Какое-то замешательство происходило среди людей на вершине холма.
— Что там? — спросил Комар.
— Да что... — недовольным ясным голосом ответил палач. — Привязать его надо? Надо. Чем привязать? Привязать верёвкой. Вот! А верёвку кто-то стащил. На продажу, надо думать. Если бы, когда этого вора повесят, верёвку его по кускам охочим продавали. На счастье. Выгоднее было бы.
— Что ж, другой нет? — не отступал Лотр.
— Так нет, — в глазах у палача была странная меланхолия. — Обеднели. А как его привяжешь без верёвки?
— Найти, — приказал Лотр. — Служки, бегите хоть по всему городу. Найти! Найти!
— Похозяйничали, называется, — бурчал палач. — Верёвки нельзя найти, чтобы человека повесить. Трудись вот, гори на работе — хоть бы кто спасибо сказал.
Люди ожидали. Стоял и ожидал возле креста Христос. Смотрел на толпу. И под его взглядом умолкали разубранные и расширялись глаза одетых в лохмотья.
— Что с тобой, Кашпар, куда смотришь?
— Это я запомню. Это я им запомню.
Ветер шевелил волосы Христа. Он смотрел, он видел лица. Тысячи лиц. Видел живых и убитых. И это было то, бессмертное, имя чему — Народ.
Глава LX
ВЕРА ФОМЫ
Если сильно захочешь, то сбудется всё.
Бунт, любовь, царствие, жизнь.
Баллада
Фома видел всё, что видел Христос, хоть глаза его были залиты слезами. Он видел всё, так как всё понимал. И он не мог больше. Он молился, мучительно напрягая всю свою веру, какой у него было очень мало, и всё желание своё, которому не было границ.
— Чуда! Чуда! Не только я — все... Все хотят чу-да! Пусть исчезнет с позорного этого эшафота! Пусть исчезнет! Пусть исчезнет!
Он до боли зажмурил глаза, до онемения сжал волосатые задиристые, грешные свои кулаки.
— Молю. Молю. Bсе молят. Пусть исчезнет. Пусть будет в полях. Среди добрых, среди своих... Пусть исчезнет из этого Содома! Пусть исчезнет!
И тогда разразился удар грома.
Он раздался так сильно и страшно, что всех покачнуло воздухом.
Фома раскрыл глаза. Над стеной, над тем, что когда-то было стеной, стояла страшная, чёрная с кровавым туча, и оттуда падали камни и тянулся на толпу, прятал её удушающий дым.
Но Фома смотрел не на тучу. Он смотрел на эшафот со сломанным крестом. Около эшафота лежали палач и подручные. Лежали ничком и те, богато разубранные. А на эшафоте никого не было.
Глава LXI
БЕКЕШ
Нас почитают умершими, но вот, мы живы; нас наказывают, но мы не умираем.
Второе послание Коринфянам, 6:9
Бекеш со своего контрфорса видел всё. Видел, как взрыв пороховых бочек до основания разнёс стену и обрушил её наружу, на склон, который вёл к Неману. Видел, как грохот и камни заставили всех, кто не ожидал — стражу, знаменитых и церковников на гульбище, — броситься ниц и как, пользуясь этим, какие-то люди рывком стащили Христа с эшафота и помчались через толпу по узкому проходу, который сразу затягивался за ними, как затягивается ряской окно от брошенного в пруд камня.
Потом он увидел, как группа людей перелилась через обломки камней в проломе, услышал через некоторое время яростный цокот конских копыт и понял, что люди эти совершили невозможное.
Тянулся над низринутыми дым и рассеивался и краснел от яркого огня (запылала конюшня и деревянные леса возле стен), но стража уже очухалась и бросилась к пролому.
Бекеш видел, как какие-то люди, будто бы ненароком, путались у стражников под ногами, попадались как раз на их пути, падали, как будто от толчков, прямо под ноги выводившим из конюшни лошадей.
Кони ржали и не хотели идти на людей. И мешавшие по одному рассасывались, терялись в толпе, которая дичала и рвалась к вратам.
А в проломе всё ещё лязгали, звенели мечи. Маленький строй сталью сдерживал тех всадников, которые могли уже броситься в погоню.
Бекеш чувствовал небывалый восторг, сам не зная почему. Не зная. Ибо это было как раз то, чего не хватало людям его круга.
И ещё он видел, как женщина, прекрасная высокой, утончённой красотой, шла от эшафота. Она улыбалась, но из глаз у неё лились слёзы.
— Дальше ничего, — услышал он её тихие слова.
Она шла к опустевшим уже вратам, но казалось, что идёт она в никуда. А за нею, на некотором расстоянии, ехал на коне молодой человек с красивым и умным лицом, которое сочувствовало, любило, всё понимало и прощало всё.
И Кашпар на минуту пожалел до боли эту женщину, красота которой была когда-то такой смертоносной, а теперь такой уязвимой для бед, горя и памяти о несчастной любви. А потом снова начал смотреть на огонь и слушать утихавшую музыку мечей (он не знал, что заслон отступал к челнам, чтобы правиться за Неман). Отсвет огня скакал по его лицу, отражался в тёмно-синих, огромных глазах.
— Алёйза... Альбин-Рагвал, — вдруг тихо, но твёрдо промолвил юноша. — Не пугайся только, ладно?
— Почему?
— Я скажу тебе сейчас страшное. То, чего до сих пор я никогда не слышал. А может, и ты не слышал.
Францисканец действительно испугался. Тон слов молодого человека был тот, каким говорят, отсекая всю свою предыдущую жизнь, а может, и вообще обрывая нить этой жизни. А он любил этого юношу больше, чем любил бы сына.
— Бога нет, брат Альбин.
Впервые за всё время на румяных губах Бекеша не было улыбки. Раньше он всегда, хоть ямкою в краешке рта, улыбался жизни. Теперь это был суровый и справедливый рот мужчины.
— Если бы не те люди, этого человека распяли бы. И Бог позволил бы опоганить невинной смертью символ своих страданий.
Он говорил, словно прислушиваясь к тому, как звенели мечи.
— Этот крест сегодня убил во мне веру. Я теперь знаю: только война с ними, а мира с ними не может быть. И пускай убьют. Пускай откажут в отпевании. Когда я, Кашпар Бекеш, умру, я и тогда прикажу выбить на своём надмогильном камне: «Не хочу признавать Бога, ада не боюсь... не беспокоюсь о теле не более о душе, она умерла вместе со мной».
Криштофич ужасно боялся его и всё же любовался им. Резкое в скулах, прелестное человеческое лицо. Мальчик породил свою мысль. Мальчик не испугался восстать, — стыд ему, Криштофичу, бросить его на новом пути. Что ему до Бога, если рядом есть вот этот, самый дорогой ему человек? И всё же Альбин сказал:
— Брось о смерти. Ты будешь жить долго. Будешь великим учёным. Будешь славой Городни, славой Беларуси, славой Литвы.
— «Не знаю, каким я учёным был, — так прикажу я записать на камне. — Но я был богоборец. Ибо тела не будет и души не будет, но доброта, но дела, но сердца людей не перестанут быть. Один человек научил меня этому. Не был он Богом, но не было среди всех ложных богов подобного ему».
Голос его срывался от волнения.
— «И я всей жизнью... Всей смертью своей... И не боясь её... передавал вам его ненависть и любовь, белорусские и все другие люди. Смерти не боясь, передавал вам... благо».
Огонь скакал по лицу Бекеша. А поодаль утихал, замирал лязг мечей.
Глава LXII и последняя