Лязгнул за беглецами тяжёлый бронзовый засов. Загудели медные двери. Магдалина, в полном бесчувствии, медленно осела на землю.
Это был конец. На поляне добивали татар, ловили перепуганных коней, дико храпевших и бросавшихся в разные стороны. Ошалело кричал на всех Христос:
– Лови их! Да скорей вы, черти, Боже мой! Давай, давай! Они этого так не оставят.
Монашки стояли сбоку. Грустные.
– А мы как? – спросила та, что заигрывала с Юрасем.
– Милые, – сказал школяр, – в другое время, сами знаете, вы на тот свет, и мы вослед. А сейчас нельзя. Они сюда через час такую силу нагонят… И спустят с вас и с нас шкуры, и натянут на барабан или опилками набьют… А нам с вами – никак нельзя. Тут на конях скакать надо… Вон у вас башни неприступные. Вон та.
– Та почему-то заперта.
– А те?
– Открыты.
– Так разве конный татарин туда влезет? Первые бойницы – десять саженей от земли. Припасы есть?
– Есть.
– Так бегите туда, запритесь, нижние бойницы заткните да сидите себе тихонечко. Пересидите беду. Не бойтесь. Они осаду вести не мастера. – Юрась весело скалился. – Они – на скачок. Налетят, награбят, сожгут, нагадят и назад. Больше недели в одном месте не задерживаются.
Ему подвели коня, он вскочил в седло. Увидел, как несут впавшую в беспамятство Магдалину, как усаживают на коня в объятия Тумашу.
– Ну, ребятки, скорей.
– Дай хоть поцеловать Тебя, Боже, – грустно молвила горемычная. – Чудотворец Ты наш. Впервые я в Тебя поверила, сокол.
– Ну уж и сокол. Ворона. – Он поднял её, с силой поцеловал в губы и поставил на землю. – Бегите, девки! Хлопцы, за мной!
Взяли в галоп. Заклубилась под копытами пыль. Содрогнулась дорога.
Если бы кто-нибудь глянул в тот час на землю с высоты птичьего полёта, он бы увидел три вереницы конных, уносившиеся в разные стороны от запертого на все засовы и словно обезлюдевшего монастыря.
Одна (небольшая – два всадника и два запасных коня) устремилась в сторону Гродно глухими лесными дорогами. Мчали мужчина и женщина. Поперек седла у мужчины неподвижно лежало бесчувственное спеленутое тело.
Второй отряд также несся во весь опор, но в противоположную сторону. Эти рассуждали так: если крымчаки и погонятся, им в голову не придет искать беглецов там, где разбойничает свой брат, татарин. Удирали с намерением удалиться от монастыря, а после, свернув, направиться страшенными наднеманскими пущами на север. Кони летели, как пущенная из лука стрела. В этой кавалькаде также мотался поперек седла неподвижный свёрток.
И наконец, третья череда конных, значительно обогнав вторую, ехала чуть ли не параллельной с ней дорогой. Вспененные, загнанные кони шли шагом. Всадники были фантастически страшными. И без того широкие морды стали неестественно, в два раза шире. И без того узкие глаза сошли на нет. Ехали вслепую, полагаясь на коней. Предводитель изредка поднимал веки пальцами и смотрел на дорогу.
Христос и не думал ввязываться в общий беспорядок. Он не знал о сговоре отцов Церкви и мурзы Селима. А если бы и знал, пришел бы в недоумение насчёт того, что сумеет поделать с десятком людей, когда большое войско бездействует.
Хорошо, что шкуру успели сберечь. Приятно, что спасли женщин. Ещё лучше, если б удалось отыскать Анею, – всё равно, предала или нет. А насчёт остального – что ж… Страшно, понятно, жалко людей. Но что может сделать бродяга с дюжиной сподвижников? На это есть войско. Большое, могучее войско Гродно. Ему будет тяжело – встанет войско Белорусско-Литовского княжества. Кто его побеждал до этого? Крестоносцы? Батый когда-то? Прочие? Ого! Вот подожди, соберутся только, встанут – полетят из татарвы перья. Репу будут копать носом. А он – маленький человек; ему надо выжить, сохранить людей, которые надеются на него, за которых он отвечает. Возможно, найти свою женщину. Нужно кое-как дожить жизнь, раз уж попал в этот навоз. Если увидит, что где-то дерутся, стороной объедет.
…Получилось, однако же, совсем не так. Через каких-то пару часов он попал в такой переплёт, какого ещё не бывало никогда в его жизни.
…Минула короткая ещё, на две птичьи песни, ночь самого начала августа. Днело. Солнце вот-вот должно было взойти. Предутренний ветерок блуждал по некошеным травам.
Надо было дать коням отдохнуть и хоть как-нибудь попасти их. Животных не рассёдлывали. Сбросили только сумы.
Остановились на самой вершине пригорка. Спускаться вниз не стоило. С высоты ещё издалека можно было заметить приближение орды и убежать. До леса, в который они намеревались свернуть, чтобы пробиться на север, – рукой подать. Туда они и поскачут, если возникнет опасность.
Перед ними была лощина. По ней вел, довольно близко подходя к гряде пригорков, просёлок. На юге, где могла возникнуть опасность, дорога выныривала из пущи за каких-то там пятьсот саженей: времени убежать хватит с избытком.
Магдалину сняли с коня, но привести её в сознание никак не удавалось. Потрясение было таким, что бесчувствие её перешло в глубокий, беспробудный сон. Дули в нос, слегка хлопали по щекам – ничего не помогало. Юрась приказал перестать. Отойдёт.
Поставили на стражу Иуду, а сами раскинулись на траве, чтобы хоть немного отдохнуть да, может, хоть минуту подремать после бессонной ночи. Постепенно все умолкли. Задремал и Христос.
Снилось ему, что плывет от горизонта какая-то непонятная масса. Когда же она приблизилась, Христос с удивлением увидел, что это люди в чистых белых одеяниях. Они шли кто поодиночке, кто по двое, а кто и довольно большими ватагами, но не толпой, потому что между ними плыло бескрайнее море животных. Люди мирно разговаривали между собой, но удивляло не это, не отсутствие гнева, зависти, нервной враждебности, а другое. В стаде шли рядом весёлые, улыбчивые волки, и смотрели солнечными собачьими глазами на кокетливых оленей, и махали им хвостами. У обочины собака играла с котом: делала вид, что идёт стороной, по своим делам, а потом бросалась, ущемляла слегка зубами кошачий зад и мягко «жевала». Кот, лёжа на спине, вяло, мягкими лапами, отбивался. Шли ягнята и львы. Последних он сразу узнал. Совсем как в книгах. Очень похожие на собак.
И ехала на огромном, похожем на собаку, льве Анея. Почему-то не глядела на него, и он испугался, что не заметит, и бросился к ней…
Скрип, голоса и крики животных звучали не во сне. Он увидел на гребне окаменевшую фигуру Иуды, глянул и ужаснулся.
Бежала толпа. Точнее, она, обессиленная, изнуренная, и хотела бежать, да не могла. Словно в кошмарном сне.
Гнали стада: несчастных коров, запылённых овечек. Девочка, еле переставляя ноги, несла на руках котёнка. Тянули какие-то коляски, толкали тачки с жалким скарбом. Ехали возы и скрипели, скрипели, скрипели.
Грязные, пыльные, многие в лохмотьях. Снова то, что он видел всегда: боль, гнев, обречённая покорность, отупение. У ног машинально переступают собаки с высунутыми языками. А эти идут, такие обычные, такие грязные и непригожие. Глаза. Тысячи безразличных глаз.
И всё же в этих больших от муки глазах было столько человеческого, столько от тех, что у Христа упало сердце. Эти лохмотья, похожие на противный, грязный кокон. Какие бабочки прячутся в вас?!
Он смотрел. Многие скользили по нему мучительным взглядом и шли дальше.
– Что ж ты не дал знать?
– А чего? – голос Иуды был суровым. – Я сразу увидел, что не татары. Чего бьшо будить уставших? Чтоб посмотрели?
Глаза его почернели. Мрачные глаза.
Проснулись и другие. Также подошли. Толпа не обращала внимания на людей на пригорке. Редко кто бросал взгляд.
Возможно, людское море так и протекло бы мимо них, но в нём шагали трое старых знакомых Христа, три «слепых» проходимца, и один из них заметил его, подтолкнул друзей.
– Он, – сказал кто-то из них после размышления.
– А что, хлопцы, не свербит ли у вас то место, куда он тогда… – Второй мошенник почесал зад.
– Да не было у него, наверное, больше.
– Бро-о-сь. Ну, не было. Так бояться должен. Украсть, а доплатить… Ну, как хотите. Я не из милосердных.
Остальные в знак согласия склонили головы. И тогда плут безумно и пронзительно заорал:
– Братья в го-ope! Лю-уди! Никто нам не подмога! Бог только единый!
– Вот Он! – показал второй. – От слепоты исцелил меня!
– Он Гродно от голода спас!
Люди начали замедлять ход. Кто миновал – оглядывался назад. Задние напирали… Безумно кричала старуха, держа за верёвку, намотанную вокруг рогов, корову:
– Торговцев изгнал! Корову вот эту мне дал! Смотрите, люди, эту!
– Не нужно дальше идти! Он тут! – загорланил кто-то.
– В Гродно – слыхали?
Братчик внезапно увидел, что толпа сворачивает с дороги и течёт к пригоркам. Он слышал крик, но слов разобрать не мог. И только потом прорезались из общего гомона отдельные крики:
– Он! Он! Он!
– Это они чего? – спросил дурило Иаков. – Бить будут?
– А тебе что, впервой? – Глаза Симона искали коней.
– Страх какой, – ужаснулся Фаддей. – Волны, что пенятся срамотою своею.
Раввуни пожал плечами.
– Это значит: пришёл час, – сказал Раввуни.
Толпа приближалась, постепенно окружая их. И вдруг стон, кажется, всколыхнул пригорок:
– Боже! Боже! Видишь?!
Тянулись чёрные ладони, худые жилистые руки. И на запрокинутых лицах жили глаза, в муке своей похожие на глаза тех, во сне.
– Продали нас! Совет церковный с татарином спелся!
– Войска стоят… Не идут!.. Не спасают!
– Один Ты у нас остался!
– Оружия!
– Продали… Хаты сожжённые.
Тысячеглазая боль снизу ползла к школяру.
– Убиты они все! Стань главою! Спаси!
– Люди! Что я могу?..
– Спаси нас! Спаси!
– …Я нищ, как вы, бессилен, как вы.
– Покажи силу Свою! Детей побили.
Звали глаза, руки, рты.
– Я – самозванец! Я – жулик!
Но никто не слышал, ибо слова тонули в общем вопле.
– Спаси! Спаси!
– Что делать? – тихо спросил Раввуни.