И всех метили. Подносили клеймо ко лбу, ударяли по нему, и оставался на лбу кровавый татарский знак.
Лупили, луп тянули. С криком и визгом мчались орды. А впереди них, мотая цепью, бежал боевой слон.
Пожары… Пожары… Пожары… Тянулись арбы и фуры с данью, тянулись рабы.
А в городе городов тянулись богослужения, тянулись молебны. В доминиканском костёле… В костёле францисканцев… В простой, белой изнутри, Каложе.
И одни у доминиканцев гнусавили:
– А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, творите добро ненавидящим вас и молитесь за тех, кто обижает вас и гонит вас.
А другие вторили в Каложе:
– Ибо Он приказывает Солнцу Своему восходить над злыми и добрыми… Недостойны деяниями своими подменяющие волю Его.
И летели в кровавом дыму конники из Апокалипсиса.
Только через несколько дней получили они первый и последний отпор. Выскочили из кустов на бескрайнюю известняковую пустошь, с редкими островками засохшей травы, подняли копытами тучу едкой белой пыли и остановили коней, поражённые.
Далеко-далеко, белые на белом, появились растянутые в редкую цепь точки.
…Небольшое войско стояло на дороге орды. Люди того, что тогда плюнул в храме. Их было очень мало, но каждый, в предчувствии конца, глядел сурово.
Все пешие, в латах, в кольчугах, с обычными и двуручными мечами в руках, с овальными щитами, в которые были вписаны шестиконечные кресты, в белых плащах, они стояли на белёсой известняковой земле под последним горячим солнцем. Белые на белом.
Весь окоём перед ними шевелился. И тогда кто-то запел древнюю «Богородицу». Страстным и грубым голосом:
Под Твою милость…
Под Твою милость припадаем, Богородица Дева,
Молений наших не отринь в скорбях,
А от бед избави нас,
Едино чистая и благословенная.
Грустные, прозрачные голоса подхватили её, понесли:
На твердыню Твою уповаем, Богородица Дева.
Плыл над ними, над пустошью страстный хорал. Словно на мечах, поднятых вверх. Тянулась пустошью длинная цепь.
Впереди, сильно оторвавшись от остальных, шли военачальники в белых плащах.
Какое имя Твоё!
Какая слава Твоя!
Исполненные последней, мужественной и безнадежной печали, взлетали голоса. А глаза видели, как вырвался вперёд слон, страшная, словно из ада, живая гора, как полетела конница.
О, воспетая…
О, воспетая Мать,
Родившая всех святых святейшее Слово.
Сегодняшнее наше приемли приношение.
От всяких избави напасти всех
И будущие изыми муки Тебе вопиющих.
Аллилуйя.
Аллилуйя!
Аллилуйя!!!
Слон ворвался в ряды. Со свистом разрезала воздух цепь.
Через час всё было кончено.
Последние звуки хорала умолкли. В окружении бурых, жёлтых и серых тел лежали на белёсой земле, на редком вереске белые тела.
Только в одном месте скучилась толпа конных и пеших крымчаков. В их полукруге трубил, натягивая верёвки, как струны, ошалевший слон.
А перед ним, также распятый верёвками, лежал предводитель осуждённого заслона. Две кровавые полосы расплывались на белой ткани плаща. Одна нога неестественно, как не бывает, подвёрнута. Пепельные волосы в белой пыли и крови.
Стиснут одержимый рот. В серых глазах покорность судьбе, отрешенность, покой. Он вовсе не хотел глядеть. И всё же видел, как высится над ним, переступает на месте, грузно танцует слон, как косят его налитые кровью глазки. Он уже не боялся зверя.
Он не хотел видеть и прочего. И всё же видел склонённое над ним редкоусое лицо Марлоры. Хан скалил зубы:
– Готовится кто ещё к битве? Нет? Одни?
– Не знаю, – безразлично сказал он.
Его куда более занимало и беспокоило то, что высоко над ним, над ханом, над слоном кружилось в синем небе и выжидало вороньё. Если эти наконец отстанут и уйдут, вороньё осмелеет и слетится на пир. Татары думают напугать его тем, что готовят. А это же лучше, чем живому, но неспособному шевелиться, почувствовать глазами веяние крыльев.
Да и не всё ли равно?
– Отстаньте, – кинул он и добавил: – Два сокровища у нас было – земля да жизнь. А мы их отдали. Давно. Чужим. Нищие… Всё равно.
– Чего ты добивался?
– Я хочу умереть.
Марлора подал знак. Морщинистая, огромная слоновья нога повисла над глазами.
– А теперь что скажешь?
– Я хочу умереть, – повторил он.
– Бог у вас, говорят, появился? Он где? Что делает?
– Его дело. Он жив. А я хочу умереть.
Марлора взмахнул рукой. Слон опустил ногу.
Глава 31ВИНО ЯРОСТИ БОЖЬЕЙ
Тот будет пить вино ярости Божьей, вино цельное, приготовленное в чаше гнева…
От Твоего державного бега по поднебесью в страхе трепещут созвездия! Ты поведёшь гневно бровью – и в небе загрохочут молнии. Властелин!
Ты чего ещё хочешь? От Бога пинка?!
Дня через три после битвы на известняковой пустоши апостолы под началом Христа подходили к небольшому монастырю среди дубовых рощ и полей клевера. Речушка окружала подножие пригорка, на котором стояла обитель. Перегороженная в нескольких местах запрудами, река образовывала три-четыре пруда, отражавших блёклое предвечернее небо.
Тринадцать мужчин и женщина шли над водой, вспугивая кузнечиков из диких маков, и думали только о том, как бы где-нибудь найти приют.
До них доходили слухи о появлении на юге татар. И хотя они не верили, что никто не встретит врага, что тот же самый Лотр не поднимет против него людей, приходилось остерегаться. Теперь нельзя было ночевать в беззащитных хатах или в чистом поле. Нужно было забираться глубже в лес. Но и тут леса были ухожены, очищены от пней и бурелома.
К тому же они не могли долго сидеть в безлюдном месте. Где люди – там и хлеб, который скитальцам, пусть и не часто, и не помногу, удавалось покупать.
Потому сегодня, увидев белый монастырь-игрушку, Юрась обрадовался. Можно переночевать под стенами. Если ночью появятся татары, неужели не пустят, даже в женский? Быть того не может. Монастыри же для того и строят – давать приют и убежище.
А утром можно будет купить хлеба, а если повезет, и рыбы (ишь какие пруды, непременно в них водятся и линь, и тёмно-золотой, с блюдо, монастырский карась, и угорь). И Юрась приказал раскинуть табор под пятью-шестью большими дубами, буквально возле стен.
Когда под дубы натаскали сена, когда вода забурлила в горшке с капустой, поставленном на огонь, Юрась заметил, что Магдалине вроде как-то не по себе.
– Ты что, заболела?
– Есть немного.
– Тогда ложись на сено и укройся. Я тебе капусты сам принесу.
– Спасибо тебе, пане мой.
Она легла, укрывшись плащом. Ей действительно было не по себе, но не хворь послужила тому причиной. Прикрыв глаза, она слушала разговоры и… боялась. Вот вернулся с охапкой хвороста телепень Филипп из Вифсаиды.
– Что за монастырь? – безразлично спросил Христос.
– Эва… Машковский какой-то… Во имя Марфы и той… Марии.
Магдалина содрогнулась под плащом. Она знала это. Только стена отделяет его от той.
– Занятный монастырь, – сказал Христос. – Глянь, Магдалина, что на стенах.
На низкой, в полтора человеческих роста, внешней стене стояли деревянные, в натуральный рост, статуи. Пропорции были нарушены: туловища толстые, мясистые, глаза вытаращенные, головы большие. Выкрашенные в густые цвета – розовый (лица), чёрный или рыжий (волосы), синий, голубой, красный и лиловый (одежда), – статуи в большинстве своем имели раззявленные рты, и возле них что-то вилось. Наподобие дымка. Возле святой Цецилии, святых Катерины и Анны. Средь них торчал святой Николай с трубкой, так у того дымок вился над чубуком. У деревянного Христа дым кружился над прижатой к сердцу и чуть отставленной ладонью.
Рты, чубуки и ладони были летками, статуи – ульями, дымок – пчёлами.
Святые смотрели на Магдалину неодобрительно. Она не знала, бредит или нет. Вокруг истуканы, колышет ветвями дуб (а может, древо познания Добра и Зла?), свешивается и шевелился в воздухе большой лоснистый змей, похожий на толстую длиннющую колбасу.
В страхе закрыла она глаза, а открыв, увидела, что никакой это не змей, а здоровенный лиловатый угорь, которого Сила Гарнец, Иаков Зеведеев, плямкая плотоядным ртом и блестя сомиными глазками, показывает Христу. В корзинке у него было ещё несколько угрей помельче – тишком наловил в пруду.
– З-змей! Это если б та конавка дурная, Пётр… Куда ему? А тут испечь его на углях – м-мух! А копчёный же каков! Нету, браток, где закоптить. Житуха наша, житуха, вьюны ей в пузо.
«Ну и что? Существует где-то Лотр. Доселе не поймал. Можно зашиться так глубоко, что и не поймает. Целые деревни живут в пущах и никогда не видят человека власти. Можно убежать на Полесье, в страшные Софиевские леса под Оршей, к вольной пограничной страже, к панцирным боярам. Они примут. Они любят смелых, прячут их и записывают к себе».
Почему она должна из уважения к их преосвященству Лотру молчать? Надо сказать, что Анея здесь, выкрасть её либо захватить силой, по дороге вырвать из когтей лживых святош и жадного отца Ратму и сбежать к панцирным боярам. Хата в лесу за частоколом, оружие, поодаль вышка с дровами и смолой. Можно жить так двадцать-тридцать лет, подрастут дети и пойдут стражничать вместо отца. Будут великанами… А можно и через три года сгинуть – как повезёт. Увидеть издалека огни, зажечь свой, приметить, как за две версты от тебя встанет ещё один чёрный дымный султан. И тогда спуститься и за волчьими ямами и завалами, с луками и самострелами, ожидать врага, биться с ним, держать до подхода других черноруких, пропахших смолой и порохом «бояр».