[191]. Любимый глагол: унестись.
Горе, болезнь, муки — необходимые ступени восхождения духа, поэтому они принимаются там, где речь идет о себе.
Шире, шире, сердце, раздавайся,
Глубже ройся в грудь мою, недуг,
По крутым ступеням подымайся,
Не скудея верой, слабый дух.
Ведь еще вместить немало надо
Жгучих токов мирового зла.
Не по всем кругам земного ада
Ты в путях своих, душа, прошла.
Не спеши на отдых. Черной тенью
Мук твоих не искупить греха,
Не взойти на верхние ступени,
У дверей не встретить жениха.
Это стихотворение написано в 1928 г., когда из Сергиева Посада вынуждена была уехать, опасаясь повторных арестов, семья М.В. Шика[192].
Явив в своих стихах гностическую картину мира, М.-М. в душе, однако, «истинным гностиком» не была: «ибо истинного гностика всегда отличают определенные черты. Он относит себя к духовной элите и презирает все земные привязанности и общественные обязанности»[193]. М.-М. же всегда была окружена людьми, тянувшимися к ней за духовной поддержкой; количество и характер глубинных человеческих связей, в которых находилось приложение неизжитому материнскому чувству, дару слышания и понимания, дару целения М.-М., удивительны.
Что касается духовного снобизма и «декадентщины», она получила от них прививку в демократическом революционном периоде своей юности. Беспримерен в женской лирике созданный ею автопортрет «души»[194]:
Всклокоченный, избитый, неумытый
Драчун и пьяница, душа моя
Стоит босой под стужей бытия
В мороз крещенский с головой открытой.
Всё теплое заложено в трактире,
Всё пропито отцовское добро.
Разбита грудь и сломано ребро,
И холодно, и трезво стало в мире.
И хочется, чтоб стало холодней,
Чтоб до небес взметнулась в поле вьюга
И вынесла меня из рокового круга
Постылых, жгучих, трезвых дней.
3
В гностической системе мира легко принять зло, совершенное над собой — но как оправдать зло, обращенное на других?
Из этой невозможности проистекает скептический реализм бытовых зарисовок, в жанре которых иногда выступает М.-М.: гибель человека под колесами трамвая, «Уголок летнего Арбата» (с мгновенными портретами голодного комсомольца и «ослепшего на фронте солдата», бывшего сенатора и вдовы офицера, торгующей чепчиками), диалог соседок на коммунальной кухне («День зачинается сварой…»), рыночные реплики торгующихся, «озверившиеся люди» в «хвостах очередей», глаз умирающей курицы, жужжание попавшей в сети паука мухи («Свершал паук пятнистобрюхий / Паучий свой над мухой пир / Так упоенно, точно в мухе / Сосал весь мир»), девушка с изуродованным от производственной травмы лицом, нищая старуха, отголоски катастрофы голодомора на фоне относительно благополучного быта. Объединенные в книгу «Быт», эти стихотворения формируют особую, протолианозовскую поэтику: язык подчеркнуто прост, лишен тропов; лирическое «я» почти редуцировано; пафос то совершенно снят, как у Е. Кропивницкого, то обнаруживается в холинской мрачности; окружающий мир запечатлен с беспристрастностью фотохроники, сфокусированной на непоэтичных объектах. М.-М. называла такие вещи «примитивами»: «кусочки жизни, взятые из действительности со всем ароматом текущего мига… здесь нет еще искусства, нет творческого, сложного, многодумного искания, нахождения форм, разбивания их во имя новых лучших и конечного “аминь” творческой завершенности»[195]. Осваивая этот способ письма в «Монастырском», М.-М. развивала его в цикле 1919 г. «Батайские дни».
В череду умерла старушка.
Простояла всю ночь в череду,
Не дождалась хлеба и села.
На рассвете грянула пушка.
Разбежались все, а она — на льду,
Как живая до полдня сидела.[196]
И вместе с тем, до последних дней М.-М. создает стихи, поэтика которых всецело соответствует эстетическому канону символизма. Об этом говорят и данные частотного словаря. Наиболее часты: сердце (168)[197], жизнь (158), душа (153), день (127), ночь (113), сон (102), свет (74), смерть (77); слова из этого же семантического гнезда: смертный (17), мертвый (11), умираю (5), прах (24); путь (94), дух (60), Бог (43), Господь (19), белый (77), крест (18), лик (18), небо (18), нить (18), солнце (39), слово (54); и показательное соотношение обстоятельств: там (79) перевешивает сумму здесь (36) и тут (21). И небывалые оттенки ее индивидуальной цветовой палитры (функционально скорее музыкальной, нежели изобразительной), перекликающиеся с оттенками европейской символистической живописи: известково-палевые (дали), туманно-опаловая (вода), мраморно-белая (кора), бронзово-алые (былинки), жемчужно-седые (пауки), лилово-белые (эмали), зелено-серебряный (лист), лилово-синий (грот), ржаво-золотые (липы), жемчужно-серые (воды), серебряно-алый (туман), сизо-голубая (капуста), багряно-тусклые (кирпичи), незабудочно-бледная (высь), лимонно-зеленый (мальчишка), пенно-снеговая (волна).
4
Один из глубинных, повторяющихся мотивов лирики М.-М. — мотив сновидения («Мне снится часто колыбель пустая…»; «В глубинах сна слышнее пенье / Блаженных ангельских миров»; «Где сон, где явь — душа не знает»; «Бессильный душный сон во прахе…» и др.) и его усугубленный вариант — мотив сна во сне, неизбежно поднимающий вопрос о том, что является более «реальной» реальностью — сон или действительность:
Больная нежная заря
Зеленым пламенем хрустальным,
Не угасая, не горя,
В своем томлении печальном
Не говорит ли нам о том,
Что снится небу жизнь иная,
И мы, как сны его, плывем
К вратам утраченного рая?[198]
Говоря о том же мотиве сна во сне в книге М.Л. Лозинского «Горный ключ», Д. Сегал считает его «подтверждением реальности мистического опыта», «поскольку двойная экспозиция, рамка в рамке является одним из известных приемов достижения мистического контакта»[199].
В популярном очерке о славянофилах М.-М., характеризуя Ивана Киреевского, писала: «религиозность его не была чисто православным исполнением всех церковных правил и обрядов… Киреевский был мистик в настоящем значении этого слова, т. е. ощущал непосредственно присутствие в жизни высшего начала (курсив мой. — Т. Н.); и то, что он постигал в мире и в себе самом с помощью веры, было для него самым высшим, непогрешимым знанием»[200]. Невозможность стройной религиозности для самой М.-М. происходила из того же корня. Тонко чувствующий подобные вещи Флоренский, и сам с чрезвычайным вниманием относящийся к потустороннему и верящий в лесных духов, шутя называл М.-М. «оккультная топь»[201].
В стихах М.-М. последовательно прослеживается «психологический субстрат мистического опыта»[202]. Одновременное нахождение в разных «слоях» реальности («Как страшно жить в семи слоях…»), настойчивое упоминание голубого и синего света как атрибута запредельного мира, видимого в реальности («Луч Воли Божьей камнем стал, / Преобразившийся в кристалл, / В колонну голубого света»; «луч из Голубого Сада»; «Когда я в мире крест подъял, / Он был как голубой кристалл»; «море голубого света»; «Но уже синеет за рекою / Новой жизни даль»), мистические переживания, отменяющие рациональную пространственно-временную систему координат («за гранью мира / Чертога Отчего свет») и описывающие личную и мировую историю как историю мистерий («в былых мистериях страданья») и таинств («смерти», «муки дольней», «в древнем таинстве ночном»), измененные состояния сознания («Где этот берег, что во мраке / Моих провидений ночных / Мне световые чертит знаки…»), магическое участие звезд в человеческой судьбе (книга «Орион») — вот далеко не полный перечень тем, к которым постоянно возвращается М.-М[203]. Ее стихи — не только свидетельства того, что ею были пережиты состояния, близкие к мистическому трансу, выводящие сознание за пределы рационального (слова «мистика» и «мистический» М.-М. в стихах не употребляет, и это понятно: они являются внешними характеристиками неназываемого, несказанного), но и знаки внутренней убежденности в невыразимой реальности мистической основы земной жизни («Не войти дневным сознаньем / В этот вещий древний шум. / Песен леса и сказаний / Не вместит наш тесный ум»). И вместе с тем, мистический опыт был повседневным опытом М.-М., вполне обжитым и вписанным в уклад ее обихода: «По обрывкам сновидений / Горестно гадать, / Где мечта, где откровенье / Или дня печать».
Совершенно удивителен созданный ею цикл «Заговоры», с его типичным для магических заклинаний образным строем и практической направленностью. Подруга М.-М. «читала мои “Заговоры” одной знакомой крестьянке. Та сказала: “приезжай с ними к нам в деревню — тебе холста, яиц и всего дадут”. Этим она высказала уверенность, что заговоры мои действительно могут прогонять боль, лечить болезнь. Я и сама так думала, когда они у меня родились. И сила их, конечно, не моя — сила всего рода псковских кудесников [предков М.-М. по отцовской линии. — Т. Н.]. И язык — не мой. Нед