Сам не зная почему, скорей всего ради пенала (последние дни всё делопроизводство Гродно работало на процесс о восстании мужицкого Христа, и в пенале могло быть кое-что любопытное о ком-то из товарищей), Фома сел неподалёку от монаха.
– Дружок, – сказал тот. – Ну и разукрасили они тебя, кормильцы.
– Не говори. Как дали по голове – так я всех Пап, начиная святым Дамасием и кончая нынешним, Львом, одновременно увидал.
– Ничего, – утешил монах. – За всё им отрыгнётся. Увидят завтра, как этого ихнего антихриста, посконного апостола, шарашкиного папу припекут.
И он похлопал ладонью по пеналу. Машинально. Фома заказал большой кувшин водки и закуску. Придвинулся ближе к доминиканцу.
– За Папу, – налил ему Фома.
Выпили. Закусили свежего посола рыжиками.
– Папа наш – ого! – сказал монах. – Я лицезрел Папу. Я целовал туфлю Папы.
– За туфлю Папы.
Выпили. Закусили копчёной гусятинкой.
– Папа всё может, – провозгласил Тумаш. – Давай за то, что Папа есть и что он всё может.
– Не буду я пить за Папу. Не могу.
Фома похолодел. Разговор начинал попахивать ересью и – через неё – костром. Среди гуляк могли быть шпионы. Он живо представил, как подъезжает к дверям корчмы «корзина для спаржи» и как его волокут туда, взяв под белы ручки, два здоровяка в одинаковых плащах.
– Эт-т-о почему?
– А ты мне налить забыл. Г-гы! Что, хорошо я пошутил?
– Тьфу! Чтоб с тобой всю жизнь так шутили… Ну, так за то, что Папа всё может. – Лёгкий румянец хмеля от этой шутки исчез с лица Фомы.
– Но и Папа не всё может, – заупрямился монах.
– Как это не всё?
– А так. Папа, как и Церковь, милостивым должен быть. Осудить он может. А исполнить приговор – дудки. И кардинал тоже. Для исполнения приговора мирянам дело передают.
– Брешешь!
– Я тебе брехну. Вот тут, – монах похлопал по пеналу, – дело антихриста. Несу, чтобы войт подпись поставил. Костёр. «Без пролития».
– А как не поставит?
– Чего ж это он не поставит? Помрёт разве что или съедет.
– А-а. Растолковал ты мне. Ладно. Так давай за милость Папы, за то, чего и он не может.
Выпили. Закусили солёными ядрами орехов. Монах начал что-то рассказывать. Это был занимательный, глубокомысленный, длинный рассказ. Жаль только, что Фома почти ничего в нём не понял.
– Идувойта дела… Сколькожно сидеть?.. Важнодело… Ловеры… Антихриста – судить!.. Безпроликрви… Ад… Галакрик! Дьячерти! Черъяволы!.. Сидеть – нет, спешу. Должныть послухадными, вот, ибо мы – монахи. М-мы, браток!.. Спацелую. Пойду.
Он встал и, шатаясь, пошёл к дверям. Фома рассчитался и, стоя в дверях, смотрел, как идёт монах… Так Роскаш узнал, какой удел ожидает Христа.
…Доминиканец пожаловал к дому Жабы только часа через полтора, чуть, видимо, протрезвев по дороге, потому что подошёл к привратнику довольно прямо и, протягивая ковчег-пенал, властно бросил из-под капюшона:
– От святой службы к войту. Руку приложить.
Его пропустили. Жаба сидел возле неизменного корыта, и фигурки уже были расставлены на дне. Почтенный деятель занимался своей излюбленной игрой.
– Что передаёт святая служба?
– Будьте любезны приложить руку.
– Потом. Потом, – сказал Жаба. – Позже подпишу. На Замковую площадь привезу.
– Повешение?
– Что вы, отче. Да тут и костра мало.
Жаба пустил воду, и она начала заливать – в который раз – счастливую долину. Монах с интересом смотрел на это.
– До животных и гадов, – сказал Жаба.
– Это что такое? – спросил монах.
– Проба. – Войт глядел, как фигурки шевелят руками над головой. – Завтра надо скорей с этой шелухой, с этим выродком рода человеческого кончить. У меня уж и люди подготовлены. Пойду, как только догорит, по воеводству с войском. Чистить надо. Чистить. Распустились. Грязь в державе развели. Вольнодумство. Предатели.
Взял фигурку, поставил на край корыта.
– Всё могу. Слушайся – спасёшься. Дрожи – жить будешь. Непокорных Бог ненавидит, я ненавижу. Думать – ни-ни.
Лицо его окаменело от одержимости собственным величием.
– А людей не жаль?
– ТЫ сказал? – обратился войт к фигурке. – Мудрствуешь? От лжефилософов нахватался? Я погублю тебя, червяк, вместе с мыслями. На!
Бросил фигурку в воду. Та пускала бульбы.
– Нет, не она, это я, – поправил монах.
– А-а, отче. Так-же по-до-зри-тель-но. Да нет, чего жалеть. Если из каждой сотни этих людишек десяток повесить, остальные тише будут.
– Верно, – согласился доминиканец.
– Так благослови же на очищение земли от мерзости.
Монах откинул капюшон. Жаба поднял глаза и остолбенел, увидев лицо Фомы.
– Ну вот, – объявил шляхтич. – Бери перо.
– Я тебе…
– Слушай, войт, я тебе не кукла, я тебе не глиняный черепок. Роскаши шутить не любят, и ты мне не Филипп Македонский, выскочка ты, свинопас, холуй дрянного рода, хориный отец…
– Как смеешь?
– Ты, видимо, надеешься до Цезаря дорасти? Так не дорастёшь. Во-первых, потому, что ты сало дурное, а во-вторых, потому, что если ты сейчас не подпишешь, я тебе, этакому Карлу Великому, загоню ноги именно в то место, каким ты думаешь.
Войт взял перо.
– Пиши: «Властью войта запрещаю казнь огнём. Последнее моё слово».
Жаба написал, усмехнулся:
– Дурень ты, Фома, кто ж мне помешает после переписать?
– Я, – сказал Роскаш. – Я помешаю. Я благословляю тебя на весь остаток твоей жизни.
Войт Цыкмун Жаба не успел крикнуть. Фома с размаху ударил его медным пестиком по голове:
– Благословляется раб Божий.
Уйти было делом минуты. Но Роскаша что-то мучило, чего-то было жаль. Он вдруг понял чего. Выгреб из воды домики, фигурки, дворцы – всё, что стояло на дне больших корыт. Затем бросил туда тело войта и сильнее пустил воду:
– До животных и гадов.
Через некоторое время он отыскал на задворках, в густейших лопухах, лебеде и дудках, мёртво-пьяное тело доминиканца. Снял с себя рясу и положил ему под голову. Затем разбудил, сильно растирая пьяному уши.
– Допился, – укорил Фома, когда доминиканец испуганно вскинулся.
– Батюшки, – ужаснулся тот. – Солнце ж высоко! Когда же к войту?
– Я и говорю, что допился. Ты что, забыл? Были ж мы у войта. Хорошо, что я тебя не бросил, что свиток нёс. Потерял бы где-то.
– Не может быть.
– Гляди: подпись.
– Странно, – сказал монах. – Не согласился на костёр… Нич-чего не помню.
– Неудивительно. Ты хоть помнишь, что делал?
– Н-нет.
– Драться лез. Целовал. Хватал.
– Кого?
– Да уж не войта.
– Неужели дочку его?
– Что ты, ты же маленьких жалеешь.
– Ж-жену, – обмяк доминиканец. – Что будет?
– Ничего не будет. Уговорил я войта. Да и припугнул малость. Сказал, что ты в святой службе даже за Босяцким следишь. Теперь тебе только молчать надо.
– Браток!.. Ты молчи… Пожалуйста.
– Я – могила. А после ещё смешней было. Хотел ты сесть прямо под распятием на Росстани. Еле затащил тебя сюда. А ты – раздеваться. «Марыля, – говоришь, – иди под бок».
Доминиканец замычал, держась за голову и шатаясь.
– Ну, я и подумал, что лучше, если ты малость поспишь. Высидел над тобой, проследил, чтоб не обокрали.
– Браток, век Бога молить… Это ж подумать, свиток бы потерял!
– Ничего, – успокоил Фома. – С кем не бывает. У меня так однажды хуже было.
– Братец, молчи… Я этой отравы теперь…
– Зря, – возразил Фома. – Это только втягиваться не нужно, а уж как втянулся – ничего. Пойдём, поправим голову да разойдёмся. Торопись, братец.
Они выпили ещё по чарочке и разошлись, довольные друг другом. Монах понёс пенал с бумагой, Фома пошёл блуждать вокруг замка. Сердце его плакало. Помилованию, подписанному войтом, не поверил бы никто. И единственное, чего он, Фома, добился, что сумел сделать, было избавление друга от излишних мук. Избавление от самой мучительной казни. Казни огнём.
Глава 57«И УВИДЕЛ Я НОВОЕ НЕБО И НОВУЮ ЗЕМЛЮ»
И увидел я новое небо и новую землю; ибо прежнее небо и прежняя земля миновали…
Во тьме пробивался сквозь решётку дымный свет луны. И он спал, и клубился дым завтрашнего – нет, уже сегодняшнего – костра в конусе света. И за ним пришли, и отвели его на бревенчатый костёр. Привязали шесть раз, как положено, перехватили за шею цепью, и рванулось в небо красное пламя. К звезде, мигающей семью цветами, к воронью, кричащему над шпилями.
Оно лизало ноги и добиралось до широких светлых глаз.
И он умер.
И вот в дыму то ли костра, то ли луны слетели вниз, к нему, ангелочки с колчанами.
Подхватили Христа под руки и взвились вверх. Он летел и изумлялся только, как эти детские, толстые, как нитками перетянутые, ручки могут нести и не выпустить его.
Облака, облака летели навстречу им, наискось и вниз. Ангелочки, сверкая голыми задками, несли Братчика под руки, и исчезла далеко под ними земля.
И встала впереди тройная радуга, на которой мигали буквы:
Клубились белые, как снежные горы, но тёплые, волокнистые облака. За околицей Небесного Иерусалима, на облачной лужайке – сквозь облака проросли цветочки, ромашки и васильки, – веселился хор ангелов. Водили хоровод и играли на цимбалах и скрипках. Все ангелы были с крыльями, в нарядных и шикарных кафтанах и свитках, чулках хорошей выделки, крепких поршнях. Среди них попадалось много красивых женщин в бархатных и шёлковых душегрейках, с корабликами на головах. Крылья у них были богато расшиты. Они плясали, помахивая пальмовыми ветвями, как платочками.
– Эй, кого это вы волочёте? – мелодично кричали они.
– Христа.
– Помогай Бог!
– Сказал Бог, чтоб и ты помог! – смеялись те, что несли.
Всё быстрей и быстрей возносился Христос. И всё мощнее звучал навстречу ему ликующий и торжественный хорал. Почему-то «Аллилуйя» Джонсона.