<ических> интересов, рыцарски лояльна предержащей власти, перворазрядно способный, добросовестный и высококвалифиц<ированный> культурный работник. Невыгодно госу<дарст>ву таких людей отрывать от дела надолго». Охваченное страхом сознание пытается оправдать хотя бы одного, по кажущейся логике, «абсолютно безвинного» человека. В дневнике появляются записи, сделанные с оглядкой на возможных непрошеных читателей и стремлением убедить в полной лояльности к сталинскому режиму самой М.-М.: «…с огромного, насквозь просвеченного полотна смотрели два очень хороших портрета Ленина и Сталина. Мысль моя редко забегает в область политики, внешней и внутренней. Но как в дни войны, так и в дни мира я доверяю воле и силам кормчего на корабле, кот<орый> уводит нас сквозь “бури и тайные мели и скалы” <от> ненавистного с юных лет монархизма и капитализма»[159].
2 декабря 1956 г. Даниил Андреев писал уже освободившейся А.А. Андреевой: «Варвара Григорьевна вряд ли может еще существовать на этом свете, но узнать, когда и в каких обстоятельствах она ушла от нас, ты могла бы у Ирины. Это меня очень интересует»[160].
Тема «Даниил Андреев и В.Г. Малахиева-Мирович», конечно, должна в будущем найти своего исследователя. Но и сейчас очевидно, что мировоззрение Даниила Андреева (его увлечение индийской философией, серьезное отношение к мистической проблематике, свободная и сознательная широта религиозных убеждений, внутреннее понимание невозможности публикации написанного им и следующий из нее спокойный сознательный выбор духовного подполья) формировалось не без сильнейшего и непосредственного влияния М.-М. Имел место и художественный диалог — перекличка на уровне мотивов. Цветовая символика, характерная для М.-М. («Не вечно знамя красное мое. / Над ним развеется зелено-голубое»[161]), находит отражение в романе Д. Андреева «Странники ночи», один из героев которого, Глинский, создает своеобразную теорию о «чередовании красных и синих эпох в истории России»: «красная эпоха — главенство материальных ценностей; синяя — духовных. Каждая историческая эпоха двуслойна: главенствует окраска стремления властвующей части общества, и всегда в эпохе присутствует “подполье” противоположного цвета» и называет своих единомышленников «синим подпольем»[162]. «Утренняя Звезда», восходящая над сталинской ночной Москвой в финале романа, ассоциируется с ее циклом из 50 стихотворений «Утренняя звезда» с его люциферическими нотами. Общей для обоих поэтов была тема Монсальвата. Перечень точек сближения этим далеко не исчерпывается.
15
Последние несколько лет жизни: медленное угасание. Один из последних духовно близких М.-М. людей — артист Игорь Ильинский. В 1948 г. он пришел к М.-М. за утешением (умерла жена) и стал еще одним «зам-сыном» М.-М. Возможность поддерживать его поддерживала моральные силы и в самой М.-М.
Из литераторов рядом с ней никого не остается (в дневнике 1952 г. мелькает лишь «поэтесса К» (Е.Ф. Кунина), чья «почтительно-нежная любовь»[163] уже не очень нужна М.-М.).
Последний ее портрет: «старушка с полуседыми свисающими прядями волнистых волос и острым напряженным взглядом»[164].
16 августа 1954 г. Варвара Григорьевна Малахиева-Мирович умирает.
«Вспомнилось жаркое дыхание Л.И. [Шестова. — Т. Н.] у моего уха и страстный шепот (под музыку увертюры Кармен, в партере Большого театра): “Во всяком случае, у нас впереди есть еще познавательный шанс, не похожий ни на какой другой: то прояснение сознания, какое бывает у всех умирающих на грани смерти” (это было окончание разговора, который мы вели в фойе и который начался еще дома)»[165].
ТАТЬЯНА НЕШУМОВА. ПОЭТИЧЕСКИЙ МИР В.Г. МАЛАХИЕВОЙ-МИРОВИЧ
1
Малахиева-Мирович — автор одной печатной[166] книги стихотворений «Монастырское» (написанной в 1915 г. и опубликованной в 1923-м) и 3-х рукописных книжек — «Братец Иванушка», «Осеннее» и «Стихии Мира», — созданных в августе 1921 для сбыта в Лавке Писателей[167] (вряд ли имевших читателей за пределами узкого круга ближайших друзей), — при том, что объем ее поэтического корпуса приближается к 4 тысячам стихотворений. Первые сохранившиеся стихи, написанные еще на гимназической скамье, датируются 1883 годом (в этом году вышел 1-й сборник «Вечерних огней» Фета, в этом десятилетии создавались поэтические шедевры В. Соловьева, Я. Полонского и К. Случевского, состоялись литературные дебюты Надсона, Фофанова и ровесницы М.-М. Мирры Лохвицкой). Последние стихи М.-М. написаны за год до смерти — в 1953.
Иначе говоря, начало творческого пути М.-М. приходится на досимволистскую пору русской литературы, развитие — на эпоху зарождения, становления, расцвета и «умирания» символизма, на ее глазах возникают акмеистические и футуристические поэтические линии, происходит катастрофическое прерывание естественных линий развития русской поэзии, формируется соцреалистический канон и, наконец, вырабатываются навыки неподцензурных практик свободной литературы в условиях тоталитаризма, транслирующих «поврежденную традицию». Почти 70 лет активной литературной жизни — поистине мафусаилов век. Путь примерно такой длины прошли в литературе единицы: И.А. Бунин, Е.Л. Кропивницкий, С.И. Липкин.
В 1910–1920-е годы имя ее не было неизвестно: сотрудница «Русской мысли», переводчица, литературный и театральный критик, автор десятка детских книжек[168].
При этом репутация М.-М. как автора одной поэтической книги определила ее место в существующей картине истории русской поэзии: поэтесса, отразившая «удивительно богатый духовный и душевный мир православной женщины»[169], соединившая «элементы духовной и народной поэзии с влиянием А.А. Ахматовой и С.М. Городецкого»[170] (характерно, что названы не самые актуальные для М.-М. имена).
Теперь, с открытием полного объема ее поэтического творчества и освоением его характернейшей и наиболее репрезентативной части, репутация эта должна быть скорректирована и место М.-М. в истории русской поэзии определено с большей точностью. Это старейший автор неофициальной литературы, оставшийся до конца дней верным символистической системе, но, подобно позднему Ф. Сологубу, открывший внутри нее возможности отстраненного реалистического письма (а иногда и острой сатиры) и предвосхитивший многие достижения поэтов лианозовской школы.
Печатных откликов поэзия М.-М. не удостоилась. Этому способствовала тематика единственной опубликованной книги, вызывающе неловкая — «в разгар большевистского похода на Церковь»[171].
Но единичные частные отклики были. Среди них важнейшим является свидетельство Д.С. Усова: «Монастырское» очень любил А.В. Звенигородский. Оригинальный (и маргинальный) поэт, ценимый О. Мандельштамом[172], никогда не расставался с этой книгой — «она у него всегда в боковом кармане сюртука»[173].
Известно еще всего два отзыва о стихах М.-М. Оба негативны, но в каждом случае трудно не заметить в этом отрицании внелитиратурных мотивов. «Декадентскими пустячками» назвала в своих мемуарах единичные публикации ранних стихотворений М.‑М. Евгения Герцык, «Монастырского», видимо, так и не прочитавшая. В ее шаржированном портрете М.-М. и в этой оценке есть ревнивая нотка: так же, как и М.-М., она претендовала на место интеллектуальной подруги Шестова. «Слабыми стихами» назвал «Монастырское» в письме 1923 г. к Л. Шестову М.О. Гершензон[174], весьма сочувственно и заботливо относившийся к М.-М. как к человеку. Здесь, думается, сказалась и психологическая неготовность серьезно отнестись к поэтическому дебюту пятидесятитрехлетней дамы, и общая далековатость проблематики «Монастырского» от тогдашнего круга размышлений Гершензона, и нежелание признать за старой знакомой, имеющей репутацию журналистки и переводчицы, своеобычный поэтический дар.
Этот дар позволил изобразить в «Монастырском» почти вневременное — земное сознание своевольно отрешившихся от мира женщин, во всем психологическом богатстве (силе и слабости) чувства; в отчужденности и от «мужского» мира философских исканий, и от «светского» мира интеллектуальной женщины. М.-М. удалось запечатлеть парадоксы этой простоты, ее неоднозначность. Стилистически книга задумана и выполнена как ряд близких к сказовой форме монологов или рассказов-«примитивов», записанных говорным стихом, форма которого как бы максимально далека от «поэтичности» — «разнообразием и подвижностью интонации», «стремлением приблизить ее к обыкновенной, разговорной»[175] речи.
В третьем годе
Мучилась я, Пашенька, головой;
Прямо скажу, что была я вроде
Порченой какой.
Голова болеть начинает —
Сейчас мне лед, порошки,
А я смеюсь, дрожу — поджидаю,
Прилетят ли мои огоньки.
День ли, ночь ли — вдруг зажигается
Вокруг звезда за звездой,
В хороводы, в узоры сплетаются,
Жужжат, звенят, как пчелиный рой.
Церковь над ними потом воссияет,
Невидимые хоры поют —