Колыбельная
Молнии с неба слетают.
Молнии землю пронзают
Синим, лиловым огнем.
В пламени сад твой и дом.
Не спасти колыбельку твою.
Баю-баюшки, баю-баю.
Тихая встала могила,
Крест над сыпучим холмом.
В мире почило, что было
Бурей, мечом и огнем,
Что сожгло колыбельку твою,
Баю-баюшки, баю-баю.
«Зачем душа боится муки…»
Л. Шестову
Если мы дети Бога, значит, можно ничего не бояться и ни о чем не жалеть.
Л. Шестов
Зачем душа боится муки,
К столбу костра пригвождена?
Вся жизнь минувшая порукой,
Что пытку вынесет она.
В былых мистериях страданья
Уже открылось ей давно,
Что нету врат иных познанья,
Чем те, где сердце сожжено.
Страшиться ль призраков утраты
Того, что звали мы своим,
Когда огнем костра объята
Сама душа — огонь и дым.
А если вечное в ней было,
Она, отвеяв прах земной,
Из почерневшего горнила
Блеснет, как слиток золотой.
«То нездешнее меж нами…»
То нездешнее меж нами,
Что лазурными крылами
Рвется ввысь из глубины,
Овевая жизни сны,
Что звучит нам издалека,
Что поет у нас в груди
И горит звездой востока
Впереди.
Вечно то же, вечно внове,
Многолико и одно,
Не от плоти, не от крови —
Духом в духе нам дано.
«Он поляной шел в часы заката…»
Он поляной шел в часы заката,
И за Ним нетленные снега
Расцветали жемчугом и златом,
Где ступала Господа нога.
Он прошел долиной бирюзовой
За черту смарагдовых небес —
Приклоняясь на Пути Христовом,
Засинел кадильным дымом лес.
И когда разверзлись невидимо
Перед Ним небесные врата —
Там запела арфа серафима
И взошла вечерняя звезда.
«Я бреду уединенно…»
Я бреду уединенно
В час предутренний, ночной
По тропинке, затененной
Монастырскою стеной.
Нет веленья затвориться
Мне в стенах монастыря.
Но к тебе мой дух стремится,
Света горнего заря.
У высокого обрыва
Рассекается тропа.
Всё, что суетно и живо,
Всё, чем жизнь была слепа,
Всё останется отныне
За предельною чертой.
Здравствуй, белая пустыня
Под рассветною звездой.
«Я иду одна тропинкой белой…»
Я иду одна тропинкой белой.
Под ногой моей кристаллы льда.
За чертой лесов заиндевелых
Золотятся в туче купола.
Тишины великой несказанной
На полях померкнувших печать.
Было больно, непостижно, странно,
Было страшно сердцу умирать.
А теперь под белым покрывалом
Спит оно и в зимнем сне своем
Помнит только город небывалый,
Над земным вознесшийся путем.
«Бабочка крылом меня задела…»
Бабочка крылом меня задела,
Пролетела мимо глаз,
На плече, трепещущая, села
И взвилась, и в сумрак унеслась.
Где она? Куда, мой дух овея,
Смутной тайной спряталась она?
Из Аида пленная Психея
Иль из гроба вставшая от сна?
Или это весть о близком чуде,
О свободе, вечной и святой?
Я уйду, исчезну, я не буду
Никогда, нигде ничьей рабой.
«Много ли нужно раненой птице?..»
Много ли нужно раненой птице?
Кусочек неба, кусочек земли,
Капля воды, через силу напиться,
И нужно, чтоб люди к ней не пришли.
Чтоб не коснулись крыла больного,
Дробинку в сердце не стали искать,
Чтоб не посмели ни вздохом, ни словом
Таинству смерти мешать.
«Ливень, проливень. Шумные всплески…»
Ливень, проливень. Шумные всплески
На стекле дождевой занавески,
Молний яростный блеск.
Оглушительный треск
Исполинского грома
Близко-близко от нашего дома
Старый дуб расколол пополам.
Любо тешиться в небе громам!
«Хорошо вечереющим лугом…»
Хорошо вечереющим лугом
Одному, навсегда одному,
Разлучившись с единственным другом,
Уходить в многозвездную тьму,
И дышать придорожной полынью,
И омыться душистой росой
Перед тем, как в небесной пустыне
Затеряться незримой звездой.
«Светлой, гордой и счастливой…»
Наташе
Светлой, гордой и счастливой
Я во сне тебя видала
И молитвой усмиряла
Сердца трепет боязливый.
Ты во сне была царицей,
Вся в парче и в жемчугах.
Были глаз твоих зеницы
Как зарницы в небесах.
Я была рабыней пленной
И на твой приветный зов
Подняла глаза смиренно
От цепей и жерновов.
И, дивясь красе и власти,
Долу взор не отвела…
…И с улыбкою участья
Ты кинжал мне подала.
«В сердце лезвие измены…»
В сердце лезвие измены
Вскрыло вновь былую боль.
Стали тесны жизни стены,
Снится даль надмирных воль.
Без желанья и преграды
Колесниц небесных ход,
Храма звездного лампады,
Чистых духов тихий лет.
Облако
Алле Тарасовой
Помнишь знаменье из света
В час закатный в облаках?
В жемчуг розовый одетый
Ангел Нового Завета
С арфой пламенной в руках.
Ангел, тающий на тверди,
В темно-блеклой бирюзе,
Был он гнев и милосердье
И в молитвенном усердьи
Таял в радужной слезе.
И в лесу, в упавшем мраке,
Над волной немых песков
Вдруг раздался вой собаки,
И прочли мы в этом знаке
В тьму и пламень чей-то зов.
«Он всех бесправней на земле…»
Л.И. Шестову
Он всех бесправней на земле,
Его схватили и связали,
Как Прометея на скале,
На камне быта приковали.
И дали меры и весы,
И малых страхов трепетанье,
И разделили на часы
Полет всемирного скитанья.
Но место есть, где он орел,
Где в непостижном раздвоеньи
Он крылья мощные обрел
И нет преград его паренью.
«Слышен песен лебединых…»
М.В.Ш.
Слышен песен лебединых
За прудами дальний зов.
Успокойся, мой родимый,
Отдохни от наших слов.
Встали белые туманы
От уснувшего пруда.
Спи, мой светлый, мой желанный,
Успокойся навсегда.
Там, где нежно плачут ивы
Над кристальною водой,
Буду ждать я терпеливо
Дня свидания с тобой.
«Всё это сон. Любовь, борьба…»
Всё это сон. Любовь, борьба,
Возврат, и Смерть, и воскрешенье…
Молчи, Душа. Творись, судьба.
Расти, могильное томленье.
Уж замер вздох в твоей груди,
Уж запечатана гробница.
Еще немного подожди,
И пробуждение свершится.
«Господи, высоко Твой престол…»
Господи, высоко Твой престол.
Долетит ли вздох моей молитвы?
Господи, последний час пришел.
Одолеет дьявол в этой битве?
Новой мукой, пламенем скорбей,
Закали еще мой дух лукавый
Иль сожги его рукой своей,
Но пускай не одолеет дьявол.
«Как тень убитого от места не отходит…»
Как тень убитого от места не отходит,
Где кровь его лилась, где взяли жизнь его,
Так и моя душа и днем, и ночью бродит
Вкруг сердца твоего.
Что нужно ей в храмине тленья,
Следов ли ищет крови пролитой
Или укрыться хочет на мгновенье
От вихрей стужи мировой?
Мой дух о ней, как о тебе, не знает,
Кто жив, кто мертв, и где ваш бедный прах.
Он в каждом взмахе крыльев улетает
Туда, где Солнце Солнц сияет
Ему в нездешних небесах.
«Не задуй моей лампады…»
Не задуй моей лампады,
Не гаси моей свечи,
Дел не надо, слов не надо.
— Веруй, мучайся, молчи.
Только в смерти Божье слово
Разрешит нас до конца
От меча пути земного,
Нам пронзившего сердца.
Старость
Ночи стали холоднее,
Звезды меньше и бледнее,
Все прощания легки,
Все дороги далеки.
Крики жизни дальше, тише,
Дым кадильный вьется выше.
И молитва в час ночной
Жарче солнца в летний зной.
Всё, чему увять — увяло.
Всё земное малым стало.
И с далеких берегов
Неотступный слышен зов.
«В бессолнечной угрюмости осенней…»
В бессолнечной угрюмости осенней
Тяжелая свинцовая вода,
Как счастья, ждет волны оцепененья
И панциря из голубого льда.
Скуют тоску могучие морозы,
Былую муть заворошат снега.
И белых дней потянутся обозы…
О, как зима долга!..
«Точило ярости Господней…»
Памяти январских дней
Во дни войны гражданской
Точило ярости Господней
Еще не доверху полно,
Еще прольется и сегодня
Убийства древнее вино.
Ты, засевающий над нами
Твои незримые поля
Земною кровью и слезами,
Ты, чье подножие — Земля,
Зачтешь ли ей во искупленье
Ее кровавые ручьи,
И каждый вздох ее терпенья,
И каплю каждую любви?
Осенью
Инночке
Грустно без тебя мне, крохотный мой друг,
Проходить песчаными желтыми холмами.
Всё переменилось, всё не то вокруг,
Всюду смотрит осень сизыми очами.
Ветки поредели. Буро-золотой
Скатертью покрылся наш лужок зеленый.
Божия коровка над сухой травой
Зимнего приюта ищет полусонно.
Вот ко мне на палец медленно вползла.
Ухает за дальним лесом молотилка.
Божия коровка, осень к нам пришла,
Божия коровка, где моя могилка?
Ветряные мельницы веют над горой.
Все изломы крыльев так близки и четки.
Слитые с правдивой осени душой,
Мысли так бесстрастны, так просты и кротки.
У пеньков, где вечером ждали мы овец,
Волчьих ягод рдеют злобные кораллы.
Мертвых листьев шорох говорит: «конец».
Звезды твоих глазок говорят: «начало».
«Звонят, звонят у Митрофания…»
Звонят, звонят у Митрофания,
В Девичьем плачет тонкий звон.
Чье сердце жизнью смертно ранено,
Тот любит праздник похорон.
Хоругви черные возденутся,
И плащаницы черный плат
Научит плакать и надеяться,
И смертью смерть свою попрать.
«Спит твоя девочка там, меж крестами…»
Спит твоя девочка там, меж крестами,
К ней заросла на кладбище тропа.
Бродит другая нездешними снами,
Третья под церковью бродит, слепа.
Всех ты баюкала песнями нежными,
Всех ты оплакала в ночи без сна.
Приняло ль сердце твое Неизбежное?
Выпило ль чашу до дна?
Свечечку тонкую перед иконою
В день погребенья Христа
Молча затеплишь с земными поклонами,
Стань с Богоматерью возле креста.
«Кто счастливей этой нищей…»
Кто счастливей этой нищей,
Что к Почаеву ушла?
Ей не нужен кров жилища,
Мир и все его дела.
Корка хлеба, Божье слово
От монаха иль дьячка,
Ноша бремени земного
Ей, как сон, уже легка.
Все морщины как улыбка,
Тихий свет идет от глаз.
«Там по трахту грабят шибко,
Отберут твой рубль как раз».
И даяния на свечи
Юродиво не взяла.
Подняла суму на плечи,
Поклонилась и ушла.
Перед ней не наши зори
И не наши небеса.
И какие явит вскоре
Смертный час ей чудеса…
«Да будет так. В мистерии кровавой…»
Наташе
Да будет так. В мистерии кровавой
Согласна ты мечом закланья быть.
Так суждено. И есть у сердца право,
И кровь и смерть переступив, любить.
Да будет так. Но снилось мне иное:
И ты, и я торжественным путем,
Предав земле сожжение земное,
В далекий Монсальват идем,
Где, Грааль святой ревниво сохраняя
И не сходя с заоблачных вершин,
Тебе и мне дорогу озаряет
Грааля рыцарь Лоэнгрин.
«Зачем ты ко мне наклоняешься…»
Зачем ты ко мне наклоняешься
И в глаза мне глядишь горячо?
И так долго со мною прощаешься,
И целуешь еще и еще?
Или сказка твоя недосказана,
Или там, где ее эпилог,
Повернется Судьбой еще разное
На распутье минувших дорог?
И на первой измена мне встретится,
И разлука, и гибель моя.
На второй твоя гибель наметится,
А на третьей — твоя и моя.
«Зацвели мои белые тернии…»
Зацвели мои белые тернии,
Заалела закатом река.
И печаль, как молитва вечерняя,
Мне сладка.
Златоверхая церковь над кручею,
Замирающий звон
Овевает надеждой певучею
Жизни сон.
Там вдали, где в зарю облекается
Белый ангельский клир,
Боль земная вся претворяется
В ясный мир.
«Я тебя не знаю, я тебя не знаю…»
Я тебя не знаю, я тебя не знаю,
Чем была, чем будешь, кто ты, жизнь моя.
Только знает кто-то, в сердце умирая,
Что, со мною слитая, ты была не я.
Солнце и движение. Муки и утраты,
Дальние и высшие, светы и мечты,
Отдаю тебе я полно, без возврата,
И смеюсь, и знаю: я была не ты.
«Кукушка летала…»
Кукушка летала,
Деток созывала,
Сидя на березке,
Слезки проливала.
Кукушкины слезки
Выросли потом
Золотым ковром.
Прилетали детки.
Кто сидит на ветке,
А кто на суку.
Все кричат «ку-ку».
На ковер слетали,
Слезки поклевали.
«Воет ветер неуемный…»
Воет ветер неуемный,
Бездорожный и бездомный,
Бьет и рвет железо с крыши.
Отвечает сердце: «Слышу.
Это голос тьмы беззвездной,
Бесприютность тучи слезной,
Далей черное кольцо,
Смерти близкое лицо,
Это стуки топора…
Тише, тише — спать пора».
«Тоскует дух, и снятся ему страны…»
Тоскует дух, и снятся ему страны,
Каких в пределах жизни нет.
Но в час, когда сквозь алые туманы
В речной дали пурпуровый рассвет
Конец бессонной ночи возвещает,
Там, на востоке, тонких облаков
Живое золото, как остров, возникает,
Над океаном призраков и снов.
Припав к нему в томленьи беспредельном,
Забытый рай на миг я узнаю.
И всё, чем сердце ранено смертельно,
Звучит как пенье ангелов в раю.
Но крепнет день, и гаснет рай мой дальний,
И лишь перо жемчужного крыла
Плывет в дали безбрежной, беспечальной,
Куда и жизнь ушла.
«Ходят стаями и парами…»
Ходят стаями и парами,
Одиночками бредут
Колеями душно старыми,
На ногах веревки пут.
Цель указана, приказана:
Размноженье, труд, покой.
Навсегда глаза завязаны
Чьей-то тяжкою рукой.
И просторов Бесконечности,
Голубых воздушных рек,
Солнца Жизни, далей Вечности
Не видав, уснут навек.
«На Илью Пророка сын мой родился…»
На Илью Пророка сын мой родился.
Без чувств я лежала, в бреду сгорая.
Слабый ребенок тут же крестился.
Белая рубашка, лента голубая.
Священник, подруги, все мне пророчили
Страшное что-то. И были сны:
Месяц не месяц, серпик отточенный
На небо вышел. И с левой стороны.
Спрашиваю я Пресвятую Деву:
Кого этим серпиком будут жать?
А она говорит мне тихонько без гнева:
Сына и грешную мать.
«Душно мне, родненький, сын мой Иванушка…»
Душно мне, родненький, сын мой Иванушка,
Тошно, и нету в груди молока.
Ранней зарей на лесную полянушку
Выйду с тобой на руках.
Белой росой напою ненаглядного,
Трав чудотворных нарву…
Что это? Юного, крепкого, стройного
Вижу тебя наяву.
Ты ль надо мною любовно склоняешься,
Перстень в руке задрожал.
Ты ли со мною, мой сын, обручаешься,
Ты ль женихом моим стал?
«Ночи горячие. Смолы кипучие…»
Ночи горячие. Смолы кипучие.
Звездные ласки. Лучи и мечи.
Бог покарает нас каменной тучею.
О, не зови меня, милый, молчи.
Чьи эти очи ко мне приближаются?
Плачет малютка мой сын.
Крохотный ротик к груди прижимается.
Господи, Ты нас рассудишь один.
Из цикла «В стенах»
1. Гиацинты
Предсмертное благоухание
Тяжелых розовых цветов,
Их восковые изваяния
И неотступно томный зов
Любви и смерти в их цветении
Блаженный навевают сон
О близком, сладком исхождении
Из стен пространства и времен.
4. У аптечного шкафа
Из старого скорбного шкафа,
С коричневых полок суровых
Иод чудодейный глядит,
Пропитанный запахом моря.
О море, быть может, тоскует
И водоросль нежную он вспоминает,
Коснувшись ручонки больного ребенка
Иль девичьей шеи.
С ним рядом на полке
В нарядной зубчатой короне
Приветливый датский король
И хина — проклятье и ужас
Трехлетних особ малярийных
Зловеще пушистого вида.
И горечью дышат сухие кристаллы.
А вот — валерьяна, пьянящая кошек,
Вакханка болотных проталин.
По капле прольется в отбитую рюмку
И нервы стареющей тети
Насытит терпеньем. Убогая доля!
Служители стен ненадежных
Темницы земной терпеливо
Согласны на скучную службу.
Лишь опий, овеянный снами,
Объятый тоской запредельной —
Служитель иного.
Но только пред шкафом аптечным
Об этом ни слова.
5. Ребенку
Две куклы крохотных: растерзанный верблюд,
Комочек желтый ватного цыпленка —
В стенах постылых нежно выдают
Священное присутствие ребенка.
И новый мир, и целые миры
Воссоздают первичное движенье
Творящей воли. Стены и ковры —
Полей, лугов, садов отображенье.
И город на окне, и под столом леса,
И в чашке океан. И нету стен постылых.
Творящей воли их сложили чудеса,
И рай возник на пустыре унылом.
6. Тетя
Обезножела старая тетя.
Лежит в постели девятый день
В полусознанье, в полудремоте.
Племянники думают: просто лень.
А старая тетя у грани сознанья
Нашла боковую тропинку одну,
Какой не находит племянник,
Когда отходит ко сну.
Ни сон, ни жизнь, а явь боковая,
От жизни и сна в стороне.
Туда улетает тетя хромая,
Легка, как птица, в своем полусне.
9. «Потоки радости бегут…»
Потоки радости бегут,
Бегут неведомо откуда
И к берегам земным несут
Предвестье благостного чуда.
Пусть не увижу на земле
Его лица, его значенья,
Пускай сокроется во мгле,
Где зреют дальние свершенья,
Но сердце дивные слова
Уже прочло в его сияньи,
Душа жива, душа жива,
И дышит Бог в ее дыханье.
Из цикла «Татьяне Федоровне Скрябиной»
2. «Твои одежды черные…»
Твои одежды черные
У белого креста.
И скорбь твоя покорная,
И красота,
И синих далей пение,
И облако высот —
Всё тайну воскресения
Уже несет.
И сквозь прозрачность зримую,
Сквозь дымку красоты
Сквозят уже любимые
Его черты.
4. «Колышется ива на облаке светлом…»
Колышется ива на облаке светлом
Зелено-серебряным легким листом,
С тобою иду я священно-обетным,
Безводно-печальным далеким путем.
Но там, где колышется белая ива
И светлое облако стражем стоит,
Душа отдохнет. И опять молчаливо
К пустыням Синая свой путь устремит.
Из цикла «Ю. Скрябину»
Noi siam vermi nati a farmer
l’angelica farfаlla
Данте
3. «Под коварной этой синей гладью…»
Под коварной этой синей гладью
Он хотел вздохнуть в последний раз.
И сомкнулись воды синей гладью,
И огонь погас.
Было так во дни Ерусалима.
Так же замер чей-то крестный вздох.
Так же Мать звала в рыданье сына:
Сын мой, Сын и Бог!
Но расторгнув чудом воскресенья
Душный плен гробовой пелены,
Всем огням вернул Он их горенье,
Все огни к Нему вознесены.
5. «Тающий дым от кадила…»
Тающий дым от кадила
В синюю бездну плывет.
Веют незримые силы,
Духи глубин и высот.
Встречею стало прощанье.
К смерти душа вознеслась.
Ангеле Божий, Юлиане,
Моли Бога о нас!
7. «Точно ангелы пропели…»
Точно ангелы пропели
«Со святыми упокой»
Над цветочной колыбелью,
В этот день сороковой.
И звучало это пенье,
Как прощальный тихий глас
В недостижные селенья
Вознесенного от нас.
И казалось, отуманен
Херувимски чистый лик
Скорбью нашего прощанья,
Малой верой чад земных.
Имя новое приявший
В новой тайне, он хотел,
Чтоб любовью, смерть поправшей,
Мы вошли в его удел.
Чтобы наша скорбь омылась
Вечной Радости ключом
И, омывшись, озарилась,
Как зарей, его путем.
«Летят, летят и падают смиренно…»
Летят, летят и падают смиренно
На листья падшие всё новые листы.
В день солнечный кончина их блаженна,
И тишины полна, и красоты.
Нет с деревом печали расставанья.
Не жалко им, что лето их ушло.
Полет, покорность, нежное мерцанье,
Аминь всему, что в смерть их унесло.
«Не обмолвится прощаньем…»
Льву Шестову
Не обмолвится прощаньем,
Без сигнала отойдет
В океан корабль молчанья,
Не ускорит ровный ход.
В двух пустынях затеряется
Между небом и землей,
Не вернется, не признается,
Что несет он образ твой.
Памяти А.Н. Скрябина
I. «Завеса неба голубая…»
Завеса неба голубая,
Свиваясь, вихрем унеслась,
И бездна мира огневая
Открылась для смятенных глаз.
Плененье Ветхого Завета,
Закон Пространства и Времен
Потоком пламени и света
Заворожен и отменен.
Тысячелетние стенанья
И тяжесть Рока поборов,
Душа ворвалась в мирозданье,
Как пенье звезд, как гимн цветов.
И буйной негой отвечая
На дерзновеннейший порыв,
Душа открыла мировая
Тайник сокровищниц своих.
Как всё раскрылось, озарилось,
Звенит от сердца к сердцу нить.
Как всё безумно изменилось.
И умереть легко и жить.
II. Nocturne
Полупрозрачных эльфов крылья
Порхают в лунной синеве.
Смеются радужные сильфы
В росинках, спящих на траве.
Колышут нежные лианы,
Как сон, бездушные мечты,
Магнолий рой благоуханный
Раскрыл пьянящие цветы.
Проснулась фея старой сказки
В объятьях белого цветка
И понеслась в звенящей пляске,
Как сон любви, чиста, легка.
III. Etranget
Сколько духов налетело
Из пучины океана,
Из воздушного предела,
Непостижных, несказанных.
Сколько хохоту над нами,
Над убогой теснотою
Жизни, полной только снами,
Только лживою мечтою
О великом, о священном,
О едином на потребу,
И плетущейся смиренно
За вином и коркой хлеба.
Но в божественном весельи
Духи рвут, как паутину,
Наше сонное похмелье,
Нашу одурь и кручину
И на волю выпускают
Радость-пленницу от века,
И свободу возвещают
Рабьей доле человека.
Заговоры
1. «Змея Змеёвна…»
Змея Змеёвна
Ползет неровно
С горы на угорье
Далеко на взморье.
Змея Змеёвна
Больным-больна;
Болит голова,
Болит спина,
Все позвоночки:
Первый, второй,
Пятый, десятый,
Девяностый, сотый.
С кочки на кочку
Ползет неровно
Змея Змеёвна,
То в круг совьется,
То разовьется,
На озере Лаче
В песок завьется.
На озере Лаче
Песок горячий.
Спят на песочке
Все позвоночки,
Спят, не болят,
Болеть не велят.
2. «Лед на лед…»
Лед на лед,
Гора на гору,
Студеное море,
Сполох играет,
Белухов вызывает.
— Идите играть!
— У нас плавни болят.
— Ничего не болит,
Это лед трещит,
Это море плещит —
Треск,
Плеск,
И там,
И здесь.
Деревянный крест
Далеко на Пинеге
Мреет в степи.
Спи.
3. «Ковыли-ковылики…»
Ковыли-ковылики,
Перекати-поле.
Конь-колодец.
Боли мои, боли,
Вас ковыль развеет
На четыре ветра,
Перекати-поле
Унесет на волю
Воду пить,
Где колодец стоит.
Конь воду пьет,
Конь копытом бьет.
Круп. Ступ.
Так. Не так.
Еще потерпи.
Спи.
4. «Крокодилы зубастые…»
Крокодилы зубастые,
Строфокамилы кудластые,
Что вы ссоритесь?
Что вы сваритесь,
Не поделитесь,
Не побратаетесь?
Вам бы смириться,
Песочком укрыться,
Поспать, подремать,
Первый сон увидать:
Зеленые заводи,
В них тихие лебеди;
Плавают тихохонько,
Не стонут, не охают,
Глаза закрывают,
Первый сон видают.
5. «Ой, горячо, ой, колко…»
Ой, горячо, ой, колко…
Там сковородка,
Там иголка.
Там клин,
Там гвоздок,
Тук-тук молоток.
По ком бьешь?
— Ни по ком.
Строим дом —
Тихоходам,
Тихо-сеям,
Тихо-веям,
Жить им в прохладе,
Жить им в тишинке,
В вишневом саде,
На пуховой перинке.
6. «Тигры полосатые…»
Тигры полосатые,
Звери немилосердные.
Мало вам крови,
Пейте, ешьте вдоволь:
Еще кусок,
Еще глоток,
Вдоль и поперек.
Тяните.
Рвите.
Сгиньте.
Пропадите.
Мурава шелковая,
Вода ключевая,
Трава по три листа.
Четвертый лист — счастье,
Отгони напасти.
7. «На гору горянскую…»
На гору горянскую,
К Змею Горынычу
Дорожка ползет —
Шесть оборотов,
Один пол-оборот.
Змей Горыныч
Точил меч всю ночь.
Один меч — хворь посечь.
Другой меч — с хворью в землю лечь.
Третий меч — хворь в земле стеречь,
Чтоб не проснулася,
Не встрепенулася,
Не прикинулась к рабу Божьему (имя),
Не прикинулась
Во веки веков.
8. «Камушек по камушку…»
Камушек по камушку
Разнесем все горы
Скопом-собором,
Мирским приговором,
Несметною ратью,
Божьей благодатью.
Ушли наши горы
Под Холмогоры.
Стало гладко,
Ровно, сладко
На лужайках спать,
Где ангелов рать.
9. «Боль-боляницу…»
Боль-боляницу,
Железную птицу
В сети поймали,
Туго связали.
Вяжите туже,
Пускай не кружит
Над нашей крышей,
Пускай летает
Повыше,
Потише.
Железо в землю,
Сети на колья,
Птицы на волю,
Боль в подполье, —
Наше место свято.
10. «Ой, тяжелое нагружение…»
Ой, тяжелое нагружение,
Ой, долгое напряжение,
Три кораблика
Самобранные
Безымянные:
В одном Ломь,
В другом Коль,
В третьем Боль,
Всем болям боль,
О семи головах,
О семи хвостах,
О семи тысячах зубах…
На кораблики размещаются,
Голосисто совещаются:
Нам плыть или не плыть,
Или рабой Божией (имя) быть.
Тут задули ветры сильные,
Взволновалось море синее,
Захлестнулись три кораблика:
И Ломь,
И Комь,
И Боль
Уже на дне.
А раба Божия (имя)
В сладком сне.
Колыбельная
Наташе
Спит над озером тростиночка.
Спи, усни, моя былиночка,
Сладко-горький мой вьюнок,
Голубой мой ручеек.
Ты по белым-белым камушкам
Доплывешь до моря синего.
Баю-баюшки, дитя мое,
Богоданное, любимое.
Я уйду в края безводные,
Над волнами над песчаными,
Я прольюсь в пески холодные,
Буду спать между курганами.
За рассветными туманами
Золотое море светится.
Спи, не плачь, моя желанная,
Все пути у Бога встретятся.
«Баю, баю, баю, Лисик…»
Лису
Баю, баю, баю, Лисик,
Баю, баю, мой пушистик,
Золотая шубка,
Вишневые губки.
Вишневые ветки
Полны белым цветом.
От синего неба
Синие просветы.
Голуби летают
С каждым кругом
Выше.
С каждым кругом
Тише.
Баю, баю, баю.
«В осияньи белом инея…»
В осияньи белом инея,
В бирюзовых небесах
Золотая встала скиния
В бледно-радужных кругах.
Под завесой голубеющей
Скрыты Божьи письмена.
И в лучах невечереющих
Даль безродная ясна.
Из цикла «Рождественские посвящения»
Комната Шуры Добровой
Бердслей, Уайльд и Боделэр
В твоем лилово-синем гроте
Своих падений и химер
Курят куреньем приворотным.
Но в пряном воздухе твоем,
Как луч лампады золотистый,
Уж зреет дума об ином,
Священножертвенном и чистом.
Елизавете Михайловне Добровой
Mater dolorosa,
На твоих глазах
Крестной скорби слезы.
А в твоих глазах
Тайны омовенья
Чистою росой,
Тайна пробужденья
Жизни в мир иной.
Дане Андрееву
Я видела крестик твой белый,
И абрис головки твоей,
И взор твой, и робкий и смелый,
В крестовом походе детей.
Ты лилии рвал по дороге,
Следил за игрой облаков,
Но думал, все думал о Боге,
И радостно взял тебя Бог.
А после родился ты в Риме
И жил в нем — художник-поэт.
В истории есть твое имя,
А в сердце храню я твой след.
К портрету неизвестного
Посвящается Л.И. Шестову и М.В. Шику
Печальной тайною волнующе согреты
Черты двух душ, покинувших меня.
Являет лик безвестного портрета,
Загадочно в себе соединя
Мысль одного, глубинный свет другого —
И общего изгнания пути.
Глядят глаза и мягко и сурово,
В устах застыло горькое «прости».
Таит следы недоболевшей боли
Мучительно приподнятая бровь.
Боренье тяжкое своей и Божьей воли
И отягченная изменою любовь.
Как любит он со мною долгим взглядом
Обмениваться в ночь без отдыха и сна.
И до утра исполненную ядом
Мы чашу пьем. И нет у чаши дна.
Сестре А.Г.М
Должна быть шпага, на которой клянутся.
Слова бреда
Твой озаренный бледный лик,
Твой голос, дико вдохновенный,
В пожар души моей проник,
Как перезвон набата медный.
«Должна быть шпага. На клинке
Ее начертаны обеты.
Не здесь. Не в мире. Вдалеке,
В руках у Бога шпага эта».
Как белый саван, облекал
Тебя наряд твой сумасшедший,
И неземным огнем сиял
Твой взор, в безумие ушедший…
Мой дальний друг, моя сестра,
Я эту шпагу отыскала
И знаю, как она остра —
Острей, чем самой смерти жало.
Из цикла «Первое утро мира»
1. «В первое утро мира…»
В первое утро мира
Слетелись эльфы
На крылах стрекозиных
На песчаный холмик,
Где розовый вереск
Кадил ароматами
Росного ладана.
«Молились вы Богу,
Малютки крылатые?» —
Спросил их Ангел
У райских врат.
В первое утро мира
Ответили эльфы
Строгому Ангелу
На призыв к молитве:
«Молитва наша —
Трепет крыльев
И их переливы
На утреннем солнце.
Причастная чаша —
Розовый вереск.
И аллиллуйя —
Наши поцелуи».
3. «В первое утро мира…»
В первое утро мира
Ева поздно встала.
Солнце лучами прямыми
Кудри ее расчесало.
Пальм голубых опахала
Свеяли снов налеты
С темных стрельчатых ресниц.
Чистого лотоса росы
Омыли ей лик и грудь.
Слетелись райские птицы
И в песнях запели райских
О счастии жить в раю.
И высоко на древе познания
Увидела Ева бездонный,
Таинственно-черный, влекущий
Загадкою страшной взор.
И скучны стали райские песни
Еве с тех пор.
4. «Это было тоже…»
Это было тоже
В первое утро мира.
Адам поссорился с Евой.
И сидели у дерева Жизни
Они, как чужие.
И сказала Адаму Ева:
«Мне наскучили райские песни
И ограда садов Эдемских».
И Адам ответил: «Я знаю,
Это всё наветы Змея,
Я видел сегодня, как взором
Ты бесстыдно с ним обменялась».
И упрямо склонила Ева
Лучезарный лик на колени.
И предстали в тот миг перед нею
В непонятном, как бред, виденьи —
Чернобыльник, колючие травы,
И звериные кожи, и кровь,
И звезда Люцифера в сияньи и славе,
И Крест. И на нем ее Жизнь
И Любовь.
5. «Серенький зверек…»
Серенький зверек
В белых пятнах
С розовой мордочкой,
Зеленоглазый
В первое утро мира
Дразнил змею.
Зеленая змейка в золотых полосках
Изумруды глазок
В траве серебристой
От него скрывала
И вдруг поглядела.
И красное жало
Затрепетало
Над бедненьким серым
Зверьком.
И всё было кончено.
6. «Под солнцем первого утра…»
Под солнцем первого утра
На акации белой росинка
Ввысь потянулась паром.
— Я умираю, — сказала росинка
Гроздьям душистым.
И юное дерево в страхе
От слова «смерть» встрепенулось,
Но солнечный луч погладил
С улыбкой кружево листьев
И всем сказал в Эдеме:
— Вернется дождинкой росинка,
И в этом таинство смерти.
«Отчего ты, звездочка моя…»
Наташе
Отчего ты, звездочка моя,
На меня глядишь с такой боязнью?
Или думаешь, что сердце перед казнью
Обвинило в чем-либо тебя?
Как лазурь безоблачного неба,
Предо мной душа твоя чиста,
Если жизнь не может дать мне хлеба,
Если чаша дней моих пуста,
Не с тобою пред лицом Господним
Встану я в день Страшного суда,
Да и тот, кто мне для муки дан,
Может быть, уже прощен сегодня.
Парк в Удино
А.В. Тарасевич
Аллеи лиственниц лимонных,
Темно-зеленый бархат пихт.
И в розово-янтарных кленах,
И в липах ржаво-золотых
Прорвались синие просветы
В такую глубь, в такую высь,
Где все вопросы и ответы
В кристалл Безмолвия слились.
Но храм, убогий и забвенный,
В плакучем золоте берез
С такою верой дерзновенной
Свой крест в безмолвие вознес.
О Ростове
На решетках балкона
Вялых рыб ожерелье.
А внизу граммофона
Хриплый тон и веселье.
Нежных ликов девичьих
Молодое томленье
И сольфеджий привычных
Монотонное пенье.
Рой детей сиротливых
В тесной клетке двора.
Всё так живо, так живо,
Точно было вчера.
«На мраморную балюстраду…»
На мраморную балюстраду
И на засохший водоем
В квадрате крохотного сада
Под хризолитовым плющом
Гляжу я так же, как бывало
В те обольстительные дни,
Когда душа припоминала,
Что в мире значили они.
И вижу черную гондолу,
Мостов венецианских взлет,
И голос сладостной виолы
Меня томительно зовет.
Сквозь шелк дворцовой занавески,
Как нож, блистает чей-то взор,
А весел радостные всплески
Звучат, как поцелуев хор.
И знаю, в этом же канале
На мягком и тенистом дне
Я буду спать с твоим кинжалом
В груди, в непробудимом сне.
«Боже воинств, великой Твоей благодатью…»
Боже воинств, великой Твоей благодатью
Ниспошли мне твой панцирь, и щит, и копье.
Я одна пред несметною ратью,
Полно ужасом сердце мое.
Кто щитом моим был, и мечом, и твердыней,
С поля битвы ушел и ночует в шатрах,
Опои меня, Боже, своею святыней,
Да бежит предо мною твой враг!
«Голубая ночь баюкает…»
Голубая ночь баюкает
В небе сонную звезду.
Леший по лесу аукает,
Я одна в лесу иду.
Я одна, и сердцу радостно,
Что одна я в голубом,
В неразгаданном и сладостном,
В древнем таинстве ночном.
Протянула струны тонкие
К сердцу, вспыхнувши, звезда,
Под кустом блестит, сторонкою
Наговорная вода.
Не нужны мне заклинания,
Никого не позову.
В звездной песне и в молчании —
Долгий век мой проживу.
«Не касайся меня, Магдалина…»
Не касайся меня, Магдалина,
Не влачись у краев моих риз,
Женской мукою Божьего Сына
На земле удержать не стремись.
Я не плотник, не сын Марии,
Не учитель, не друг я твой,
Позабудь слова земные,
Если хочешь идти за мной.
И ты — не Вифании дева,
Не Лазарь и Марфа — родные твои,
Отныне ты сеятель Божьего сева,
Апостол Моей Любви.
«Там, где нога твоя земли коснется…»
П.А. Флоренскому
Там, где нога твоя земли коснется,
Не оживет сожженная трава,
И черный вихрь вослед тебе несется —
Так шелестит несмелая молва.
Но ты молчишь, склонив ресницы долу,
Таинственным величьем обречен,
Завившись в быт прогорклый и тяжелый,
В нем поглотить пророческий свой сон.
Но ветхий бог, как мех, уже раздранный,
Вместить не может нового вина,
И ты не в нем живешь, пришелец странный,
Не там, где дом твой, дети и жена.
Тебе знакомо нижних бездн сиянье,
Денницы близкой дерзновенный взор,
И сладостность свободного познанья,
И горького изгнанья приговор.
И ничего о них молва не знает,
И ничему там не поможет быт,
Где Дьявол с Богом в смертный бой вступают
И где душа, как два костра, горит.
Святому Сергию
Ты ходил тропинкою лесистою
По лощинам тем же и холмам,
Где идут стопы мои нечистые
Каждый день к мучительным грехам.
Светлый нимб, души твоей сияние
Я ловлю порой на облаках,
И в росистом трав благоухании,
И в закатных розах на крестах.
Но, смущенный темным отвержением,
Вечной болью незаживших ран,
Белых риз твоих прикосновения
Дух страшится — зван, но не избран.
Чудом встречи глубже озаряется
Дикий мрак падений и утрат.
И твоей святыней не спасается
Дух, гееннским пламенем объят.
Памяти Елены Гуро
Два озера лесных — глаза,
В них — мудрость вещего ребенка.
Порой нежданная слеза
Сквозь смех, стремительный и звонкий.
На тонких пепельных косах
Два банта — желтый и вишневый.
Неоперенных крыльев взмах
В движеньях грации суровой.
В певучем бархате речей
Органа голос величавый.
И вдруг — победный звон мечей,
И дальний отзвук битв кровавых.
Волшебник снежно-белый кот
С янтарным ворожащим оком
Тебя — царевну — стережет
И там, в краю от нас далеком.
С твоей картины нежный зверь,
Прозрачно радужный лосенок,
Тебе открыл Эдема дверь,
Где призрак, ласковый и тонкий,
Земного сына твоего
Тебя объятьем лунным встретил
И дивной музыкой отметил
Твоей кончины торжество.
«В твоем пространстве многомерном…»
Вл. Андр. Фаворскому
В твоем пространстве многомерном
Сыскав единый монолит,
Движеньем медленным и верным
Твоя рука его дробит.
И, разделяя, созидает
Угрюмых ликов хоровод,
Чьей жизни сумрачная тайна
Еще в веках разгадки ждет.
А здесь, в трехмерной нашей были,
Ты ясен, прост, как голубь белый.
И скрыты творческие крылья
Красноармейскою шинелью.
Инопланетным
Они меж нами пребывают
И нами видимы порой,
И часто даже роль играют
В любой профессии земной.
Средь них актеры и поэты,
Возможен даже большевик,
Но в их глазах иного света
Всегда заметен жуткий блик.
Не в нашем ритме их движенья;
Как незнакомые слова,
В устах их наши выраженья.
Земли касаются едва,
Как тень скользящая, их ноги,
И им легко переступать
Морали скользкие пороги
И сразу две игры играть.
И, может быть, они крылаты,
И в разных могут жить телах.
Видали их неоднократно
За раз и в двух, и в трех местах.
Их часто любят без надежды.
Они же любят кровь сердец.
Для них измены неизбежны,
И быстр, и странен их конец.
«Как тихо у меня в душе…»
Как тихо у меня в душе,
Как будто в ней одни могилы,
Как будто в них почиют все,
Кого любовь усыновила,
Кто верой в спутники был дан,
Кого надежда увенчала.
И боль тиха от старых ран,
И тихо самой смерти жало.
Моя комната
Чайник пунцовый с отбитым носом,
На чайнике — с розой медальон.
А внутри его — пепел от папиросы,
И георгины в тубе жестяном.
На стенах картины своего изделья.
Пальмы да пальмы. Без берегов
Моря, и кое-где пастелью
Созвездья с другой планеты цветов.
За иконой охапка сухого бурьяна,
Одеяло вместо гардин на окне.
И самодельный лик Иоанна
Над постелью приколот к стене.
«А у меня в груди орган…»
Л.В. Крестовой-Голубцовой
А у меня в груди орган.
В носу тончайшие свирели.
Усыновил меня диван,
И стал он гриппа колыбелью.
Что делать? Вместо Турандот
Иная мне дана задача.
Терпин-гидрат, компресс, и йод,
И сода с молоком горячим.
Но это — Майи пелена,
Терпин-гидрат и сода,
И что мрачнеет из окна
Ненастная погода.
Наш дух живет всегда в дали,
Он только собирает,
Как дань сужденную земли,
Над миром пролетая,
Тоску иного бытия,
И боль, и отреченье,
Неся их в дальние края
Для горнего цветенья.
«Пойдем, пожимаясь от холода…»
Лисику
Пойдем, пожимаясь от холода,
Замесим топкую грязь,
На базаре навозное золото
Обойдем, к стене сторонясь.
В посконный, гремящий, тележный,
Алчбою насыщенный торг
Скользнем стезей неизбежной,
Как санки бросают с гор.
Капусту купим брюхатую,
Брюквы (за две — миллион),
Потеряем калошу у ската,
Расплеснем с молоком бидон.
Доплетемся домой, и покажется,
Что всё это — сон…
«Осеребрилась грязь дорожная…»
Осеребрилась грязь дорожная.
О, слишком нежен первый снег.
Обетование он ложное
Зимы торжественных утех.
Назавтра хлипкая и липкая
На этом месте будет грязь,
Где он бесстрастною улыбкою
Соткал серебряную вязь.
Не это горнее касание,
Не эта легкость здесь нужна, —
Мороза тяжкое кование,
Мороза тишь и белизна.
«Смертельно раненный зверек…»
Смертельно раненный зверек
В моей груди живет и бьется.
Снует и вдоль, и поперек
По клетке и на волю рвется.
Ему дают еду, питье,
Погладят иногда по шерсти,
А он скулит все про свое —
Что кто-то запер двери смерти.
«Она нежна, она добра…»
Н.
Она нежна, она добра,
Мне Богом данная сестра.
Она, как первый снег, чиста
И, как дитя, душой проста.
Но стало сердцу страшно с ней,
Как в подземелье, полном змей,
Как будто мировое зло
Ко мне вослед за ней пришло.
И стала с ней и я не я,
А подколодная змея,
С раздавленными позвонками
И яд струящими зубами.
«Рабы — как ветхо это слово…»
Рабы — как ветхо это слово.
Христу рабами нужно ль быть?
И не любовью ли сыновней
Его мы призваны любить?
И говорить, открывши душу,
Не рабьим — детским языком:
«Прости, приди, склонись, послушай —
Как горько жить в дому Твоем».
«Безнадежность — высшая надежда…»
Безнадежность, — не есть ли высшая надежда?
Л. Шестов
Безнадежность — высшая надежда.
Так сказал когда-то мне мой друг.
Смутным знаньем это знал и прежде
Мой в пустыне искушенный дух.
И теперь, избрать себе не смея
Из надежд излюбленных людских
Ни одной, он жаждет, пламенея,
Вод испить из родников живых.
«Могла бы тайным заклинаньем…»
Брату Николаю
Могла бы тайным заклинаньем
Твой дух из ночи я воззвать,
Но разлюбила я гаданье
И разучилась волхвовать.
Все нити жизней, что держала
Я странной волею судеб,
Душа однажды разорвала,
Поняв, что путь мой нищ и слеп.
И всех, кто мог идти за мною
Лишь в слепоту и нищету,
Я увела бы за собою.
И вновь отвергла я тщету.
И лишь молитвенным касаньем,
Бесправным, робким, чуть живым,
Тебя ищу я там, за гранью,
Где образ твой исчез, как дым.
«Был вечер, полный чарованья…»
Е.Г. Лундбергу
Был вечер, полный чарованья
Луны, скользившей в облаках.
И заколдованным сияньем
В пустынных отмели песках
Чертили черных сосен тени
Крутого берега края,
И было всё, как сновиденье:
Луна и отмель, ты и я.
И говорил ты, что не надо
Мне больше в этом мире жить.
И умереть была я рада,
И обещал ты мне служить
От жизни к смерти, мной любимой,
Надежным, бережным мостом.
.
Но смерть прошла в те годы мимо,
И всё живем мы да живем.
Сергеюшке
«Ни-ни» — нельзя. «Бо-бо» — больно.
«Га-га» — уйти далеко.
«Ай-ай» — катастрофа.
Из лексикона Си-Сергеюшки
Поломан якорь,
Погасли огни.
Но не надо плакать.
Ни-ни.
Бороться нет силы
С всесильной судьбой.
Так надо, чтоб было
Бо-бо.
И роптать не надо,
Жизнь недолга.
И сердце радо
Га-га.
Но душа трепещет,
Что грех через край,
В ней шумит и плещет
Ай-ай.
«Седой старик и юноша навеки…»
Юрию Завадскому
Седой старик и юноша навеки,
И мотылек, и тайный мистагог.
Полярный круг и огневые реки,
Крылатый, пересечь ты мог.
Но близок вход в подземную пещеру.
Таков уж путь. Его не избежать.
Но где любовь, где жертвенная вера?
Без них во тьме дороги не сыскать.
Дрожит крыло, привыкшее к полету.
Его не нужно. Молот и кирка.
Урочная подземная работа
Мистериарха ждет и мотылька.
«Не подарю тебе стиха…»
Лису
Не подарю тебе стиха,
Любимая сестра,
Душа нема, душа глуха,
Хоть жизни боль остра.
И что сейчас я говорю —
Совсем, совсем не стих,
Стиха тебе не подарю,
Как было в днях былых.
Но постою, но помолчу
С тобой, в твоей стране.
Душа с душой, плечо к плечу.
И легче станет мне.
«Из-под шляпы странно высокой…»
С.А. Сидорову
Из-под шляпы странно высокой
Прозрачных очей аметист
Глядит на мир издалека,
Лучист, и суров, и чист.
Непокорный локон черный
Иконно тонкой рукой
Отводя, с тропинки горной
Он смотрит ввысь с тоской.
И видит за гранью мира
Чертога Отчего свет.
И грустит, что для горнего пира
У земли одеяния нет.
Бесплодные размышления
Лик пустынный Иоанна,
Крест в его руке худой
И громовый к покаянью
Зов в пустыне огневой
В свете розовой лампады
Претворился у меня
В знак покоя, и отрады,
И уютного огня.
Для того ль пророк в пустыне
Зной и жажду выносил,
Чтоб его иконой ныне
Чей-то дом украшен был?
«Цикламена бабочки застыли на столе…»
А.К. Тарасовой
Цикламена бабочки застыли на столе.
Под алым одеялом Алла
Спит в темно-синей утра мгле.
И снятся ей Венеции каналы,
И мавр возлюбленный с нахмуренным челом,
И роковой платок, и песня Дездемоны.
Но в коридоре крик: «Беги за кипятком!» —
И ярый топот ног ее из грезы сонной
В советскую действительность влекут.
И уж обводит ясными очами
Она свой тесный каземат-приют:
Вот чемоданы, ставшие столами,
Вот пол измызганный, вот чайник с кипятком,
Тюфяк, под ним два бревнушка хромые.
.
Венеция и мавр — всё оказалось сном.
Я — Алла Кузьмина. Я дома. Я в России.
Памяти Ривьерских дней
А.В. Луначарскому
В золоте мимозы нежной
Солнце голубой страны.
Вздох ласкающий прибрежной
Моря теплого волны.
Мыс лазурного Антиба,
Апельсинные сады,
Альп далекие изгибы,
Алые гвоздик гряды,
Пальмы желтой Бордигеры,
Виллефранча глаз — маяк…
А в душе одни химеры.
Всё не то. И всё не так.
Сестре
Ласточка высоко чертит круги
В голубом небесном серебре.
Сердце полно памятью о друге,
Об ушедшей в горний свет сестре.
Не на этом спит она кладбище,
Но, быть может, дорогая тень
Ласточкою ласковою ищет,
Чем меня утешить в этот день.
Вот она взвилась, всё выше, выше,
И пропала в облачных шатрах.
Стала в сердце боль от жизни тише,
Свеяла унынья прах.
«Звездной музыкой сияет…»
Н.Д.Ш.
Звездной музыкой сияет
Предо мной твое лицо.
Не такой ли к нам слетает
Божий ангел пред концом,
Не такой ли лаской дышит
Лучезарный смерти взор?
.
Всё нежней, всё тише, тише
За тобой созвездий хор.
«Слабому, прекрасному, святому…»
М.В.Ш.
Слабому, прекрасному, святому,
В небе ангелу, а на земле — рабу,
Темную преодолев судьбу,
Уходя к простору голубому,
Завещаю помнить обо мне
Только час прощенья и прощания
В изумрудной сени Феофании.
Остальное было всё — во сне.
«Смущает бес…»
Сергеюшке
Смущает бес
То гневом, то гордыней,
То жаждою чудес,
То вереницей длинной
Воспоминаний, мрачных и больных.
Куда спастись от них?
.
Вдруг свежий, как апрель,
Серебряный за дверью голосок,
И нежен, как свирель,
И трепетно высок —
«Михайлович» пришел,
Трехлетний мой сосед,
И тут же речь повел,
Еще не сняв берет,
О том, что за холмом
Он видел водопады,
Что он преодолел
Великие преграды:
Ручей и грязь,
Рогатого козла,
Высокий перелаз…
И Луша с ним была:
Вдвоем чрез водопад
Они перемахнули,
Не замочивши ног!..
.
Сидит Сергей на стуле,
Как Олимпийский бог,
И жизни юной нимб
Над бронзою волос
Сияньем золотым
Мне строит к Жизни мост.
И от напева райского свирели
Все искушенья бесов отлетели.
«В горниле тяжких испытаний…»
Шуре Залеской
Такова жизнь, таковы ступени ее восхождения.
Е. Гуро
В горниле тяжких испытаний,
Когда в застенке мы живем,
И день, и ночь в огне страданья,
И уж конца ему не ждем,
Куется золото святое
Во тьме сердечных рудников,
И раздробляется судьбою
Над сердцем каменный покров.
И станет ясно и безбольно
Оно во тьме земной гореть,
Когда великой муки дольней
Сумеет таинство стерпеть.
Заклинание
Дрова переложены в клетку,
Их строгого лада не тронь.
Подложим сосновую ветку,
Работай, работай, огонь.
И вправо и влево кидайся,
Взлетай, расстилайся, расти,
Гори, моя жизнь, разгорайся
И в пламень меня обрати.
«Задрожала тень узорная…»
С. Есенину
Задрожала тень узорная
Над водой склоненных ив.
Всколыхнулась гладь озерная,
Свод небесный раздробив.
Подожди одно мгновение —
Нерушим небесный свод:
Это зыблет отражения
Над водою ветров лёт.
Лилина комната
I. «Длинноногим птицам…»
Длинноногим птицам
В редких кустах
Свобода не снится,
Обуял их страх.
Рыже-бурые дали,
Коричневый лог…
Ах, удел твой печален,
Журавль, и убог.
Никуда из плисовой
Рамки панно
Тебя не выплеснет
Жизни вино.
II. «Статуэтка. Мальчик крадет…»
Статуэтка. Мальчик крадет
Виноград.
Ну, конечно, винограду
Всякий рад.
Но торговка не дозволит
Красть ее добро:
Поплатился мальчик больно
Встрепанным вихром.
III. «Мать с Младенцем Боттичелли…»
Мать с Младенцем Боттичелли,
Четки белые из Рима, —
Все над кружевом постели
Уцелело нерушимо.
Только розовое тело,
Кос ореховых каскад
Спать далеко улетели
В Ленинград.
IV. «Стройный образ миссис Сидонс…»
Стройный образ миссис Сидонс
Зеркало хранит.
Но пред ним в углу твоем
Сергиевец спит.
«Отчего китайские птицы…»
Е.С. Готовцевой
Отчего китайские птицы
У тебя живут по стенам?
Что в цветистом их облике снится
Твоим золотистым глазам?
Экзотичное их оперение,
В мелких холмиках радужный край,
Мелкоцветное веток цветение —
Весь китайский игрушечный рай —
Что тебе до него, погруженной
В тот глубокий, трагический мир,
Где улыбка царит Джиоконды,
Где судьбу вопрошает Шекспир?
Впрочем — думать об этом не надо.
И сквозь птичек китайских твоих
Мне видна золотая лампада
В самоцветных камнях дорогих.
«Как лебедя пустынный крик…»
С.А. Сидорову
Как лебедя пустынный крик,
Твой голос в ночь мою проник,
И, в тихий мой упав затон,
Услышан был и понят он…
И зазвенели камыши
В ночной тиши моей души,
И в черном зеркале воды
Отзывно дрогнул лик звезды,
Светила дальних тех миров,
Откуда лебедь шлет мне зов.
«Порог священный Магомета…»
А.В. Коваленскому
Порог священный Магомета,
Года служения Христа,
Весна духовного расцвета
И дольней жизни полнота
В кристалле радостном сегодня
Стоцветной радугой горят,
И солнцем творческой свободы
Твой глетчерный лучится взгляд.
Что он провидит в отдаленьи
Тебе отсчитанных годов?
Земной ли славы сновиденья
Или путей надзвездных зов?
Почтим напутственным приветом
Того, чей путь пролег меж нас,
Ребенка, мага и поэта:
«Попутных ветров! Многи лета!
Созвездий светлых! В добрый час!»
Памяти Федора Сологуба
Светило бледно-золотое
Мерцает мертвенно во мгле
Над леса угольной чертою,
И снится мне земля Ойле.
Твоя земля, изгнанник мира,
Печальных Навьих чар поэт,
Чья заколдованная лира
Меня будила с ранних лет,
Сквозь увядание и тленье,
И злых страстей бесовский пир,
Чаруя сладостным виденьем
Земли Ойле, звезды Маир.
В опустелой детской
Сергеюшке
Грустно мячик одинокий
Дремлет на полу.
Мальчик, мальчик мой далекий,
Где ты, мой шалун?
Вот вагоны из катушек,
Поезд, паровоз,
Сколько сломанных игрушек!
Ах, не надо слез.
Тут безногая лошадка,
Там бесхвостый кот.
Клочья порванной тетрадки,
Сказок переплет.
Сиротливо книжный шкафчик
Жмется в уголок,
Как и я, родной мой мальчик,
Пуст и одинок.
«В черном платке, с ногой забинтованной…»
В черном платке, с ногой забинтованной,
В теплых калошах по саду бреду.
Свет голубой, мне давно обетованный,
Горняя свежесть и ясность в саду.
Недуги рушат приют мой ветшающий,
Рухнет, быть может, назавтра мой дом.
Кружится голубь в лазури сияющей,
На землю падает лист за листом.
«Желтый лист на тонкой ветке…»
Желтый лист на тонкой ветке —
Золотая колыбель,
В ней ребенок огнецветный,
Чье прозвание — Капель.
Покачается малютка
В колыбели золотой
От рождения минутку
И смешается с землей.
«Строгий и печальный взгляд…»
Валерии З<атеплинской>
Строгий и печальный взгляд
По-советски стриженой мадонны
Затаил привычной скорби яд.
Меч не вынут из груди пронзенной.
Точно страшно вынуть этот меч.
Точно скучно, если боль уйдет.
И решило сердце — боль сберечь
Оттого, что радости не ждет.
А вдали, в нагорной вышине,
Уж в цвету оливы и платаны.
Вести шлют в долины о весне,
Полные надежны несказанной.
«Когда схватит горло клещами…»
Когда схватит горло клещами
И стиснет клещи палач,
Не рвись у него под руками,
Не моли о пощаде, не плачь.
Затворись в голубую келью,
Куда ему входа нет,
И боль раскаленная тела
Претворится в прохладу и свет.
«Ужасное слово “массы”…»
Ужасное слово «массы».
Алмазный звук — «человек».
Племена, народы и классы
Алмазный звук рассек,
Когда завершилась тайна
И в косном мире возник
Сорвавший покровы Майи,
Носящий имя Лик.
«Бессонной долгой ночью…»
Бессонной долгой ночью,
Когда слушаешь так напряженно
Докучные совести мысли
И стоны в глухих подземельях
Своих, заточенных в темницу
Великих возможностей жизни.
Бессонной долгой ночью,
Вздыхая в тоске и томленьи,
Хотело бы сердце покинуть
Навеки привычные стены,
И тех, кем оно любимо,
И всё, что здесь полюбило.
Сума и посох дорожный.
Пустыня. Молчание. Звезды.
Возврат к чистоте первозданной
Очам, в темноте открытым,
Предносится в смутном мечтаньи.
И рядом нежданно другое
Теснится в пределе сознанья
Прибоем властным и грозным:
Застенки. Замученных жизней
Глухие призывные вопли,
Во тьме затаенное горе
И слезы тоски безысходной.
Утраты, отчаянье, гибель —
По струнам натянуты туго.
От жизней, сокрытых во мраке,
От ближних, и близких, и дальних,
От всех, кто живет на земле.
.
О нет, не звездам, не пустыне,
Не снам красоты первозданной —
Придется мне душу отныне
Отдать мировому страданью.
«По привычке протянула руку…»
По привычке протянула руку.
Вот она — знакомая тетрадь…
Но в душе такая лень и скука,
Что не знаю, как, с чего начать.
Скука, лень, еще куда ни шло бы,
Но под ними смутно вижу я
Душные подпольные трущобы,
Где живет тоска небытия.
«Нет» всему, что имя жизни носит.
«Да» — безликой, безымянной тьме.
И скелет безглазый и курносый —
Бес унынья — кроется во мне.
ИЗ ЦИКЛА «МАТЕРИ»
«Кружечка. Сода. Рука терпеливая…»
Кружечка. Сода. Рука терпеливая
Долго искала ее поутру.
Сердце сжималось любовью тоскливою:
«Что как без дочери к ночи умру?»
«Голос недобрый. Больная. Сердитая.
Знаю, что в тягость ей это житье.
Женская доля ее непокрытая.
Господи, призри на немощь ее».
Синий кувшинчик. Купелью последнею
Был он для слепеньких ветхих очей.
Тут же подсвечника башенка медная,
Бабушкин дар для карсельских свечей.
Тикает маятник-страж над могилою,
Счетчик ночей одиноких и дней.
.
Жить и при жизни тебя приучила я
Молча, как в царстве теней.
«Ой, матушка, солнце садится…»
Ой, матушка, солнце садится.
Родимая, ночка идет.
До утра душа истомится,
Как птаха в морской перелет.
Завидят касатки в тумане
Поутру Кощеев дворец
На острове там, на Буяне,
Где встал над тобой голубец.
Ой, дайте, касатки, мне крылья
В Кощеево царство слетать.
Там в клети подземной забили
Гвоздями родимую мать.
«Разломать бы Кощееву горницу…»
Разломать бы Кощееву горницу,
Раскатать бы ее по доскам.
Там родимую нашу затворницу
Он связал по ногам и рукам.
Вереи оборвать бы железные,
Разметать бы покров земляной.
Встань, родимая, встань, болезная,
Сядь на солнышке рядом со мной.
Ты ломай — не ломай ее горницу,
Стой над нею хоть тысячу лет —
Не промолвит она, не ворохнется,
Не проглянет на белый свет.
«Под навесом хмурой хвои…»
Под навесом хмурой хвои
Спит угрюмый лес.
Давит крышкой гробовою
Низкий свод небес.
Разлилась тоска глухая
В мокнущих полях.
Неуютно отдыхает
Здесь твой бедный прах.
Не поможет больше печка,
Треск сосновых дров
И скупой любви словечко
Меж недобрых слов.
«Ты ко мне приходила, родимая…»
Ты ко мне приходила, родимая,
В неразгаданном сне.
Вся в слезах, твое имя твердила я,
Вся в слезах, улыбалась ты мне.
И к груди твоей тесно прижалась я,
Как в младенчества дни.
Ты шепнула: больное, усталое
Мое дитятко, с миром усни.
День прошел, но живого свидания
Не отвеялся след.
И острее печаль привыкания,
Что под солнцем тебя уже нет.
Звездному другу
Ненастные упали тени.
Но я тебя люблю
И звездный облик твой забвенью
Не уступлю.
Несвязанной и разной жизнью
Отныне будем жить.
Но с голубой твоей отчизной
Не рву я нить.
И будут суждены нам встречи
В коротких вещих снах,
Слиянья вечного предтечи
В других мирах.
«Рыбак Андрей сказал сурово…»
Рыбак Андрей сказал сурово:
«И вам работать час пришел»,
Когда помчался дачник снова
Играть в любимый волей-бол.
Отцы семейств, матроны-дамы,
Подростки, барышни в цвету
С остервенением упрямо
Мяч отбивают на лету.
Рыбак Андрей на поздний ужин
С недобрым поглядом идет.
Бурчит: «Панам, ма-будь, байдуже,
Какая хмара повстает.
Опять припасы дорожают,
Ни хлеба нету им, ни дров,
Они ж играют да играют,
Пока не скосят им голов».
«В комарином звоне гулком…»
Дане Андрееву
В комарином звоне гулком
Даня спит и видит сон:
Принесла торговка булки,
Сливки, масло и лимон.
Сон отраден и прекрасен.
Будет чудный five o’clock.
Пробуждение ужасно —
Пусты стол и кошелек.
Нет торговки, нет и булки,
Пышет зноем печки жар.
И гудит победно-гулко
На носу его комар.
«Уж провела Кассиопея…»
Уж провела Кассиопея
Над соснами свою дугу.
Уж третьи петухи пропели,
Костры погасли на лугу.
Уже звезда Альдебарана
Алмазом встала голубым
Из предрассветного тумана,
А мы с тобою всё не спим.
Живую нить беседы нашей,
Забыв о времени, прядем
И встречи нам сужденной чашу
С доверчивым вниманьем пьем.
Так мать святого Августина
На эти звездные края
С тревогою за душу сына
Глядела, как сегодня я.
Киеву
Прощай, красавец безобразный,
В грязи, в отребьях и в пыли,
И в смраде душного Евбаза,
Где наши встречи протекли.
Твое чесночное дыханье,
Твой липкий пот, твой дикий зной,
Речей гортанных колготанье
Толпы, с младенчества родной,
Легко простить мне за волшебный
Монастырей старинных блеск
На сини италийской неба,
За вольных волн Днепровских плеск,
За радужный в пыли базаров
Гвоздик и роз твоих узор,
За ночи звездной лучезарность
И за любовь моих сестер.
«Душа полна рыданий затаенных…»
Е.Г. Л<ундбер>гу
Душа полна рыданий затаенных.
О чем они — сумею ли сказать?
Так в юности бывает у влюбленных,
Так в старости, быть может, плачет мать,
Когда навек утраченного сына
В предсмертный час увидит пред собой,
Так бьется сердце путника в пустыне,
Вдали узревшего оазис голубой.
Со дна морей волна воспоминаний
Нахлынула гребнём жемчужно-серых вод,
И кажется, вот-вот
Плотину зыбких граней
Минувшее прорвет.
«Говорит мне тетка Пелагея…»
Говорит мне тетка Пелагея:
Вам у нас неплохо помирать:
Обрядить как следует сумеем,
Даром будут петь и отпевать.
В чистой горнице под образа положим,
Матушка приедет с Псалтырем,
Будут плакать Маша и Сережа,
Попадья придет со всем домком.
Всё по чину православно справим,
До околицы проводим на плечах,
Напечем потом блинов на славу
И помянем в вежливых речах.
На песках могилу вмиг вскопают.
Дешево могильщики возьмут.
А потом, когда земля оттает,
Может, крест поставит кто-нибудь.
«Предел сужденных испытаний…»
Предел сужденных испытаний
От сердца смертного сокрыт.
Готовься к новому страданью,
Лишь только старое сгорит.
Зато в твоей свободной власти
Отныне царственно приять
Удел страдания как счастья
И посвященья благодать.
Детское
Жемчугами и алмазами
Дед-Мороз окно покрыл
И серебряными сказами
Сердце мне заворожил.
За окном село убогое,
Но его не видно мне.
Жизнь алмазною дорогою
Мне сверкнула на окне.
Вот и сани. И бубенчики
Переливы завели —
Это вы, мои младенчики,
В гости к бабушке пришли.
«Нет на земле прозрачнее эфира…»
Посв. памяти С.П. М<ансуро>ва
Нет на земле прозрачнее эфира,
Чем голубое небо Вереи.
Из глубины хрустального потира
Впиваю горнего причастия струи.
И в каждой блестке утреннего света
На серебре обтаявших снегов
Сияют мне бессмертия обеты
И смерти зов.
«Взамен погибших упований…»
Нат. Дм. Шаховской-Шик
Взамен погибших упований,
Взамен невоплотимых снов
Уже спустило к нам молчанье
Свой исцеляющий покров.
В безмолвье искреннем и дружном
С тобой мне путь свершать легко
И хорошо, что слов не нужно
И что идти недалеко.
«Бродит бездомный котенок…»
Бродит бездомный котенок,
Куда ни приткнется — бьют,
Бестолковым мяуканьем тонким
Призывает тепло и уют.
Но в обширном кругу мирозданья
(Не постигнуть мне — отчего)
Ни убежища, ни питания
Не хватило на долю его.
«О, друг мой, у меня ослепшие глаза…»
Л.В. П<олян>ской
О, друг мой, у меня ослепшие глаза
И пеленой завешен чуткий слух,
И нем язык, и нечем рассказать,
Как оскудел мой дух.
И если у души в ослепнувших глазах
Блеснет тебе нежданной искрой свет,
Знай, это жгучая трепещет в них слеза
О том, что света нет.
«Сухостоя, бурелома…»
Сухостоя, бурелома
Мало ль в свежести лесной?
Но и смертная истома
Дышит жизни глубиной.
Буреломы, сухостои
Пеплом падших сил своих
Божьей мудростью святою
Станут пищей трав живых.
О, ничто, никто не сгинет,
И сухое былие,
Проведя сквозь пламень, примет
Бог во царствие свое.
«Что мне шепчет шум протяжный…»
Что мне шепчет шум протяжный
Вещих сосен, как узнать?
Аромат березы влажной
Как словами рассказать?
Не войти дневным сознаньем
В этот вещий древний шум.
Песен леса и сказаний
Не вместит наш тесный ум.
Но во мне поет единый
Здешней твари общий звук,
Сливший с грустью соловьиной
Хлопотливый дятла стук,
Стрекозиных крыл дрожанье,
Иволги счастливый зов,
Трав засохших колыханье,
Робкий рост живых ростков.
«Не схожу ли я с ума?..»
Не схожу ли я с ума?
Дальше некуда идти…
О, зеленая тюрьма,
О, замкнутые пути…
Тот же странный лесовик
К тем же пням привел меня
И корягою приник
У березового пня.
И русалки хохот злой.
За туманами реки
Над болотистой землей
Зеленеют огоньки
И порхают, и блестят,
Душу в топь свою маня.
Вспыхнул искрой чей-то взгляд.
Чур меня!
«Тучи синими горами…»
Тучи синими горами
Стали по краям.
Ветер сизыми волнами
Ходит по хлебам.
Ходит-бродит, свищет-ищет
Счастья своего.
Потеряв свое жилище,
Не найдет его.
Разлюбленному другу
Не гляди на меня так печально,
Разлюбивший, разлюбленный друг.
Исцеляет костер погребальный
Неисцельный измены недуг.
Что-то бросили, что-то разбили,
Что-то не было силы поднять.
Но довольно бесплодных усилий.
Улетевшего сна не поймать.
«Тучи синими горами…»
Е.Н.Б.
Ирис мой лиловоглазый,
Цвет Мемфисских берегов
Окроплен росой алмазной
Над кинжалами листов,
Вглубь моей подземной крипты
Ты приносишь мне отсвет
Древней мудрости Египта
И грядущих зорь привет.
Памяти С.С. Цявловской
Упал на сердце молот. И разбилось,
Хрустальное, под молотом судьбы.
Но тела жизнь неумолимо длилась,
Как будто рок скосить ее забыл.
Всё в мире стало тяжким сновиденьем,
И лишь осколки острые в груди
Не уставали каждое мгновенье
Живую боль утраты бередить.
В преодоленье пытки молчаливо
Безлико дни и годы протекли
И тенью ужаса и боли терпеливой
В глуби зрачков недвижимо легли.
Но пробил час пощады и свободы,
Открылась узнику измученному дверь.
За ней не будет больше мук бесплодных,
Ни снов обманных, ни потерь.
Сергеюшке(письмо)
Помнишь глинистую гору,
К Ганину крутой подъем,
На лесистые просторы
Вид с пригорка за углом?
Дуб в осеннем одеянье,
Медь и золото листвы.
Уток шумное плесканье
Меж стеблей речной травы,
Там, где Корбух вод убогих
Тину черную несет.
За железною дорогой
С огурцами огород.
Помнишь старицу слепую,
В дверь ее твой громкий стук,
И конфету зачастую
Из ее дрожащих рук.
Вспомни Лавру, вспомни фрески,
Сергиево житие.
И росы алмазной блески,
Что служили нам питьем.
На Козихе утром летним
В час прогулочных забав
Вспомни солнце, вспомни ветер,
Вспомни старую Баб-Вафф.
«Стой в своем стойле…»
Стой в своем стойле,
Жуй свое сено,
Плачь, если больно,
Жди перемены:
Крякнет на бойне
Олух дубовый,
Выйдешь из стойла,
Сбросив оковы.
«Рябит, рябит, и, как стекло, дробится…»
Рябит, рябит, и, как стекло, дробится
В поганой луже здесь и там,
И вдруг алмазным диском отразится
И побежит, сверкая, по струям.
И как тогда не видно черной грязи,
Ни мелкости убогой мутных вод,
А только золото, и жемчуг, и алмазы,
И голубой небесный свод.
«Прилетели новые птицы…»
Прилетели новые птицы
И запели новые песни.
Старой птице в их ряд тесниться,
Песни их распевать неуместно.
Но в глубинах темного леса,
Если больно и плохо спится,
Допевает в глуши безвестной
Свои песни старая птица.
«Ноябрьское небо хмурится…»
Ноябрьское небо хмурится.
Нескончаемый серый поток
Намокших людей на улице
Течет, куда гонит рок.
Звонки дребезжат трамвайные,
Как безумный, автобус ревет,
В лихорадке отчаянья
Ускоряя времени ход.
Оголтело за пищей мечется
По рынкам голодный люд.
Неувязка, распад, нелепица…
И это жизнью зовут.
«Филодендрон спутанные листья…»
Филодендрон спутанные листья
Точно в смертной муке разметал
По окну. Завешан мутью мглистой
Тусклый наш квартал.
Осень. Город. Роковые звенья
Перепутанных людских судеб.
Вой желаний. Тяжкие лишенья.
Бой за кров и хлеб.
Поздний вечер. Было бы уютно
В мягком кресле под большим цветком.
Но нельзя забыть и на минутку
Всё, что за окном.
«Жалобно струны звенят…»
Жалобно струны звенят
В прошлое канувших дней.
Смотрит в окно мое сад,
Полон оживших теней.
Так же на синих снегах
Утра забрезжил восход
В час, когда смерть на часах
Стала у наших ворот.
Слезы, и думы, и сны
Те же, что были тогда.
Смертной тревоги полны,
Словно в преддверьи суда.