ИЗ КНИГИ «БРАТЕЦ ИВАНУШКА»
«Унеси меня на волке сером…»
Унеси меня на волке сером,
Унеси меня, Иванушка, домой,
В наше царство, за леса и горы,
Далеко от жизни — ведьмы злой.
Во дворце твоем, в моей светлице,
Как на небе, солнце и луна.
Не смолкают песни райской птицы,
Днем и ночью музыка слышна.
«В полночь глухую меня ты покинул…»
В полночь глухую меня ты покинул,
Братец Иванушка, в чаще лесной.
Братец Иванушка, в царстве змеином
Змей-семиглав обручился со мной.
Страшно мне жить под владычеством змея.
Давит кольцо его ласк мою грудь.
Злое дыхание пламенем веет.
Красные жала лицо мое жгут.
Неба не видно в подземной пещере.
Камни, песок без воды…
Воют вокруг невидимые звери,
Ветер завеял дороги следы.
Братец Иванушка, братец мой милый,
Поздно следов и дороги искать.
Сердце уснуло и всё позабыло,
Любо ему под землей остывать.
«Далеко, далеко, за алмазной горой…»
Далеко, далеко, за алмазной горой
В терему у зари, под вечерней звездой
Спит Иванушка, чарами злыми пленен,
И в хрустальном гробу видит горестный сон,
Что в Кащеевом царстве одна я бреду
И дороги-пути из него не найду,
Что во тьме меня злой чародей сторожит,
И коса его злобно о камень шуршит,
И слетают о полночь ко мне упыри
И сосут мое сердце, и кровью зари
Обагряется в небе хрустальный чертог,
Где Иванушка в горестном сне изнемог.
«Братец Иванушка, сегодня приснился…»
Братец Иванушка, сегодня приснился
Мне страшный кто-то с волчьей головой.
Крепко зубами мне в сердце он впился
И пропал в гущине лесной.
Как тень, по орешнику я бродила
И зачем-то орехи брала,
А в груди у меня уж не сердце было,
Раскаленный горн добела.
Вышла на поляну, вижу две осины —
На каждом листке огонь и кровь…
Смеется старый лесовик под ними:
«Вот она, ваша человечья любовь».
«— Здравствуй, Иванушка, братец родимый…»
М.В.Ш.
— Здравствуй, Иванушка, братец родимый,
Что же ты мимо сестрицы идешь?
Отчего на бровях твоих иней,
На ресницах белые слезы?
Разве и ты в плену у Мороза
В серебряном царстве живешь?
— Что говоришь ты, Аленушка,
В толк не умею я взять.
Правда, зима студеная,
Да я начал дрова припасать.
— Не позволит Морозко, Иванушка,
Топить в ледяном лесу…
— Проживешь без огня, Аленушка,
Я шубку тебе принесу.
— Не носи мне шубу, Иванушка,
Сомнется убор парчевой…
— Ну, прощай, я застыл, Аленушка,
Говоривши с тобой.
И пора мне, сестрица милая,
На деревню к жене молодой.
«Ожерелье из слез моих жемчужинок…»
Ожерелье из слез моих жемчужинок
Понапрасну, Иванушка, тебе я дала.
Ты все растерял их, как шел за валежником,
Целый день я искала их — не нашла.
Не знаю, дождусь ли зари вечерней.
Устала я слезы мои искать.
Желтой купаве, полыни серебряной
Скажи, чтоб вышли меня встречать.
Чует сердце — у них ожерелье,
Надену его и усну под сосной.
Не буди меня, тише иди, Иванушка,
Как будешь валежник нести домой.
«Как вспомнишь, что я медведя боялась…»
Как вспомнишь, что я медведя боялась
И в лес не хотела идти одна, —
А теперь, как жить в лесу осталась,
Не страшен мне и сам Сатана.
Как ухают здесь, как лотоша тся
у полночь нежити в нашем бору.
Ты и часу не мог бы тут, братец, остаться,
Где на житье оставил сестру.
А мои все страхи в один снизались
С тех пор, как меня ты сюда привел,
Что мы оба с тобою без Бога остались,
Что не этой дорогою Бог нас вел.
Мы спали вместе в моей колыбели,
А неравны доли — моя и твоя.
Чу, петухи на деревне запели.
Уснула нечисть. Усну и я.
ИЗ КНИГИ «ВО ДНИ ВОЙНЫ»
«Будет ли рождать еще земля…»
Будет ли рождать еще земля,
Напоятся ли смолой душистой хвои,
Ярой озимью оденутся ль поля,
Иль отныне будет всё иное?
Где шумел дремучий древний бор,
Где курились травы луговые,
Встретит одичалый взор
Только прах и кости гробовые.
Ангел смерти огненным мечом,
Как солому, тварь пожжет живую
И разрушит каменным дождем
Вавилона башню вековую.
Да святится всё, что ни придет,
Да исполнится святая чаша гнева.
И тогда на камне зацветет
Искупленной жизни древо.
«Морозные дали сияют…»
Морозные дали сияют.
В степях необъятная тишь.
Кто любит тебя, угадает,
О чем ты, Россия, молчишь.
В серебряно-алом тумане,
Вонзаясь в безумный простор,
О славе и смерти курганы
Поют с незапамятных пор.
Я верю, ты станешь высокой,
И крепкой, как синяя твердь,
И ясной, как солнце Востока,
Пройдя через славную смерть.
Батайские дни
1. «Под хмурым низким небом…»
Под хмурым низким небом
На обтаявшем желтом снегу
Алеет пятнами кровь
Вновь и вновь
Убиенного Каином Авеля.
Не спешите, хозяйки, за хлебом.
Мы все перед этою кровью в долгу,
Мы все убиваем Авеля.
2. «Упадем в слезах покаяния…»
Упадем в слезах покаяния,
Упадем на церковные плиты.
Горе подымем сердца.
Духа Святого дыхание,
Господи, нам ниспошли Ты,
Не покинь во тьме до конца.
3. «Ударило в стену соборную…»
Ударило в стену соборную,
Раскатилось по куполу грохотом,
Заглушило молитвы глас.
Преклоним главу покорную
Воле Господней без ропота
В смертный час.
4. «В газетах уже писали…»
В газетах уже писали:
«Восстановилась нормальная жизнь».
Трамвай побежал,
Хвосты у пустых магазинов стали,
Колокольные звоны кой-где раздались,
Кто-то хлеб раздобыл — сто рублей каравай.
5. «Боязливые бледные люди…»
Боязливые бледные люди,
Сторонясь виновато
Перед каждым солдатом,
Понесли на бечевке
Лещей, судаков.
Пронесла что-то баба
В железной посуде,
Пробежали с награбленной ношей
Ребята,
Кто-то розлил
На скользком углу молоко.
6. «Змеей свилась телеграфная проволока…»
Змеей свилась телеграфная проволока
У корней телеграфных столбов.
Наглухо почта забита.
Не придет ни вести, ни отклика
От милых, кто ждет наших слов
Сердцем, тоскою повитым.
7. «Черными пастями окна…»
Черными пастями окна
Глядят из домов обугленных.
Под ногами хрустит стекло.
«До пекарни Ермоловой далеко ли? —
Лотошит старуха испуганная. —
Дойду ли, пока светло?»
8. «— Дойдешь и вернешься, старая…»
— Дойдешь и вернешься, старая,
Что докучаешь с расспросами?
Здесь косится жизнь в цвету
Под братними под ударами,
Как трава в сенокосе под косами,
На Батайском мосту.
9. «Инжир, кишмиш, товарищи…»
«Инжир, кишмиш, товарищи,
Инжир, кишмиш, орех!» —
Вопит армянин седовласый.
«Вчера все до нитки обшарили!»
«До смерти детей напугали всех!» —
Шепчут кумы друг другу с опаскою.
10. «— Чего искали? — Оружия…»
— Чего искали? — Оружия.
— А взяли? — Шубку, белье,
Приданое Тани. Грехи!
— Ну что же? — бывает похуже —
А Тане сказали: пусть забудет о муже —
Такое уж девичье горе ее —
Перебиты все женихи.
11. «Вот тут алчба разгоралась…»
Вот тут алчба разгоралась,
Жадностью волчьей святились очи,
Кидались руки на падаль добра,
Что неправдою старой скоплялось,
Под кровом расхищено ночи
Неправдою новой.
12. «Чистоту души моего народа…»
Чистоту души моего народа,
Его младенчески ясный взор,
Господи, возврати.
Темную зверя природу,
Низких падений позор
Прости, отпусти.
13. «Входит. Лицо молодое…»
Входит. Лицо молодое,
Васильки полевые — пригожие глаза.
А взгляд воровской, по углам.
«Ох, замышляешь ты нехорошее,
Внучек, опомнись, нельзя!»
Бросился к шкафным дверям.
То-то стыдобушка!
Стало тошнехонько…
«Всё, — говорю я, — бери, уходи,
Верила в честь я солдатскую…»
Тут он потупился, вышел.
«Дверь, — говорит, — запирай и гляди,
Если стучит к тебе шапка казацкая,
Не отпирай!»
Облилась я слезой.
Вот до чего по грехам дожила я.
Русский казак для меня — басурман.
Только смотрю я, солдатик-то мой
С хлебом вернулся, краюха большая,
«Бабушка, хлеб командиром нам дан,
Кушай во здравье, родная…»
14. «В череду умерла старушка…»
В череду умерла старушка.
Простояла всю ночь в череду,
Не дождалась хлеба и села.
На рассвете грянула пушка.
Разбежались все, а она — на льду,
Как живая до полдня сидела.
15. «Кто это, мама, страшный…»
Кто это, мама, страшный,
Ухает ночью на нас,
Воет, шипит и ревет?
— Спи, это дедушка кашляет,
Вьюга в трубу забралась,
Это Кощей под горою грызет
Детям орешки каленые
В ночи бессонные.
16. «Страшные сны нынче снятся…»
Страшные сны нынче снятся
Старым и малым. «Венчание.
Церковь в свечах и цветах…»
А как только начнут венчаться,
Зачинается чин отпевания:
Женихи и невесты в гробах.
17. «Говорят, воронье налетело…»
Говорят, воронье налетело
Несметной тучей на наши поля,
Не разлетается…
Говорят, как мак закраснелась,
Не принимает крови земля
Там, где с братом брат сражается.
18. «В кавалерии красной Данила…»
В кавалерии красной Данила.
В кавалерии белой Иван.
Брат на брата с полками идет.
Бились шашками, лица друг другу рубили…
Обнялись и свалились ничком на курган…
Кто тут Каин, кто Авель —
Господь разберет…
Схоронили их рядом в могиле одной,
Усмирила ты, Смерть, их своей тишиной.
ИЗ КНИГИ «ОРИОН»
«Я сестра, сестра твоя, любимый…»
Я сестра, сестра твоя, любимый,
Если ты забыть иное мог.
Но у Бога много значит имя,
Цел над жизнью брачный наш чертог.
Путь к нему отныне заповедный,
Там на страже ангел Азраил
Высоко подъял свой меч победный
И врата живому заградил.
Но я знаю тайную дорогу,
Но я помню к вечному мосты
И несу туда по воле Бога
На земле ненужные цветы.
«Я за тебя на страже полуночной…»
Я за тебя на страже полуночной,
Мой нежный друг, мой рыцарь, постою.
И если враг ударит в час урочный,
Мне сладко жизнь за жизнь отдать твою.
А ты усни, и пусть тебе приснится
В коротком сне меж грозных двух боев
Не острый свет, что в грудь мою струится,
С морозных звезд могучей смерти зов,
Но летний день, врата земного рая,
Уют и мир любимого гнезда.
И пусть не я, пусть женщина другая
В коротком сне с тобой войдет туда.
«И всё под теми же звездами…»
И всё под теми же звездами,
И в ту же ночь, и в том же сне
Идешь неверными шагами
Ты к ней, как шел сейчас ко мне.
И те же будут там признанья
Любви, пролившейся за край,
Улыбки, вздохи, и лобзанья,
Земных объятий бедный рай.
Но мне остались эти руки,
И эти очи, и уста
В тенях могильных крестной муки
Невоскрешенного Христа.
«Мы пришли, но тяжкие засовы…»
Мы пришли, но тяжкие засовы
Охраняют крепко церковь нашу.
О, когда же храм нам будет кровом
И к причастной подойдем мы чаше?
Черный ворон, сидя на решетке,
Смотрит вещим и печальным взором.
Перед нами путь лежит короткий,
Позовут на суд нас скоро, скоро.
Воет ветер, свищет по оврагам,
По бескрайним выжженным степям.
Плачет сердце, трепетно и наго,
И молчит, молчит закрытый храм.
«Душа признала власть Твою…»
Душа признала власть Твою,
Отсвет былой великой власти,
Но животворную струю
Вкушает с горьким безучастьем
Затем, что некого поить
Ей освященным даром этим.
Наш Третий умер или спит,
Он не жилец на белом свете.
Так холодна и так бледна
Ночь за окошком неживая.
И, как над кладбищем, луна
Ворожит, мертвых вызывая.
«От очей твоих и от речей…»
От очей твоих и от речей
Тишина мне слышится такая,
Как молчанье звездное ночей
Над четою, изгнанной из Рая.
Ева так глядела в небеса,
Приподнявшись в зарослях из терна,
Как сегодня я в твои глаза —
Безнадежно, горько и упорно.
«Открой смеженные ресницы…»
Открой смеженные ресницы,
Побудь на миг со мной.
Тебе так сладко, крепко спится
В полдневный зной.
Вокруг цветут и зреют злаки,
И даль небес светла.
Но я пришла с тобой поплакать
О том, что жизнь ушла,
Что облака, и тень, и птицы,
И тот, и этот свет —
Тебе и мне всё только снится,
А жизни нет.
«О, давно за тебя не творю я молитвы…»
О, давно за тебя не творю я молитвы.
Немо сердце, молчат и уста.
Но за воинов, павших в проигранной битве,
Я молюсь иногда.
С напряженным участьем в сердцах их читаю
Горечь поздно опознанной тщетности битв
И горячие псалмы над ними слагаю
Покаянных молитв.
«Такую ночь, такие звезды…»
Такую ночь, такие звезды
Не видел мир уже давно.
Созвездий радужные гроздья
Струили новое вино.
И души зреющие наши
Навстречу радужным лучам
Согласно поднялись, как чаши,
И мы вошли в надзвездный храм.
Но в литургийные те миги
Душа сумела ль угадать
Небес таинственные сдвиги
И посвящение принять,
Иль прозвучал в путях вселенной
Небес таинственный призыв
Невоплотимо и забвенно,
Земли и звезд не утолив.
ИЗ КНИГИ «ОСТРОВ ИЗГНАНИЯ»
«Как в сердце иногда, бесплодном и сухом…»
Как в сердце иногда, бесплодном и сухом,
Видение царит возлюбленного лика,
Так вознеслась над мертвенным песком
Здесь, на холме, душистая гвоздика.
И тем прелестней белые цветы,
Тем упоительней их сон благоуханный,
Что места нет для красоты
В пустыне этой безымянной.
«Тропинка дальняя, прикрытая…»
Тропинка дальняя, прикрытая
Полузасохшею листвой,
В долинах прошлого забытая,
Нежданно встала предо мной.
Туда вело ее сияние
Во мгле осеннего утра,
Где в серебристом одеянии
Взнеслась зубчатая гора.
Там, легким куполом венчанная,
Белела церковь над горой,
К ней поднималась я, избранная
Твоей невестой и сестрой.
Но нить судьбы неумолимая
Меня далеко отвела.
И мимо церкви, жизни мимо я
В Невозвратимое ушла.
«Я живу в жестоких буднях…»
Я живу в жестоких буднях,
В черных снах, в позорных днях.
У меня в колодках руки,
Ноги в тяжких кандалах.
Надо мною вьется ворон,
Ворон с кличкой «Никогда».
Предо мной колодец черный.
Спит в нем мертвая вода.
С отвращеньем, с тошнотою
Жажду смертную мою
Этой мертвою водою
Утоляю я. И сплю.
«Туманы утренние тают…»
Туманы утренние тают,
В полях святая тишина.
Капуста сизо-голубая
Мечтанья сонного полна.
За васильковою межою,
Где белокурые овсы
Под сребротканой пеленою
Еще не высохшей росы,
Как орифламмы золотые
Зенита летнего, везде
Взнеслись рябины полевые
На опустевшей борозде.
Склонись душой своей усталой,
Непримиренной и больной,
Как стебель сломанный, завялый,
К груди забытой, но родной.
«Не шумите, ветры, так приветно…»
Не шумите, ветры, так приветно.
Я не здешний. Я от века странник.
И со мной шептаться вам запретно.
Из эдемов мира я изгнанник.
Для меня нет отдыха и крова,
Ни струи прохладного ручья
Ни в пределах жребия земного,
Ни в иных пространствах бытия.
Рассвет
Выплывают из пещеры Ночи
Смутные предметы, лики дня.
Недоверчиво знакомые их очи
И нерадостно косятся на меня.
Полупризрак, полутень былого,
Я для них смущающий укор
И намек, что тайн пути ночного
Не уловит утренний их взор.
Белизной синеющею двери
Больно ранят сумрачный покой.
Свет растет, но взор ему не верит,
Взор души с полночной слился тьмой.
Стук ножа в подпольной кухне гулок.
Где-то льется переплеск ведра.
Воз грохочет в дальнем переулке,
День базарный — повезли дрова.
Рынок жизни. Купля и продажа.
Бой стяжаний. Жажда обмануть.
Тихо шепчет сердце: «О, когда же
На земле окончится мой путь».
На тюремной прогулке
Опять мне идти по той же дорожке.
Помоги мне, Господи, помоги…
Пробей в тюремной стене окошко
Иль нетерпенье мое сожги.
Стеной у стены всё те же березы,
За стеною, Господи, всё тот же плач,
Наутро всё той же казни угрозы,
Сторож немой и глухой палач.
И желчь, и уксус трапезы тюремной,
Перезвон оков, часовых шаги,
Досуг мертвящий, труд подъяремный,
Помоги мне, Господи, помоги!
«На этот синий купол в инее…»
На этот синий купол в инее
И на морозный этот крест
Туманы зимнего уныния
Ползут с изгнаннических мест.
Туманы дольние и слезные
Со всех сторон плывут, плывут.
И осенения березные
Для них шатер тоски плетут.
И льнут, и льнут воспоминания
К багряно-тусклым кирпичам
Всей подневольностью изгнания,
Всей болью по родным краям.
«Ущербный месяц выплывает…»
Ущербный месяц выплывает
Над белым саваном полей
И тусклый медный свет роняет
На половицы у дверей.
Такой же, гаснущий и хмурый,
К остывшей печке прислоня
Свой лик, ущербный и понурый,
Порой ты смотришь на меня.
И жизнь моя тогда — гробница,
Где на истертых письменах
Неясно мертвый свет струится
Воспоминания и сна.
«Ах, я не смею тосковать…»
Не мне роптать.
[Баратынский]
Ах, я не смею тосковать —
Не мне роптать. Не мне роптать.
Так милосерд Господь ко мне
И в горних духа, и вовне.
Так много света мне дано
В мое убогое окно;
Таких видений чудеса
Мне посылают небеса;
Такой великой красотой
Земная жизнь передо мной
Цвела и вновь цветет,
Горит, сияет и поет…
.
Но в небе есть одна звезда,
Чье имя — Нет. А было — Да.
«Игрой моей любимой в детстве было…»
Игрой моей любимой в детстве было
По черному пожарищу блуждать.
В те дни вкруг нас пожаром истребило
Домов десятков пять.
И меж обугленных остатков пробираясь
Когда-то крепкого жилья
И запустенья видом наслаждаясь,
Чего-то всё искала я.
Казалось, здесь (не дома, за стенами,
Под кровлею давящей потолка)
Найдется то, что грезами и снами
Обещано душе издалека.
И находился пахнущий навозом
С подкладкой розовой докучный шампиньон,
Хрустальных бус рассыпанные слезы,
Железный шип и медный шнур погон,
Огромный ржавый гвоздь, стеклянные осколки
И глиняной посуды черепки…
Весь этот хлам я сохраняла долго,
Залог чудес и след моей тоски.
Тоски искателя сокровищ небывалых
На обгорелых жизни пустырях…
.
И после их всю жизнь я собирала,
И ныне чту обугленный их прах.
«Влачу, как змий влачит на чреве…»
Влачу, как змий влачит на чреве,
Я в мире низменную плоть.
Запретный плод на райском древе
Высоко поместил Господь.
Уж не взираю с вожделеньем
На недоступную красу
И нищее мое смиренье
С глухим терпением несу.
И, только в снах, раскинув крылья,
Своей свободою горда,
С низин, постылых и унылых,
Я улетаю иногда.
«День солнечный, а на душе туманно…»
День солнечный, а на душе туманно.
Остановилось жизни колесо.
Читать, писать, обедать стало странно
И опостыло всё.
Не развернулась ли уж до конца пружина,
Не развинтились ли истертые винты?
И в первый раз как бы дыханьем сплина
Пахнуло на душу из темной пустоты.
«Глупо, глупо, неумело…»
Глупо, глупо, неумело
Жизнь моя прошла.
Как солома прогорела,
Всё кругом сожгла.
У пустой и черной печки
Весело сидеть,
Над огарком чадной свечки
В полночь песни петь.
Хоть невесело, а нужно —
Долго до утра
Воет боль ноги недужной,
Подвывает страх.
В дни боев и бездорожья
Я ведь не был трус,
Отчего же и кого же
Я сейчас боюсь?
«Засыпан снежною пургою…»
Засыпан снежною пургою,
До ночи, верно, я усну.
Проснусь и встречу всё другое,
А не метельную волну.
Ко мне доходят еле-еле
Сквозь крышу голубых снегов
Напевы злобные метели
И дальний колокола зов.
И боль, и холод замерзанья
Уж стали как неясный сон,
Как отблиставшее мерцанье
На грани тающих времен.
«Затмились дали…»
Затмились дали,
Разбились ритмы,
Без слез — печали,
Без слов — молитвы.
Поземок белый
В степи курится.
Оледенела
Моя теплица.
В морозных стеклах
Не видно неба.
Растений блеклых
Поникли стебли.
Давно не плещут
Фонтанов струи,
И странно, странно,
Что всё живу я.
ИЗ КНИГИ «УТРЕННЯЯ ЗВЕЗДА»
«Так некогда явился Искуситель…»
Так некогда явился Искуситель
Монахиням в стенах монастыря,
Как ты вошел в души моей обитель,
Где уж иных миров забрезжила заря.
Твое лицо так грозно мне знакомо,
Оно подобно Утренней Звезде
Дерзаньем, красотой и смертною истомой.
Я видела его, но не припомню, где.
Ах, это было в день изгнания из Рая —
Так светоносная Денница расцвела,
Когда на пустыре, бездомная, нагая,
К ночному небу взор я подняла.
«Сквозь малую души моей орбиту…»
Сквозь малую души моей орбиту
Несется вихрь космических пучин.
Моих небес нарушен строгий чин,
Вершины гор повержены и смыты.
Сорвавший цепь с глубинных ураганов,
Воззвавший их на волю из тюрьмы,
Могучий ангел хаоса и тьмы
Влечет ее на пир своей стихии пьяной.
Но властный лёт его ужасных крыл
Заклятьем грозным имени иного
Приостановит Творческое Слово,
Архистратиг небесный Михаил.
«К чему слова? Душа проходит…»
К чему слова? Душа проходит
Через такую глубину,
Где ликов жизни не находит,
Где смерть влечет ее ко дну.
И так звучат смешно и скучно
Все «для чего» и «почему».
Что нужно здесь и что ненужно —
Ответим Богу одному.
«Имя дьявольское — Ложь…»
Имя дьявольское — Ложь.
Дьявол — ткач всемирной лжи.
Тканей лжи не разорвешь,
Только узел завяжи.
В первый малый узелок
Дьявол черное зерно
Завивает, и росток
В тот же миг дает оно.
Через миг оно цветет,
Миг еще — созревший плод,
Сеет, веет семена…
Жатва Дьявола пышна.
«Багряно-алые, страстные…»
Багряно-алые, страстные,
Цветы чертополоха злые.
На листьях острые зубцы
Сулят терновые венцы,
И весь могуче-злобный вид
Предел страдания сулит.
.
И я не знаю, отчего
Ищу в них знака твоего.
«Был день, когда вошел могучий…»
Был день, когда вошел могучий
Ко мне сам повелитель зла.
Синели крылья грозной тучей,
И в тучах молния цвела.
И на челе его блистала
Кристаллом пламени и льда,
Как смерти трепетное жало,
Денницы алая звезда.
И жаждой битвы и объятья,
И смертоносного вина,
И вечной гибели проклятья
С тех пор ему я предана.
Но странно: крылья грозовые,
Как сон, исчезли. Нет звезды.
И вижу скорбные, больные
Давно любимые черты.
ИЗ КНИГИ «РАСПУТЬЕ»
«Дикий лес, загадочные страны…»
Дикий лес, загадочные страны
Роковых провалов бытия.
Что ни шаг — чудовища — Обманы
И шипов терновых острия.
Не пройдет никто здесь невредимо,
Но иного в мире нет пути
Тем, кому судьба велела мимо,
Мимо жизни и любви пройти.
Меркнет свет. Рассудок цепенеет,
Стонет эхо прошлых голосов.
Впереди забвенья ветер веет,
Задувая чей-то дальний зов.
Кто зовет, куда зовет, не знаю,
Этот голос называя «Ты».
Память сердца гаснет, изменяет
Дорогие светлые черты.
И душа понять уже не смеет,
Это Ты иль это призрак Твой,
Или смерть тропинку озаряет
Ей в ответ на стон ее глухой.
«Мне так легко переселяться…»
Мне так легко переселяться
В иную плоть, в чужие сны,
Но мне наскучило скитаться
В пределах здешней стороны.
То видеть молодости оком,
То детства ясный мир вкушать.
Пора, пора в краю далеком
Единый лик свой отыскать.
«Многоочиты Херувимы…»
Многоочиты Херувимы,
Шестикрылаты Серафимы…
И не такой ли нашу плоть
Замыслил в день шестой Господь?
Но тварной воли отпаденье
Провидя, грех, измену, смерть,
Бог заключил свое творенье
В нечистый ил, в земную персть.
И змий сказал жене: я в страсти
Миры с тобою обтеку
И свыше — ангельскою властью
Уста и очи облеку.
Отверзну все врата познанья,
И все «хочу», и все «могу».
И в беспредельном ликованьи
Тобой в твореньи дух сожгу.
«Голубая тень на сером камне…»
Голубая тень на сером камне.
Золотой акации шатер.
И такой забытый, милый, дальний,
Синий-синий неба взор.
Всей душой мятежной и усталой
Я откликнусь на его привет.
Лейся, лейся лаской запоздалой,
Мой Единый Свет.
«Тот во мне, кто как дитя смеется…»
Тот во мне, кто как дитя смеется,
Для кого всегда цветет весна,
В ком, как голубь, сердце кротко бьется,
Для кого любовь, как рай, ясна,
Тяжко болен. И над ним угрюмый,
Черный, скорбный, бодрствует близнец.
У него одна на сердце дума
И одно видение: конец.
Перед ним забытые гробницы
И на них истлевшие цветы.
Навсегда разлюбленные лица,
Навсегда бескрылые мечты.
Тленный праздник жизни ненавидя,
Тускло он глядит в небытие,
Повторяя в долгой панихиде:
Не приидет Царствие Твое.
«С нищей братией убогой…»
С нищей братией убогой
На церковных ступенях
Я стою. Тускла дорога
В старых слепнущих глазах.
Черной вьюгой вьются птицы,
Чует праздник воронье.
По степям метель курится,
Мутно брезжится жилье.
Постучусь в окно клюкою,
Кто-то пустит ночевать.
Завтра с утренней звездою
По степям уйду опять.
Я безродна, я свободна.
Сердцу не о ком тужить.
Только ветер зол холодный.
Только силы нету жить.
«Разве выйти на дорогу…»
Разве выйти на дорогу,
Разве лечь в глубокий снег.
И затихнет понемногу
Боль и зной желаний всех.
По глазам обледенелым
Заструится звездный свет.
Станет сердце бело-бело,
Как весной вишневый цвет.
«О странных двоящихся судьбах…»
О странных двоящихся судьбах,
О блудных и кружных путях
Я думала долго и трудно,
Когда к Преподобному шла.
Спрошу ли не знавшего брака
О путаном браке моем?
Пречистых мощей его раки
Коснусь ли нечистым челом?
Открою ль безгрешному взору
Страстей моих горечь и муть?
Вернет ли он, в помощи скорый,
Мой прежний, затерянный путь?
Услышу ли в светлой печали:
«Не бойся креста своего».
Увижу ль те дивные дали,
Что видели очи его?
«Того, что я в тебе искала…»
Того, что я в тебе искала,
Нет на земле.
И то, чем жизнь души дышала,
Нет на земле.
И то, что я в тебе любила,
Не те, не ты,
Но, как святыню, сердце чтило
Твои черты.
«Так день за днем и час за часом…»
Так день за днем и час за часом,
Упорно, корень за корнём
Дух разрывает, несогласный
С своим бытийственным путем.
Уж нитью тоньше паутины
Он к древу жизни прикреплен.
И мнится — миг еще единый,
И эту нить расторгнет он.
«Напоенные медом заката…»
Напоенные медом заката
Колоски поспевающей ржи
Чуть колеблют душистое злато
От межи до межи.
Тонкой чернью стрижи исчертили
Незабудочно-бледную высь.
Облаков белоперистых крылья
Перламутром зажглись.
И опять я прощаюсь в печали
С обманувшим, обманутым днем,
И поют мне вечерние дали
Покаянный псалом.
«Надо, надо вспомнить мне иное…»
Надо, надо вспомнить мне иное.
Что — не знаю и не знаю — как.
Я дитя недужное, слепое
У сердитой няни на руках.
Глупой песней память отбивает,
Заливает недуг молоком
Злая няня, треплет и бросает
В колыбель меня ничком.
Отожми мне сок зеленых маков,
Злая няня, дай мне соску в рот.
Я навеки перестану плакать
И тебя избавлю от хлопот.
«Не поверю. Не скажу…»
Не поверю. Не скажу,
Оттого уже не верю.
Молча узел развяжу,
Молча вынесу потерю.
Одинока и вольна,
Погляжу звездам я в очи.
Хорошо, что нету дна
Золотой небесной ночи.
«Я не взойду на гору Гаризин…»
Я не взойду на гору Гаризин,
Не возложу на жертвенник тельца.
Ты дух и свет, а я Твой смертный сын,
Но слышу я в себе дыхание Отца.
И все, кто жив, живут Тобой Одним.
И Духу нет пределов и конца.
К Тебе ль идти на гору Гаризин?
Тебе ли сожигать тельца?
«И вдруг покинуть стало жалко…»
И вдруг покинуть стало жалко
Мне эти грустные места.
Острожской церкви купол. Галку
На перекладине креста.
Ряды шафранные домишек.
Скворечник. Песенку скворца.
И птичий гомон ребятишек,
Крапиву рвущих у крыльца.
И летним вечером в субботу
Задумчивый и робкий звон,
И быта ровную дремоту,
И обманувший сердце сон.
«Высоко над ломаной волною…»
Высоко над ломаной волною
Низких и высоких крыш,
Над балконом — полная покоя
Облачная тишь.
Там внизу ревут автомобили,
Пенит воздух тонкий свист сирен.
День и ночь о землю бьются крылья
Жизни, взятой в плен.
Душный плен известки и бетона,
Наглый плен гремящей суеты,
Тяжкий плен бичей и скорпионов,
Тленных благ и смертной нищеты.
За перила сделав шаг, сорваться —
Распылиться, стать как улиц прах?
Здесь остаться, грезами питаться,
Радугой лучей на облаках?
Нет, не то, не это. Что же, что же?
Безответна неба синева.
Там и здесь душа на бездорожьи.
Кружится над бездной голова.
«По многозвездной среброзвучной…»
По многозвездной среброзвучной
Воскресной утренней Москве
Иду к мосту я. Сад Нескучный
Алеет в пламенной листве.
Синеют горы Воробьевы
В туманах, полных серебра.
Всё так знакомо и так ново
В лучах сентябрьского утра.
Вчера ли это только было
Иль много, много лет назад?
Я этот мост переходила,
И огневел Нескучный Сад.
И Воробьевы были горы
И в синеве, и в серебре.
Но всё сплелось иным узором,
Нежданным в давней той поре.
В горах, в мосту, в реке значенье
Иное. И душа не та,
Что с верой, чуждою сомненья,
Глядела с этого моста.
«О, кто мне душу озарит…»
О, кто мне душу озарит
И кто мне сердце напоит
Струею вод живых?
На ложе мертвых мхов умру,
Уйду в глубокую нору
Лесов глухонемых.
О, темных дебрей густота,
О, роковая темнота
Могильного угла.
Хохочет леший на ели:
«Так вот куда тебя вели
Пути добра и зла?»
О мать, о мать моя, земля,
Моей тоски не утоля
Струею вод живых,
Пусти меня в далекий край,
Под черный холм не зарывай
В лесах глухонемых.
«Я ничего не сотворила…»
Я ничего не сотворила.
Я ничего не соблюла.
В кадиле уголь загасила.
Елей лампады пролила.
Есть у иных молитвы сила,
Есть жертвы, добрые дела.
А я молитвы позабыла
И жертвы дел не принесла.
Я ничего не сотворила.
Я ничего не соблюла.
«Сяду я на пне корявом…»
Сяду я на пне корявом,
Что на лешего похож.
Гляну влево, гляну вправо —
Нет, дороги не найдешь.
Заплелись ветвями ели,
Под ногами топкий мох,
Небо чуть синеет в щели,
Ни тропинок, ни дорог.
Леший ухает, как филин,
На сыром овражном дне.
Он в своих владеньях силен,
Но его не страшно мне.
Ты не знаешь, леший, леший,
Как тебя я проведу —
Я не конный и не пеший
Из твоих лесов уйду.
Лягу смирно под сосною,
Осенив себя крестом.
И, когда глаза закрою —
Ты и лес — всё будет сном.
«Ушла с воскресной вестью Магдалина…»
Ушла с воскресной вестью Магдалина,
Христос апостолам явился в Эммаусе,
А я не слышу их и не иду за ними,
Я всё живу у гроба Иисуса.
Всё жду, что мне самой, очам моим греховным
Предстанет Бог, воскреснувший от гроба,
И я паду к ногам Его безмолвно,
И я, и Бог во мне в тот миг воскреснем оба.
«Зачем борьба, зачем смятенье?..»
Зачем борьба, зачем смятенье?
Всё в нужный день само придет.
А что не нужно — сновиденьем
В забвенья воды упадет.
Лишь не прядут такие нити,
Каких нам всё равно не ткать
В ковре деяний и событий…
И этих нитей не искать —
Блаженна мудрость. Но дается,
Увы, лишь тем ее венец,
Чье сердце бьется и мятется,
И разобьется наконец.
«Камни холодны сегодня…»
Камни холодны сегодня
Под моей ногой.
Лето кончилось Господне,
Грозен ветра вой.
Вьется мертвых листьев стая
На моих тропах,
След былого отметая,
Как могильный прах.
Впереди в сыром тумане
Скрылись все пути.
Я иду, иду, и стану —
Некуда идти.
Рентгену
Поймали тайных сил природы
Целящий и разящий ток.
Лишили права и свободы
Лучей невидимых поток,
Отдав их вольное теченье
Людских волнений колесу.
.
И разрушенье, и целенье
Они стремительно несут.
И вместе с ними отдаваясь
Людской незрячей воле в плен,
Я Божье имя призываю
Во тьме лучей твоих, Рентген.
«Горит светильник мой не прямо…»
Горит светильник мой не прямо,
И пламя припадает ниц.
Кристаллов слез двойная рама
Туманит взоры звездных лиц.
Тусклы надзвездные просторы,
Земной теснины мрак глубок,
И на меня глядит с укором
Распятый в небе Мотылек.
«Скучно березам качаться…»
Скучно березам качаться
В мокром тумане.
Скучно и духу вращаться
В душном обмане.
Скоро ль развеются тучи,
Скоро ль на землю падет
Свет животворно могучий
С горных высот?
«Тяжким медленным биеньем…»
Тяжким медленным биеньем
Сердце будит тишину.
Откровенье, просветленье
Отошло, подобно сну.
Кто я? Где я? Что я значу
На весах моих судеб?
Дух смущен, и сердце плачет —
Камнем стал вчерашний хлеб.
«Я ль руку возложил на плуг…»
Я ль руку возложил на плуг,
Или сама она упала,
Когда водитель мой и друг
Сказал мне: утро уж настало.
Зачем же в каждой борозде
Лемех тяжелый застревает?
Путеводительной звезде
Ужель душа не доверяет?
.
Зачем туманятся поля —
Ужель раскаянья слезами?
.
Сомненья желтая змея
За плугом вьется бороздами.
«Зажгу лампаду голубую…»
Зажгу лампаду голубую
И чье-то имя назову.
И всё пойму: о чем тоскую,
Куда иду и чем живу.
Но, может быть, той светлой яви
Во сне земном я не вмещу,
Но, может быть, я знать не вправе,
Куда иду, о чем грущу.
«Помоги, угодник Божий…»
Помоги, угодник Божий,
Не о радости прошу.
Я под вьюгами, прохожий,
К граду Китежу спешу.
Этот город есть ли, нет ли —
В час, когда настанет ночь,
Под слепящим снежным ветром
Распознать, боюсь, невмочь.
У тебя глаза иные.
Расскажи и укажи
Мне пути твои святые,
Как ты умер, как ты жил.
«Закружились хороводом…»
Закружились хороводом
Елки по откосу.
Поезд мчится полным ходом,
Жизнь ответа просит.
Нет ответа. Нет ответа.
Помолчать придется.
Хоть умчит до края света,
Хоть домой вернется.
Сердце будет снежным комом
Спать в груди глубоко.
На чужбине, как и дома,
В горе одиноком.
«Как стая вспугнутая птиц…»
Как стая вспугнутая птиц,
Взметнулись мысли и умчались.
Как иероглифы гробниц,
Следы писанья их остались.
Напрасно силюсь их прочесть,
Душа задумалась глубоко
И темную приемлет весть
Как злое предвещанье рока.
«Сосны, ели, над буграми…»
Сосны, ели, над буграми
Рощи белые берез
К автобусной тусклой раме
Под жужжание колес
Прилетают, улетают;
Даль печальна и мутна,
Но, как снег весенний, тает
Злых обманов пелена,
И в спокойствии суровом
Там, за снежной пеленой,
Вырастает правды новой
Лик нежданный предо мной.
«Опустела горница моя…»
Опустела горница моя,
Унесли иконы и картины,
Молчалив стоит в углу рояль,
И над ним нависла паутина.
В секретере старом пустота,
Сожжены заветные тетради.
К дням минувшим больше нет моста,
Да и к будущим его уже не надо.
«Уж предрассветной бирюзою…»
Уж предрассветной бирюзою
Просвечен теплый небосклон.
Сверкает радужной слезою
Звезда сквозь переплет окон.
И так глядит, так чутко дышит,
Как будто в сердце у меня
Тьму разогнать дано ей свыше
Волшебством звездного огня.
«Небо точно в перьях голубиных…»
Небо точно в перьях голубиных,
В сизых недвижимых облаках,
За пустынной сумрачной равниной
Тусклым оком светится река.
Меркнет, гаснет с каждою минутой
Золото березовых вершин.
Призраком таинственным и смутным
Поздний путник вдаль идет. Один.
Тонкий месяц серебристым рогом
О печальной доле затрубил
Тех, кто ночью потерял дорогу,
Кто устал, кто выбился из сил.
«Вершин сосновых шум…»
Вершин сосновых шум
Суровых полон дум.
Угрюмых облаков
Тяжел свинцовый кров.
Понуры и желты
Последние листы.
Под стаями ворон
И хмур, и обнажен,
И нем простор полей.
Лишь дальних журавлей
Доносится призыв,
Протяжен и тосклив.
И сердца вздох в ответ
О том, что крыльев нет.
«Не стой на станции глухой…»
Не стой на станции глухой,
Мой поезд. Промедленье
Грозит назавтра нам лихой
Бедой. Твое движенье
На кручу нас перенесет
Над пропастью бездонной.
Но если ты замедлишь ход
Перед мостом сожженным,
Мы здесь, на этом берегу,
Останемся, внимая
Великой битвы дальний гул,
Как эта ночь немая
Мой слушает смятенный бред,
Рождаемый тоскою.
Спеши, на свете больше нет
Покоя.
«Осуетился падший ум…»
Осуетился падший ум,
И жажду горнего познания
Житейский приглушает шум
И дольних образов мелькание.
Ах, кто не хладен, не горяч,
Смешается с дорожной пылью.
Очнись, душа, и горько плачь
И вымоли у Бога крылья.
«Безнадежно далекий, прекрасный…»
Безнадежно далекий, прекрасный,
Манящий напрасным зовом
Райского счастья
Край горизонта лесного.
Ухожу, с тобой расставаясь,
В казематно-душные стены,
Где жизнь истомится живая
В тесноте, в духоте бессменной.
Сонный взор твой, подернутый мглою,
Как будто о том жалеет,
Что лазурное мое былое
Грядущим стать не умеет.
ИЗ КНИГИ «СТРАСТНАЯ СЕДМИЦА»
«Каплю меда сот Христовых…»
Каплю меда сот Христовых
В горьких дней моих напиток
Влей мне, друг и брат крестовый,
И грехов моих избыток
Помоги зажечь пред Богом
Покаянною свечою.
Да пройдет в трезвеньи строгом
Наше странствие земное.
«Долго ли ходить мне по мукам…»
Долго ли ходить мне по мукам,
Богородица, мать сыра земля?
Ты за что сковала мне руки,
Затемнила мне свет в очах?
Уведи меня новой тропою,
Если солнца мне больше не знать.
Под покровом твоим слепоту мою скрою,
Богородица-мать.
«Двенадцать лет земных жила…»
Двенадцать лет земных жила
Душа одним с тобой дыханьем,
Все мысли, чувства и дела
Крестя в огне богоисканья.
Всё уже был, всё круче путь,
Всё глубже бездны искушенья,
И захотел ты отдохнуть,
И отдых стал нам смертной сенью.
Сорвавшись в пропасть, мы лежим,
Уже вкушая сон могильный.
Но мы не умерли. Мы спим,
И Некто, благостный и сильный,
Кто на Голгофе смерть попрал,
Коснулся наших уст неслышно,
И трепет в сердце пробежал,
И грудь дыханьем новым дышит.
«Будут звоны колокольные…»
Будут звоны колокольные
Мрак полночный колыхать.
Будут люди богомольные
В церкви свечи зажигать.
Будет лозунгом таинственным
Пробегать меж нами весть
О спасении единственном:
«Бог умерший их воскрес».
Буду я от ликования
Отщепенец в стороне.
В скорби тяжкого сознания,
Что воскрес Он по писанию —
Но не в них. И не во мне.
«В мою неубранную горницу…»
В мою неубранную горницу
Благословенный входит Гость.
Душа к нему навстречу клонится,
Как в бурю никнущая трость.
Но чем приветить мне Учителя?
Угас светильника елей.
И враг сломал в стенах обители
Цветы священные лилей.
Для тайной вечери Спасения
Ни брашен нет, ни пития.
И только нищее смирение
Несет Ему душа моя.
«Как тихо на Голгофе было…»
Как тихо на Голгофе было,
Когда сломали три креста,
Тела разбойников зарыли,
Отдав Иосифу Христа,
Когда замолкнули рыданья
И стон убитых скорбью жен,
И солнце мертвенным сияньем
Кровавило Лифостротон,
И вышли мертвые из гроба,
И над расселиной скалы,
Кружа над ними с мрачной злобой,
Слетались горные орлы.
«Я одна в саду Аримафея…»
Я одна в саду Аримафея.
Вот пещера — но она пуста.
Говорят — поверить я не смею —
Унесли апостолы Христа.
Кто унес? Какой надгробный камень
От меня в подземной мгле сокрыл
Тех очей и уст небесный пламень,
Что меня любовью озарил?
Разобью ненужную амфору,
Миро на землю бесценное пролью.
Встала рано, шла я шагом скорым —
И пустой гробницу застаю.
«Зачем в спеленутое тело…»
Лазаре, гряди вон!
Зачем в спеленутое тело,
Освобожденному, опять
Мне возвратиться повелела
Твоя, Учитель, благодать?
И снова грани тесных членов,
И чад земных страстей и уз,
И все законы жизни тленной
За что мне снова, Иисус?
Марии, Марфы слышу клики,
Народ столпился надо мной.
Как страшен мир их многоликий!
Как режет очи свет дневной.
«Наливается знойной болью…»
Наливается знойной болью,
Разрывается плоть.
Правит миром единая воля —
Значит — в боли — Господь.
Этот гвоздь, что мне в кости вбивают, —
Отзвук тайны креста.
И пока в крестной муке жива я,
Славлю волю Христа.
«О затерянных в хладном мире…»
О затерянных в хладном мире,
О заблудших в безводных степях,
О бездомных, безродных и сирых,
О разбитых сердцах
К Одигитрии Деве Марии
Припадем с горячей мольбой.
Да прострит на пути их земные
Свой покров голубой.
«Было ли чудо в Вифании…»
Было ли чудо в Вифании —
Друг мой, не всё ли равно?
Чудное благоухание
Льет в твою душу оно.
Было из пепла восстание,
Пламя, угаснув, зажглось,
Здесь, как и в древней Вифании,
Смерть побеждает Христос.
«Мой путь не прям…»
Мой путь не прям.
Мой шаг упрям.
Желанья злы,
Глаза тусклы,
Не верен слух,
Иссушен дух,
Но верю я,
Что жизнь моя,
Душа и плоть, —
Твои, Господь.
«Небожитель, ангел мой хранитель…»
Небожитель, ангел мой хранитель,
Грустный лик склоня,
Не спеши в надзвездную обитель,
Не покинь меня.
Сбереги надежду на спасенье
Гибнущей души.
Будь со мной в земном моем томленье,
Не спеши.
ИЗ КНИГИ «ОГНЕННЫЕ СТУПЕНИ»
«Минуты как годы, часы как столетья…»
Минуты как годы, часы как столетья.
О светлом минувшем не стану жалеть я.
Не стану в грядущем жалеть ни о чем.
Кровавые раны горячим свинцом
Залью и сожгу до конца мою плоть.
А душу спасет и очистит Господь.
«Так близко, близко я к горнилу…»
Так близко, близко я к горнилу,
Где жизнь расплавится моя.
Но где же воля, где же сила
Принять крещение огня?
Боюсь ли той последней боли,
Где может дух сгореть, как плоть,
Но верю ль к ней ведущей воле,
Что ею правит сам Господь?
Иль, тайно плача и тоскуя
О том, кто дан был во плоти,
Его, как встарь, еще люблю я
И всё ищу к нему пути?
Но нет. Не прежнее мне снится
У запертых его дверей.
О дальнем, дальнем дух томится,
О свете родины своей.
Как девы притчи, мы [елеем]
Не напоили свет лампад
И в час полуночный не смеем
На брачный пир Христа принять.
И сердцу горестно и страшно,
Что той же самою рукой
Светильник вечною загашен,
Чьей был зажжен во тьме земной.
«Горят мои царства, и веси, и грады…»
Горят мои царства, и веси, и грады,
Последним великим пожаром объяты.
Назавтра уж нечему будет гореть,
Но радостно духу на пламя смотреть.
Сквозь смерть пролетая, он верит, он знает,
Что в пламени тленное только сгорает,
А крылья его и целы, и легки,
И слышат касание Божьей руки.
«Как бело, хмельно и метельно…»
М.В.Ш.
Как бело, хмельно и метельно
Металась ночь вокруг меня,
Когда бродила я бесцельно
У освещенного окна.
Какой зловещею звездою
Сквозь иней твой огонь сиял,
Как будто новою бедою
Моим скитаньям угрожал.
Но что б могло еще случиться
Страшнее на путях моих,
Чем с этой вьюгой мне кружиться
У запертых дверей твоих?
«Огонь пылал — и догорел…»
Огонь пылал — и догорел.
Любовь цвела — и отцвела.
Болела жизнь — и умерла —
Таков ущербный твой удел
На этом свете — пленный дух.
Покинь же свой сгоревший прах
И на стремительных крылах
Пересеки земной свой круг…
«В круговорот времен, в пределы тварной жизни…»
В круговорот времен, в пределы тварной жизни
Какою силой дух мой вовлечен?
Или своей лишь волею капризной
И жаждой бытия он в мире воплощен?
И, посвятясь в законы воплощенья
И чуждость их и ужас их познав,
Спешит страданий огненным крещеньем
Вернуть удел своих сыновних прав.
«Остудим горячее, злое…»
Остудим горячее, злое,
Больное свое житие
И в лоне святого покоя
Обрящем спасенье свое.
Как в бурных волнах отразиться
Не может небес глубина,
Так сердце не может молиться,
Когда в нем бушует волна,
И ангельских хоров не слышит,
И звездных не ловит лучей,
И в диком смятеньи колышет
Бездумные лики страстей.
«Как серный дождь на гибнущий Содом…»
Как серный дождь на гибнущий Содом,
На сердце сходят злые предвещанья,
И вкруг всё дышит похотью и злом,
И меркнут прошлого святые упованья.
Как риза ветхая, добро едва-едва
Истлевший труп лукаво прикрывает.
Звонят колокола. Звучат еще слова,
Но жизнь, живая жизнь, во прахе истлевает.
«Я молча руки простираю…»
Я молча руки простираю
К Тебе в подземной темноте.
Приди, хоть я Тебя не знаю,
Забыла в грешной суете.
Приди, да будет Твоя воля,
Каким Ты ни придешь путем —
Небесной радости лучом
Или огнем предсмертной боли.
«Узел, узел, узелок…»
Узел, узел, узелок,
Мне тебя не развязать.
Но я знаю, может рок
Меч булатный взять.
Размахнется с высоты
Сталью острия,
И разрублен будешь ты,
А с тобой и я.
«Шире, шире, сердце, раздавайся…»
Се жених грядет во полунощи.
Шире, шире, сердце, раздавайся,
Глубже ройся в грудь мою, недуг,
По крутым ступеням подымайся,
Не скудея верой, слабый дух.
Ведь еще вместить немало надо
Жгучих токов мирового зла.
Не по всем кругам земного ада
Ты в путях своих, душа, прошла.
Не спеши на отдых. Черной тенью
Мук твоих не искупить греха,
Не взойти на верхние ступени,
У дверей не встретить жениха.
«Совмещать несовместимое…»
Совмещать несовместимое,
Претворять непретворимое,
Слить потоки неслиянные,
Сделать словом несказанное —
Вот задача неотложная…
Стань возможным, невозможное!
«Тяжело росток придавлен…»
Тяжело росток придавлен
Тяжким камнем к борозде.
Но к спасенью путь оставлен
Свет взыскующим — везде.
Вправо, влево, вкось и прямо,
Вдоль по камню, поперек —
Жизни крепкой и упрямой
К солнцу путь в земле широк.
Пробирайся, наливайся
Вешней силою живой,
Юный стебель, не сдавайся
Камню — крышке гробовой.
«Дева, роза Назарета…»
Дева, роза Назарета,
Матерь Света,
В радужных твоих садах
Серафимами воспета,
Оживи мой дольний прах,
Прах души моей сожженной,
Беззаконной —
Вероникой голубою,
Да взрастет всегда склоненной
В славословье пред Тобою.
«Как жадно страждущее поле…»
Как жадно страждущее поле
Впивает горных вод струи,
Так жажду я в земной юдоли
Причастия Твоей любви.
Но в сухоте окамененья
Моя бесплодная душа
Не в силах внять словам спасенья
И жизнью новою дышать.
О Ты, из камня источавший
Поток животворящих вод,
Души, как жесткий камень ставшей,
Коснись — да смертью не умрет!
«Крещеньем огненным креститься…»
Огонь принес я на землю,
И как я томлюсь, пока он разгорится.
Евангелие
Крещеньем огненным креститься,
Душа убогая, тебе ль?
Твой путь — бичи и власяница,
А не избрания купель.
Когда великим испытаньем
Господь тебя благословил,
Ты приняла Его деянье,
Но дух твой мрачен и уныл.
Сойти не может горний пламень
В непросветленные сердца,
Прими же вместо хлеба камень,
Прославив правый суд Отца.
«Я у подножья эшафота…»
Я у подножья эшафота.
И будет суд. И будет казнь.
Зачем же сердце беззаботно
И так чужда ему боязнь.
И нет молений о спасеньи,
И нету мыслей о суде.
Скользят крылатые мгновенья,
Как брызги солнца по воде.
И не осилить мне беспечность,
Не убояться мне суда…
И Бог, и мир, и я, и вечность, —
Всё нераздельно навсегда.
«Приготовьтесь к шествию в пустыне…»
Приготовьтесь к шествию в пустыне,
Путники усталые. Пора.
Научитесь, путники, отныне
В пламени гореть и не сгорать.
На пути источника не будет.
Не прострет над вами пальма тень,
Помолитесь, путники, о чуде,
Чтоб не стал последним этот день.
«Бессилью моему дай право стать усильем…»
Бессилью моему дай право стать усильем,
Моей душе, приникнувшей к земле,
Расправить дай поникнувшие крылья
И луч зари дай уловить во мгле.
Да вознесусь к Твоим селеньям горним,
Как к облакам возносится туман,
В бескрайние лазурные просторы,
В неизмеримый звездный океан.
«Когда в Еноне у Салима…»
Дух дышит где хочет и голос его слышишь, а не знаешь — откуда приходит и куда уходит.
Иоанн 3, 8
Когда в Еноне у Салима
Крестил водою Иоанн,
Богоисканием томимый,
И я пришел на Иордан.
Но был мне голос: в Иордане
Тебе креститься не дано.
Томимых жаждою познанья
Крещу я огненным вином.
Пожди еще. Минуют сроки,
Предел восполнится времен —
И будешь в огненном потоке
Испепелен и возрожден.
«Неизглаголанной печали…»
Неизглаголанной печали
Полна ушедшая любовь,
Но сердце чтит ее скрижали,
Их перечитывая вновь.
И совесть, страж неутомимый,
Не даст душе вперед шагнуть,
Пока ты, некогда любимый,
В былом мне заграждаешь путь.
Пока тебе я не простила
Разлуки смертную вину
И до конца не обвинила
Себя одну.
ИЗ КНИГИ «О ПРЕХОДЯЩЕМ И ВЕЧНОМ»
Блудница Роав
Остановись, прохожий, на мгновенье
Во имя ночи той, что я была с тобой.
Ты не узнал меня. Спина моя согбенна,
И седы волосы, и взор померкнул мой.
Но это я — Роав. Тебя из всех прохожих
Я одного возлюбленным звала.
С тобой одним на всем доступном ложе
Невестой чистою и любящей была.
С вершин [Фавора] ветер налетает,
Взметает прах всех четырех дорог
И, злобствуя над нами, раскрывает
Шатра убогий кров.
В Вефиле у тебя есть крепкая храмина
И мать твоих детей, любимая жена,
Но мы одни под звездами пустыни,
Что ты вошел ко мне, не будет знать она.
Не просит ласк дряхлеющее тело,
И поздно мне дитя твое зачать.
Я в эту ночь, припав к тебе, хотела,
Как встарь, на звезды поглядеть опять.
Ты вдаль уйдешь, но станет ночь теплее,
И я во сне услышу, как тогда:
«Роав, Роав, ты мне всех жен милее,
Ты мне сестра, голубка и звезда».
«У колодца ведра плескались…»
У колодца ведра плескались,
И всю воду я разлила
Оттого, что мысли мешались
И душа как в аду жила.
Вдруг подходит ко мне прохожий,
Не священник и не левит,
Но по виду служитель Божий,
И смиренно мне говорит:
«Дай мне пить, жена-самарянка».
«Нашел у кого просить!
У колодца я спозаранку
И воды не могу наносить.
Я в колодец ведро уронила
И разбила два кувшина,
Ты не знаешь, что со мной было».
Он сказал: «Ты блудница, жена,
И сегодня горишь в геенне,
И в сердце твоем нож
И своей, и чужой измены.
И всегда ты жаждешь и пьешь,
Угасить напрасно желая
Негасимую муку твою.
У меня же вода есть такая,
Коей жажду навек утолю».
Я молчала у ног пророка,
Но с груди моей камень упал.
А над нами высоко-высоко
Белый голубь летал.
«Гляжу с вниманием прилежным…»
Гляжу с вниманием прилежным
В полуоткрытое окно:
По синим пажитям неспешно
Влача пушистое руно,
Волнисто-снежными стадами
Плывут и тают облака,
А там, вдали за облаками,
Весь мир держащая Рука
И надо мною, и над ними
Незримо чертит письмена.
И не стереть ничье в них имя,
Ни одного виденья сна.
«Шел Иуда полями…»
Шел Иуда полями.
Трава под его ногой
Свивалась в черное пламя,
И камень стонал немой.
В страхе бежал с дороги
Пред ним скорпион и змей.
И русло менял в тревоге
Бегущий мимо ручей.
Смерти искал Иуда,
Но тщетно звучал призыв.
Свершилось новое чудо
Под кущею белых олив.
Ветви обвиться не дали
Проклятой петле вокруг,
И роща вся задрожала,
Как будто пронесся дух.
Пал Иуда на землю,
Как зверь, завыл, скорбя,
И услышал голос: «Я внемлю.
Я здесь. Я простил тебя».
«Смуглая и стройная рабыня…»
Смуглая и стройная рабыня
С Моавитских гор,
Я любила в розовой пустыне
Авраама царственный шатер.
Зачала я сына Аврааму.
Чрево, плод несущее, — алтарь!
Неужели покоряться станет
Госпоже неплодной — мать-Агарь?
Но страшна жены бездетной ярость.
И молил, и плакал Измаил.
Обрекла его изгнанью Сара.
Господин меня не защитил.
Я и отрок в розовой пустыне
От рассвета горького утра
Целый день под небом жгуче-синим
Вдаль идем от милого шатра.
Не слышна мне жажда и усталость,
Не палит меня палящий зной.
Только страшно, что в пустыне алой
Первенец погибнет мой.
«Горних высей высота…»
Горних высей высота,
Дольних мыслей суета,
Чад сгоревшего огня
Ждут ответа от меня.
Растроилась жизнь моя:
Дух — в заоблачных краях.
«Я» души — в земном бреду.
Сердце — в огненном аду.
Что в ответ могу сказать?
Буду завтра бресть опять
В трех мирах тройным путем,
Всё тоскуя об Одном.
«Тревожно, грустно и светло…»
Тревожно, грустно и светло
Над сердцем облако прошло,
Блеснули алые края —
Мечта закатная моя.
Пробилось золото лучей —
Отсвет далеких светлых дней,
И снова сумрак предночной,
Угрюмо сизый и немой.
«Пролетит и не вернется птица…»
Пролетит и не вернется птица,
Проблестит и канет в ночь зарница.
Это облако ты видишь только раз,
Не зажжется пламень, что погас.
У сухих цветов ожить нет силы.
Мертвецы не встанут из могилы.
Только сердце свой пройденный путь,
Глупое, всё думает вернуть.
«Глухой и слепой…»
Глухой и слепой,
Горбатый и старенький,
С клюкой и сумой
Сижу на завалинке.
Теплеет апрель
Теплынью богатою.
Весенняя прель
Просырила заплаты.
Кружит по руке
Мурашка залетная.
Кружит налегке,
Сестра беззаботная.
Клюкой бы не смять
Траву подорожную.
Жизнь и ей благодать —
Дыхание Божие.
«Однодневка в золотом уборе…»
Однодневка в золотом уборе
Залетела в комнату мою.
Поискала солнца и простора,
И цветов, что сладкий сок дают.
И устав от поисков напрасных,
Крылышки сложила и легла
На кругу моей коробки красной
И без лишних жалоб умерла.
«Стонет зверь в лесном капкане…»
Стонет зверь в лесном капкане,
В мышеловке бьется мышь,
Тонет судно в океане.
Ты, уснувший, мирно спишь,
Упоен вином покоя,
И не слышишь, как вдали
Твари в смертной муке воют,
Тонут в море корабли.
«Шелесты. Нежные лепеты…»
Шелесты. Нежные лепеты.
Теплые капли в листах.
Шорохи. Росные трепеты
В розовой кашки лугах.
Тень мимолетного облака.
Легкий серебряный дым.
Матово-белое, доброе
Мягкое солнце за ним.
«Если мир лежит во зле…»
Если мир лежит во зле —
Отчего так ясны звезды
И цветов осенних гроздья
В золотой лампадной мгле
Так торжественно прекрасны?
И чиста любовь моя
И из чаши бытия
Смерть, как жизнь, принять согласна.
«Окончив речь свою, прославил…»
Окончив речь свою, прославил
Христа и к небу взор поднял,
Безмолвствуя, апостол Павел.
И весь ареопаг молчал.
Потом слова зашелестели
То тут, то там, — и вспыхнул смех:
«Чьи кости мертвые истлели,
Он оживить мечтает тех.
Презреть слова его пустые!
Танатос жертв не отдает.
Пойдемте пить и есть, живые,
А мертвый в гробе пусть гниет».
И только женщина рыдала
Одна, по имени Дамарь,
И сквозь рыдания шептала:
«Услышь, мой друг, мой брат, мой царь!
В Аида черную обитель
Ты заключен не навсегда,
Сойдет к нам Эрос-воскреситель
И воскресит нас в день Суда».
«Ковчег над бурным океаном…»
Ковчег над бурным океаном
И малый остров — Арарат.
А мир под ними бездыханный
Грехов, борьбы, надежд, утрат.
И будет радуга лишь Ною,
И с ним в завет Господь войдет.
Но кто же тех, кто под водою,
Кто их услышит, кто спасет?
«На мяльцах мяли…»
На мяльцах мяли,
Искали кострички,
Мыкали, чесали,
Связывали в мычки.
Прялкой вили, вили,
Тоньше стали вить
И перетоньшили —
Разорвали нить.
«Забрели ко мне под вечер…»
Забрели ко мне под вечер
Волшебные солнца лучи.
Пыльный воздух дрожит, просвечен,
Как мерцанье вербной свечи.
На зеленом лугу обоев
От окна зажглось окно.
Там — пустое, здесь — золотое,
И плывет по стене оно.
Доплывет до окна и угаснет,
Возвращая ночи приход.
Звезды, звезды, счастье несчастных,
Письмена благодатных высот.
«Как примириться сердцу…»
Как примириться сердцу
С огнем мировых страданий?
Как принять избиение младенцев
И ужас, когда тонул Титаник?
Тоску в каземате
На смерть осужденного,
Казнь боярина,
На кол посаженного,
Еретика, на костре сожженного,
И Христа, Христа в тюрьме под стражею.
Или всё, что у нас считается
Ужасом, мукою, кровью —
Там, в небесах, называется
Господней любовью?
«Я — революция. Я пламень мировой…»
Я — революция. Я пламень мировой.
Нет нужды мне, что вы боитесь дыма,
Что вопли жертв влекутся вслед за мной,
И всё разрушилось, что было нерушимо.
Звериное мое страшит вас естество.
Вы ярости моей трепещете, народы.
И сквозь пожары гнева моего
Не видите за мной дитя мое — Свободу.
Не вечно знамя красное мое.
Над ним развеется зелено-голубое,
Когда на плуг перекуют копье
И станет мир единою семьею.
Победный день тот близок иль далек,
Не мне судить. Я только меч возмездья.
Меня послал неумолимый рок.
Мне ворожат счастливые созвездья.
«Стану ль завидовать птице крылатой…»
Стану ль завидовать птице крылатой,
Разве не птица душа у меня?
Разве в просторы небес необъятных
Вечности дали ее не манят?
Разве не носится ласточкой вольной
В царстве лазури она?
Разве ей доли земной не довольно,
Той же, что птице дана?
«Бледно-зеленым океаном…»
Бледно-зеленым океаном
Лежит закатных туч гряда.
За ними берег осиянный
И пальм огнистых череда.
А дальше — город златоглавый,
Где, многоцветны и легки,
Слетелись славить Божью славу
Несчетных ангелов полки.
«К огню чужого камелька…»
К огню чужого камелька
Позвали греться старика.
Старик недвижимо сидел
И молча на огонь глядел.
А после встал и в ночь ушел,
И нищ, и стар, и бос, и гол.
И не хватились старика
Его друзья у камелька.
В вагоне
I. «Под мерный стук колес уснули пассажиры…»
Под мерный стук колес уснули пассажиры.
В окно чуть брезжит мутный серый свет.
Окрестности, задумчивы и сиры,
В окошко белый шлют привет.
Деревья голые безрадостно и четко
Ветвистые раскинули рога.
Бегут у станции какие-то решетки.
Тускнеют к таянью готовые снега.
И пассажирам тоже, верно, снятся
Неяркие, нерадостные сны.
Не про «свободу, равенство и братство»,
Не про святыню горней стороны.
Вот этот видит чад попойки пьяной
Иль черный хлеб и душный ряд забот.
.
А поезд жизни мерно, неустанно
К великой Бездне всех несет.
II. «Окутанный февральскими туманами…»
Окутанный февральскими туманами,
Покинутый печальный монастырь.
И снежные вокруг него поляны,
И смутная лесов далеких ширь.
Под ветхим кровом станции убогой
Сермяги серые навьюченных людей,
И царственная ель торжественно и строго
Стоит на страже у путей.
III. «Жесткий ветер колет, режет…»
Жесткий ветер колет, режет,
Бьет и жжет лицо.
Заунывный ели скрежет
Над моим крыльцом.
Что стоять? Бегут минуты,
Вьюг не переждешь,
Выходи, лицо укутав —
Не в раю живешь.
«Ах, какими тешит сказками…»
Ах, какими тешит сказками
Нянька старая меня.
С их завязками, развязками
Не заметила я дня.
Вот и вечер. В печке прыгает,
Догорая, огонек.
Отложив, закрыла книгу я,
Позабыла про урок.
Льются россказни певучие
О железных башмаках.
Унесла в леса дремучие
Патрикевна петушка.
Спит на дне речном Аленушка,
Вся опутана травой.
Блеет серенький козленочек
Над потопленной сестрой.
.
А жар-птица огнецветная
В полуночные края
Ждет царевича заветного.
И царевич этот — я.
«Утихнули ночные шумы…»
Утихнули ночные шумы.
Трамвай последний прожужжал.
Арбат, усталый и угрюмый,
Тяжелой дремой задремал.
Безумно жутким бредом полон
Военный суд передо мной
О тех, кто спит уже безмолвно
В земле с пробитой головой.
И тут же рядом Зигфрид снится
Стенам облупленным Кино.
С драконом Фафнером сразиться
Во сне опять ему дано.
На почте письма сном тревожным,
В конвертах затаившись, спят —
И дел, и помыслов ничтожных
Завороженный маскарад.
На скучных полках Гос-мед-торга
Стрихнин, и йод, и хлороформ,
Полны виденьем всяких хворей,
Забылись беспокойным сном.
Подальше — церковь Николая.
Угодникам не нужно спать.
Бессонный, он не прекращает
Арбат крестом благословлять.
«С безумным грохотом трясется грузовик…»
С безумным грохотом трясется грузовик,
И машут красными знаменами ребята.
О, революция! Пора сменить твой лик
И тряпку красную в архив былого спрятать.
Довольно встрясок, крови и игры.
Есть высшее тебе предназначенье —
Взнести свободный дух на самый верх горы,
Откуда новое пойдет времен теченье.
Извечною борьбой, ребяческой игрой,
Ты старых ценностей живешь перетасовкой.
И только слово «класс» наивною уловкой
На красном знамени несешь перед собой.
«Не знает, не знает…»
Не знает, не знает,
В земле истлевая
Весною, зерно,
Что сила живая
В нем жизнь созидает
Из праха давно.
И в черной могиле
Уж корни пробились
К источнику вод.
И стебель зеленый
Из темного лона,
Воскреснув, встает.
«Всё полынь да полынь…»
Всё полынь да полынь…
На полях, в пустырях,
На межах, на высоких песчаных буграх
И в лощинах полыни так много,
Точно этою горькой и крепкой травой
Заросли все окрестные долы…
Где же ты, медуница и мак огневой,
Где же ты, колокольчик лиловый?
Заглушила, убила их в поле полынь,
Не цвести им отныне, как прежде.
Но всё так же небес бесконечная синь
Бесконечною дышит надеждой.
«Повернулись раз и раз колеса…»
М.В.Ш.
Повернулись раз и раз колеса,
Зарыдал прощально паровоз.
Над перроном вздохом плач пронесся.
Боже, сколько в мире слез!
Все пути Твои политы ими.
Больше всех — изгнанья крестный путь.
Далеко уж реют кольца дыма,
Прожитого сердцу не вернуть.
С громким стуком семафор закрылся.
Кто-то поднял стонущую мать.
Если б дать ей ласточкины крылья,
Чтоб в Самаре сына повидать…
Смотрит башня красная Сумбеки.
Циферблата медный глаз жесток.
Заступись, Господь, за человеки,
Да не правит нами Рок.
«Парусина занавески…»
Парусина занавески
Словно парус над кормой.
На балконе с легким плеском
Веет свежестью морской.
Словно белых чаек стая,
Надо мною облака
Пролетают, в небе тая,
Им и жизнь, и смерть легка.
У меня же в сердце горы
И сомнений, и грехов.
И небесные просторы
Шлют укоры мне без слов.
«Я иду по знойным тротуарам…»
Я иду по знойным тротуарам.
Беспощадна неба синева.
Дышит ярой жгучестью пожара,
Как в плавильне, плавится Москва.
По щекам у женщин полуголых
Струями стекает липкий пот.
Кружатся асфальтовые смолы,
За углом автомобиль ревет.
Кажется, вот-вот в предельном зное
Всё вокруг развеется, как сон.
Тяжкий грохот сменится покоем,
И падет во прахе Вавилон.
«У моря Галилейского ладья…»
У моря Галилейского ладья
На голубых волнах качалась у причала.
Смиренных рыбаков среди песков семья
Чинила сеть и псалмы распевала.
По берегу шел видом назорей
В льняном хитоне легкими шагами.
И на людей поющих у сетей
Метнул Он взор, как белых молний пламя.
— Оставьте мрежи, — тихо Он сказал. —
Ловить сердца Вам суждено отныне.
И Симон, а потом Андрей послушно встал
И, бросив сеть, ушли за Ним в пустыню.
А третий рыбарь вслед им посмотрел
И покачал в раздумье головою.
Докончил сеть и молча в лодку сел,
И натянулись сети бечевою.
Велик его улов был в этот день,
Но сердце радости обычной не познало.
И с той поры в нем назорея тень
Укором, и тоской, и зовом трепетала.
«Молодость, твоим росистым лугом…»
Молодость, твоим росистым лугом
Никогда мне больше не идти.
Жизнь сомкнулась неразрывным кругом.
Дальше нет пути.
Дальше можно только по спирали
Улетать в неведомую высь.
Мне отрадны голубые дали,
Но порою заглядишься вниз.
Дух богаче. А душа беднее.
Молодость, в лугах твоих была
Я свежей, доверчивей, нежнее,
Дальше от земного зла.
«В катакомбах гвоздем начертила…»
В катакомбах гвоздем начертила
Слово «рыба» над именем друга
И святому значку поручила
Охранять останки супруга.
И пошла кипарисной аллеей
Под смиренной вдовьей вуалью
Туда, где дорога, белея,
Затерялась у терм Каракаллы.
Коротки земные разлуки.
Сердце полно любви бесконечной.
Завтра цирк. И желанные муки.
И с возлюбленным встреча.
«Три волхва идут ночной пустыней…»
Три волхва идут ночной пустыней,
Мельхиор, Каспар и Валтасар.
«Слышен вам далекий голос львиный?» —
Оробев, шепнул Каспар.
Валтасар сказал: «Я умираю,
Жажда мучит. Путь еще далек.
Целый день ключа мы не встречали,
Всё песок, песок.
Лучше нам от крепкой лапы львиной
Поскорей бы снесть один удар,
Чем влачиться без конца в пустыне».
И сказал: «Ты прав» — ему Каспар.
Мельхиор же не слыхал их речи.
Вся пустыня перед ним цвела
Радостью обетованной встречи
С тем, к Кому звезда вела.
«В гробу лежала Лидия-девица…»
В гробу лежала Лидия-девица.
Церковный свод был мрачен и высок.
И херувимов чуть виднелись лица
Сквозь голубой в кадильнице дымок.
И что-то пели тихо и бесстрастно
Смиренные монахинь голоса.
На золотой узор иконостаса
Всплывала медленно рассвета полоса.
Никто вокруг не плакал. Одиноко
Девица Лидия свершила краткий путь.
И только бледный зимний луч востока
Ласкал прощально ей лицо и грудь.
«Я сплю. Но слышны мне сквозь сон…»
Я сплю. Но слышны мне сквозь сон
Посадского полудня звуки —
Шмеля гудящий перезвон,
И молотков глухие стуки
С какой-то стройки. Петухов
Вдали заливчатое пенье,
Девичий смех, ребячий рев,
Ожесточенных псов хрипенье,
И суетливый писк цыплят,
И кур докучное клохтанье,
И ритмы, что во мне звучат,
Как солнц ритмичное дыханье.
«Поверь: создавший гусеницу…»
Поверь: создавший гусеницу
Ей даст окуклиться потом
И к новой жизни возродиться,
И называться мотыльком.
Остерегись клеймо презренья
На путь ползущих налагать.
К ним близко смертное томленье
И близко — крыльев благодать.
Во дворе Художественного театра
Несут коринфскую колонну
И коленкоровый боскет.
И раззолоченного трона
Плывет картонный силуэт.
Там неба южного отрезы,
Там латы рыцарей в пыли.
Вот громов ржавое железо
В листах огромных пронесли.
Не так ли строит жизнь лукаво
Над правдой бутафорий ложь?
А там внутри — кипенье лавы
И бездны огненная дрожь.
Из цикла «Семь смертников»
II. «Погиб корабль. Уже сомкнулись волны…»
Погиб корабль. Уже сомкнулись волны
Там, где стонал предсмертных криков ад.
Пустыня водная волнуется безмолвно,
Ни тучки, ни дымка не сыщет взгляд.
Погиб корабль. Но крохотная шлюпка
Каким-то чудом всё еще цела.
Но долго ль продержусь в ореховой скорлупке
Без снасти, без весла?
О, лучше тем, кто в безднах океана
Уже вкусил спасительный покой,
А здесь их вопль последний непрестанно
Дрожит над тишиной морской.
Напрасный зов тоски и страха крики.
Вся гибель корабля сейчас во мне одном.
Куда несу я этот груз великий?
Спасусь ли с ним? Усну ль на дне морском?
Желать не смею для себя спасенья
И только жажду. Тяжко мне терпеть.
Спасенным в час великого крушенья
Страшнее жить, чем умереть.
V. «Тиару с бесовскими харями…»
Тиару с бесовскими харями
На голову мне надели.
Ересиарху анафему
В соборе Трирском пропели.
На площади разгораются
Один за другим костры.
И мой черед приближается…
Минуты бегут, быстры…
Задохнуться бы в быстром пламени,
Страшно сердцу огненных мук.
Ах, и в пламени
Не изжить греха мне,
Не избегнуть дьявольских рук!
Горячи огни преисподней,
Страшна языков их печать.
И не смеет имя Господне
Ересиарх призвать.
VI. «Я шел к заоблачным вершинам…»
Я шел к заоблачным вершинам.
Хотел я там поставить флаг,
Где не был смертный ни единый
И<з> тех, кому не ведом страх.
Я пил дыханье горных высей,
Алмазный холод ледников,
За рубежом их причастился
Нетленной чистоты снегов.
И был уж близок вожделенный
Горы серебряный престол,
Когда в ущелье смертной сени
Нечеткий шаг меня привел.
Кристальный лед могучей властью
Меня объял со всех сторон.
И у подножья гор прекрасный
Мне снится восхожденья сон.
VII. Страшный суд
Привык я спать в моей могиле.
Давно я черной стал землей.
Но вот зиждительные силы
Вновь сочетаются со мной.
И вновь я дух, и вновь я тело,
И слышу — ангелы зовут
Меня у горнего предела
На Страшный суд.
И грозно память оживает
Сквозь миллионы мертвых лет,
Пути земные вызывая
Из тьмы забвения на свет.
О, для чего мне эта встреча?
Я был земля, и был я дух.
И как же я теперь отвечу
За них, друг другу чуждых двух?
«Страна сияющего инея…»
Страна сияющего инея.
В серебряных туманах лес.
Уходят ели в небо синее —
Их каждая вершина — крест.
Тысячецветное, искристое
Пространство снежное холмов.
Не Твой ли, Света Мать Пречистая,
Земле хранительный покров?
И эти дали бирюзовые,
И лучезарность тишины —
Не Твой ли отблеск, нам дарованный,
Твои о грешном мире сны?
«Подайте страннице убогой…»
Подайте страннице убогой,
Иду к святым местам.
Разбились лапти на дорогах,
Котомушка пуста.
Кто может — дай щепотку чаю,
Отсыпь и сахарку,
В пути я, грешница, признаюсь,
Люблю попить чайку.
Прикинь копеечку на свечку,
На общую свечу,
О всякой доле человечьей
Молиться я хочу.
Лихих собак попридержите,
Подол весь изорвут.
В лохмотьях как войти в обитель?
Монахи засмеют.
На Валаам — не та ль дорога?
Ой, ширь, ой, высь кругом.
Просторна горница у Бога,
Странноприимный дом.
«Нужен мрак. Нельзя в потоке света…»
Нужен мрак. Нельзя в потоке света
Сердцу смертному бессменно пребывать.
На земле зима идет за летом,
Ночь идет лучистый день сменять.
Скорбь нужна, чтоб радости сверканье
Всепобедно заструилось в нас,
Как в ненастье радуги сиянье,
Как на черном бархате алмаз.
«Уж вы елочки…»
Уж вы елочки,
Богомолочки,
Вы о чем
Шепотком
Совещаетесь,
На пустырь
В монастырь
Пробираючись?
Там не рады вам.
За оградою
Всё по-новому:
Ходит бес,
Лапой крест
Выкорчевывает.
«Ты святой Софии вольница…»
Ты святой Софии вольница.
Я ушкуйник удалой.
Завтра, чуть ударят в звонницы,
Обвенчаемся с тобой.
Лодка легкая оснащена.
Вдосталь луков, стрел, мечей.
Есть края, где я не гащивал,
Где не ждут еще гостей.
Налетим быстрее кречетов
На несчастное птитво.
Только думать долго нечего
И дрожать над головой.
«Безлюбовный и безверный…»
Безлюбовный и безверный,
Лишь на злое зоркий глаз,
Благосклонно лицемерный,
Отведи, Господь, от нас.
Ясно видеть, четко слышать,
Крепко верить, твердо знать.
Ниспошли, Творец, нам свыше
Благодать.
«Я — Каин. Брата моего…»
Я — Каин. Брата моего
Вчера я камнем поразила.
Он спит, и разбудить его
Под солнцем нету силы.
И слышу: от его чела
Струится холод ледяной,
И очи осенила мгла
Недвижной пеленой.
Как воск беленый, он лежит,
Уста сомкнутые молчат.
И это значит — он убит…
О, Авель, о, мой брат.
Ты спишь. И твой покоен сон,
А мне уж не уснуть —
Во тьму пространств, во тьму времен
Влечет проклятья путь.
Не будет отдыха на нем.
Могильным мраком станет свет.
Горит печать на лбу моем —
Братоубийства след.
«Наливается и зреет…»
Наливается и зреет
Золотой на ветке плод.
С каждым мигом тяжелее,
Каждый миг свершенья ждет.
И наклонится покорно,
И отдаст в сужденный срок
Он земле могильной зерна
И незримый в них росток.
А когда свершится чудо,
Стебель выглянет на свет —
Где он будет, кто он будет,
Плод, которого уж нет?
«Длинный-длинный перрон…»
Длинный-длинный перрон.
На упоре чугунных колонн
Кровля-крышка гигантского гроба.
Сколько тут, как могильных червей,
Проползло днем и ночью страстей,
Суеты, и корысти, и злобы.
Сколько раз и меня паровоз
К этим сумрачным аркам подвез
С непрерывной моею тоской,
С неизбывностью нужд и сует.
Девять лет, девять горестных лет…
Вечный мир им и вечный покой.
«На той стене, где были фрески…»
На той стене, где были фрески:
Звезда, младенец, три волхва, —
Теперь бесстыдные гротески
И нечестивые слова.
Но всё осталось за стеною,
Как было — вещая звезда,
И перед Светлою Женою
Волхвы, Младенец и стада.
«Пёсьи головы — опричники…»
Пёсьи головы — опричники —
С гиканьем по селам шастают
За потехой, за добычею
На великое несчастие.
Где метлой своей поганою
Постучат злодеи в горницу,
Лютым псам на растерзание
Человечья жизнь готовится.
Ой, ты, царь Иван Васильевич,
Ой, дела, дела бесовские…
Стонет земщина бессильная:
«Высока стена Кремлевская».
«…И в дни потопа говорили…»
…И в дни потопа говорили
О хлебе, масле, молоке,
Играли в кости, ели, пили,
И меч карающий в руке
Всевышнего над их домами
Казался там простым дождем,
Пока свирепыми волнами
Потоп не хлынул в каждый дом.
И лишь тогда понятным стало,
Зачем был осмолен ковчег,
И в покаяньи запоздалом
К вершинам гор безумный бег
Народ смятенный устремляя
Забыл игру, и хлеб, и кров.
.
И смерть, глухая и немая,
Над всем простерла свой покров.
«В сиреневых вечерних розах…»
С.П. М<ансуро>ву
В сиреневых вечерних розах
Расцвел над кладбищем закат.
Там белоствольные березы
Твою могилу сторожат.
Там ели в молчаливой думе
Нездешние впивают сны,
И налетают ветров шумы
Вестями дальней стороны.
И над холмом твоим сиянье,
Чуть зримый тонкий белый свет
Несет душе напоминанье,
Что смерти нет.
«Из-под раздавленного льда…»
Из-под раздавленного льда
Взметает талая вода.
Снежна, сочна под нею грязь.
И обнаженных яблонь вязь
Лиловой дымкою сквозит.
Их на пригорке сторожит
Высокий тонкий частокол.
И близко-близко подошел
К селенью хмурый дремный лес,
Чертя зубцами край небес
И навевая смутный сон
Про быль исчезнувших времен.
«Безлюдье улицы убогой…»
Безлюдье улицы убогой,
Провально-талая дорога
У покосившихся лачуг.
Лесов угрюмых полукруг.
Непробудимая дремота.
Нужда и черная забота.
Тоскливо-тусклые края.
Удел забвенный, Верея.
«Ручей бежит…»
Ручей бежит.
— Ты чей, ручей?
Ручей звенит:
— Ничей, ничей.
Душа моя —
Вода и свет.
Свободен я,
Как ты, поэт.
«О, Скифия, о, пьяные рабы…»
О, Скифия, о, пьяные рабы,
Ночные игрища, заливчатое ржанье,
И хрип, и визг, и топот у избы,
Где я молюсь о мире и молчании.
Народ великий, родина моя,
Что в эту ночь растет и созревает,
Когда твой пахарь, голоден и пьян,
С гармоникой топочет, припевая:
«Буржуев станем резать
Мы, не щадя голов,
И на небо залезем,
Достанем всех богов».
«Земля Ассура еле дышит…»
Земля Ассура еле дышит,
Но снится ей победный сон,
Что с каждым днем всё выше, выше
Возводит башню Вавилон.
И терпеливы, и безлики
Земли Ассурской племена,
Склонили под бичом владыки
В бессильном гневе рамена.
Какое пламя возмущенья
В рабах замученных горит —
Не всё ль равно? В одно мгновенье
Свистящий бич их усмирит.
«Полуразрублено плечо…»
Полуразрублено плечо.
Из раны кровь бежит ключом,
Копье у горла, сорван щит…
«Не сдамся», — воин говорит.
Пришел на помощь смертный сон,
Непробужденным умер он,
Из рук живых заветный стяг
Не выкрал побежденный враг.
«Под ветвями лепечущей ивы…»
Под ветвями лепечущей ивы,
Под крестами зеленых холмов
Слышны ль зовы задумчивых иволг
И блаженная грусть соловьев?
Или тем, кто уснул, наши песни,
Наша радость и жизнь не нужны,
Оттого, что святей и чудесней
На погосте приснились им сны.
Шепчет белая ива: не знаю —
Вековечья безмолвный ответ.
На могилы роса упадает,
Догорает зари алый свет.
«Тринадцать лет мне минуло вчера…»
Тринадцать лет мне минуло вчера,
И мать сказала: «Разрешил епископ
На вечере любви тебе явиться с нами».
Я роз и лилий нарвала охапку,
В корзину к матери сложила хлеб и мед,
Отец закинул сеть и для агапы
Поймал чудесных серебристых рыб.
Там за столом светильники горели,
И хлеб уже епископ преломил,
Когда вошли мы, опоздав немного.
Как птица в клетке, трепетало сердце
В моей груди, когда устами чаши
Коснулась я и в руки хлеб взяла.
«Ты отчего так, Мирра, побледнела, —
Спросила мать, — не душно ли тебе?»
Я ничего в ответ ей не сказала.
Ее и всех глаза кругом не узнавали.
Над каждой головой светился белый венчик,
И над плечами золотились крылья.
И сквозь алмазы радужные слез
Из всех очей глядел на всех Христос.
Сказала мать: «Ей дурно». Кто-то веял
Убрусом белым над моим челом,
И с крестным знаменьем кропил меня пресвитер,
И дьяконисса гладила мне кудри,
У ворота застежку отстегнув.
Вдруг сладкое и страшное лобзанье
Огнем проникло к сердцу моему,
И кто-то подал красную мне розу.
И голос прозвучал: «Обручена
Отныне жениху небесному она.
И девственною кровью на арене
Запечатлеть должна свое избранье».
Что было дальше, ничего не помню.
Очнулась я под синевою неба.
По-новому на нас глядели звезды
И всё кругом звучало и молилось,
Хоть ночь была торжественно-тиха.
И только мать и я одни сидели
У входа катакомб.
«Как белый лебедь Лоэнгрина…»
Как белый лебедь Лоэнгрина,
С лазурных низойдя высот,
Над опустелою равниной
В сияньи облако плывет
Из тайных высей Монсальвата
В долину горестей и зол.
Ты не за мной ли в час заката
Плывешь, торжественный посол?
Я жду, разлукою томима,
Спеши, священная ладья…
.
Но облако проносит мимо
Свои жемчужные края.
«Аменти — край закатный. Розы…»
Аменти — край закатный. Розы.
Прощальная улыбка Ра.
Сапфиры виноградных гроздий,
Рубин Костра.
Фламинго розовая стая
В разливе пламенных небес.
Малиновая, золотая
Страна чудес.
«День и ночь. Зенит. Надир…»
День и ночь. Зенит. Надир.
Отошедшей жизни мир:
Восхожденью, и зениту,
И склоненью, и открытым
К новым странствиям вратам
Всюду Бог и всюду храм.
«Приставлен грозный часовой…»
Приставлен грозный часовой
К вратам из меди и железа.
О стены биться головой,
Молить и плакать бесполезно.
До срока он не отопрет
Ему врученной тяжкой двери,
Но можно чуда ждать с высот,
Но жаждет сердце чуду верить.
«Всё в мире движется. И ты…»
Всё в мире движется. И ты,
Моя душа, ручей кипучий,
С недостижимой высоты
Свергалась по скалистым кручам
И пала в заводи долин.
.
Не бойся робкого болота
И мелководия низин,
Осиль бессильную дремоту.
Уже блеснуло сквозь туман
Великих светлых вод теченье —
Река! А дальше океан, —
Конечное освобожденье.
«Остановись. Трусливо под крыло…»
Остановись. Трусливо под крыло,
Как страус, голову не прячь:
Подумать время нам пришло
О «высшей мере». Вот палач.
Вглядись смелей в его черты.
В них наше «я» и наше «ты».
Вглядись в того, в чью грудь сейчас
Тоска предсмертная впилась.
Его узнал ты? Это брат.
Отец твой. Сын. Единый друг.
Зачем ты пятишься назад?
Зачем, как он, бледнеешь вдруг?
Еще, еще в него вглядись, —
Бери наган. Не промахнись.
«О, как грустен долгий этот вечер…»
О, как грустен долгий этот вечер.
В лужах тускло светится вода.
Желтизной негаснущей просвечен
Дом напротив. Бросит ли когда
Ночь на сердце полог многозвездный,
Загорится ль дня лазурный свет?
Там, за городом, цветут уже березы,
Зацветает синий первоцвет.
Там в лесах колышет легкий ветер
Поросли в душистой полутьме…
О, как душен долгий этот вечер
В многошумном городе-тюрьме.
ИЗ КНИГИ «СНЫ»
«Всё сны да сны. Когда же будет жизнь?..»
Если желанья бегут, точно тени,
Если обеты — пустые слова,
Стоит ли жить для одних сновидений,
Стоит ли жить, если правда мертва.
Вл. Соловьев
Всё сны да сны. Когда же будет жизнь?
И страшные, и злые, и хмельные,
Со всех сторон, как стены, сны сплелись,
И к правде не могу пройти я.
Была тропинка жизни мне дана,
И лик один — Таинственный Водитель,
Но — попущеньем Божьим — искуситель
Увел его в пределы сна.
И я одна. И мир вокруг как сон.
То светлые, то темные виденья
Волнуются, бегут со всех сторон.
Им нет конца. И нет от них спасенья.
Во дни Содома и Гоморры
Остеклевшим взором из-под камня
Рухнувшей скалы едва гляжу.
И на всем, что было жизнь недавно,
Знак иного царства нахожу.
Синей пастью небо надо мною
Щерит клочья белых облаков.
Вьется путь гремучею змеею
Вкруг полуразрушенных домов.
Бледный ужас в их глазах незрячих
Иль бездонная сияет пустота.
Стая воронов над церковью маячит,
Заслоняя знаменье креста.
Белый столп вознесся недвижимо
На распутье. Белый. Соляной.
Это ты, мой верный, мой любимый,
Сторожишь раздавленных горой.
«Приснилось мне — застывшая земля…»
Приснилось мне — застывшая земля
Висит комочком льда в пространствах мировых.
Ни городов, ни сел уж нет. Одни поля,
И черные кресты щетинятся на них.
Угасла жизнь. Ни человек, ни зверь
Не бродит в чаще призрачных крестов,
И некому оплакивать потерь
И хоронить последних мертвецов.
Но, мертвая сама, должна душа моя
На этом кладбище одна нести в себе
Гробовый мрак былого бытия
И весть Кому-то о его судьбе.
«Легкой поступью Оэлла…»
Оле Бессарабовой
Легкой поступью Оэлла
К изголовью моему
Подошла, сияньем белым
Озаряя сердца тьму,
И, склонясь ко мне, шепнула
О Далеком, об Ином,
И крыло ее блеснуло
Влажно-алым жемчугом.
И лампада загорелась
Пред иконою в ночи.
И ушла, ушла Оэлла
Жить в лампадные лучи.
«Синим, синим жгучим небом…»
Синим, синим жгучим небом
Кроет душу сонный бред.
Над шатром деревьев хлебных
Яро желт закатный свет.
Мангустаны и бананы,
Теревинф и камфара —
Всё запуталось в лианы,
Не распутать до утра.
Бегемоты и тапиры
К Нилу сонному бредут.
На ветвях менуры-лиры
Песни райские поют.
А вдали пески пустыни
И прохладный рай Бурну.
В час, когда пески остынут,
Может быть, и я усну.
«Может быть, мне это снилось…»
Может быть, мне это снилось
Или грезилось — не знаю.
Я в стенах тюрьмы томилась,
Чье-то имя поминая.
Не припомню это имя,
Только помню, что под ним
Был тот рыцарь мой любимый,
Что ушел к краям святым.
Сердце знало в тонком бреде —
Не придут о милом вести.
В светлом воинстве Танкреда
Позабыл он о невесте
И отдал за гроб Господень
С сарацинами в бою,
Верен клятве благородной,
Жизнь и молодость свою.
Но в печали безутешной,
В узкой прорези оконной
Вдруг я вижу свет нездешний,
Луч таинственно зеленый…
Может быть, мне это снилось,
Но от встречи этой с ним
Подземелье озарилось
Счастьем вечным, неземным.
«Снилось мне, иду на богомолье…»
Снилось мне, иду на богомолье
Я одна, легка и молода.
А кругом весенним водопольем
Разлилась вода.
Первой зорькой небо заалело,
Стало всё как розовый алмаз.
На зарю, на воду я глядела
Без отвода глаз.
А река плескала да плескала
И кольцом свилась вокруг меня.
И тогда вдруг лебедью я стала,
Поднялась, запела и пропала
В море из огня.
«Чудно — ночами всё не спится…»
Чудно — ночами всё не спится,
А днем стою или иду,
Жизнь засыпает на ходу,
И смутный сон в нее теснится:
Земля в неведомых цветах.
Жемчужно-алые прибои.
И над равниной голубою
Виденье Южного Креста.
«Утешитель и целитель…»
Утешитель и целитель,
Низойди в мою обитель,
Благовестник сон.
На крылах твоих лилейных,
Ароматных, тиховейных,
В край твой унесен,
Да спасусь в твоих селеньях
От бессонного томленья,
От кошмаров дня,
Друг небесный, друг чудесный,
Легкокрылый, благовестный,
Унеси меня.
ИЗ КНИГИ «ЗА ГРАНЬЮ»
«О, Кантакана, конь мой верный!..»
Унеси меня, мой конь,
О, Кантакана!
Упанишады
О, Кантакана, конь мой верный!
Не бойся бездн, не бойся круч,
Твой бег, стремительный и мерный,
Нас унесет превыше туч
К вершинам дальним Гималаев,
Где ледников нетленных лед,
Лучи созвездий преломляя,
Ключи их тайны бережет.
Как высь надзвездная желанна,
Как горных жаждет дух вестей!
Но не споткнись, о, Кантакана!
О камни злых моих страстей!
«Луч Воли Божьей камнем стал…»
Колонна воли — реальность, эмпирическое данное, монадное построение на базе единой верховной воли.
Слова из сна
Луч Воли Божьей камнем стал,
Преобразившийся в кристалл,
В колонну голубого света.
И на священном камне этом
Алмазно вспыхнули слова,
Что жизнь души моей жива.
ИЗ КНИГИ «БЕССОННИЦА»
«Обвилась могильною змеею…»
Обвилась могильною змеею
Вкруг сердца ночная тоска.
Всё, что в мире звалось тобою,
Как засохшая стала река.
Черным камнем, сорвавшись, упало
В былого бездонную глубь.
Снежным облаком на небе встало
И ушло в неведомый путь.
Я тебя не зову, но бесцельно
Повторяю пустые слова:
«Нераздельно, навек, беспредельно»,
И болит от них голова.
«Златокрылый, нежный, ясноликий…»
Златокрылый, нежный, ясноликий
Ангел Фра Беато Анжелико
Со стены моей, склонясь, глядит.
Над челом его благословенным
Многозвездный нимб дрожит.
А в руках бездумно и блаженно
Райской лютни зыблется струна.
И не знает ангел ясноликий,
Ангел Фра Беато Анжелико
Тьмы беззвездной без надежд и сна.
«Всю ночь сегодня я помню, что кошка…»
Всю ночь сегодня я помню, что кошка
Терзает и будет терзать мышонка,
И что прыгал потом под этим окошком
Бурый козленочек.
Янтарноглазый, милый и глупый,
И звали его «Леша».
А сейчас он лежит с ободранной кожей,
И съедят ни в чем не повинного Лешу
В картофельном супе.
Ах, эти страшные супы Вселенной!
Хрустящие кости.
Разъятые члены. Пожиранье и тленье.
Извечный пир на погосте.
И про себя мне вдруг приснилось,
Что варюсь я в кастрюле тесной
С картофелем, луком и перцем,
Но кипящее сердце
Вдруг во мне завопило:
«Ничего, я воскресну, воскресну».
«Сквозь алый бредовой покров…»
Сквозь алый бредовой покров
Болезнь по комнатам ходила
(За нею взором я следила)
И семена бросала снов.
Из них мгновенно вырастали
Спиралью буйные листы,
И душно-пряные цветы
В кровавых гроздьях расцветали.
Чудовищный нездешний плод
В тумане знойном колыхался
И, полный яда, наклонялся
К лицу, кропя глаза и рот.
Но, бредовой сорвав покров
Мечом сурового усилья,
Душа свои раскрыла крылья
И к жизни вырвалась из снов.
«Синева рассвета борется…»
Синева рассвета борется
С лампы мертвой желтизной.
За стеной старушка молится:
«Со святыми упокой».
Мир тебе, моя бездонная,
Беззаконная тоска.
Всё ночное днем разгонится.
Всё смахнет его клюка.
«Жало заботы дневной…»
Жало заботы дневной
Смеет язвить мои ночи.
Сердце, покрепче закрой
К дню обращенные очи.
Сердце, поглубже пытай
Помыслов ковы лукавых.
Правь, выправляй, выпрямляй
Путь свой неправый.
«Слышишь ты или не слышишь…»
Слышишь ты или не слышишь
Тишину, когда не спишь?
Ветер елью не колышет.
За стеной не пискнет мышь.
Не слыхать ничьих дыханий.
Нет кругом ничьих шагов.
Только ширится молчанье
Без преград и берегов.
В это море выплывая,
В даль неведомой страны,
Слушай, очи закрывая,
Вещий голос тишины —
…Шепот горестный и странный,
Темный сказ о несказанном.
«Не спится мне, не спится…»
Не спится мне, не спится
До третьих петухов.
Хотелось бы молиться,
Да нет молитвы слов.
Развеялись, кружатся
В глухих ночных морях,
Где страшно затеряться
Без компаса в руках,
В тайге с голодным волком
Под вьюгами скулят
И плачут втихомолку,
Где слышен плач ребят.
Где горькая обида,
Где злая нищета,
Где звезд во тьме не видно,
Где жизнь, как тень, пуста.
Там скрылись, затерялись
Молитв моих слова.
И я без них осталась,
Как в засуху трава.
«Глядит сова незрячими очами…»
Глядит сова незрячими очами
Под кругом абажура на меня.
И электричества недвижимое пламя
Над ней желтеет, мысли цепеня.
Безглавая, безрукая Венера
Белеет призрачно из темного угла.
Со шкафа дряхлая, костлявая химера
Бессильно сеет заклинанья зла.
А выше Дант и мост св<ятого> Марка,
И Беатриче с розою в руках.
Ах, как томительно, медлительно и жарко
Струится душная бессонницы река.
ИЗ КНИГИ «ЯЗЫЧЕСКОЕ»
На Святках
I. «На распутьи всех дорог…»
На распутьи всех дорог,
Всех времен и всех миров
Выйду в полночи глухой
Под рождественской звездой,
Божьей силе помолюсь,
Божьей воле покорюсь.
Кто меня о полночь встретит,
Кто в тиши ночной заметит
Тишину шагов моих,
Тот и будет мой жених.
II. «Прозвенели бубенцами…»
Прозвенели бубенцами
Под моим окошком сани.
Кто-то стукнул у ворот,
Кто-то в горницу идет,
Кто-то звякнул, скрипнул дверью,
Сердцем верю и не верю,
Занялся пожаром дух:
Это милый, милый друг!
Тихо дверь полуоткрылась,
Сердце голубем забилось.
Вижу белый воск лица,
Вижу саван мертвеца.
Вдруг исчезло всё как дым.
Где же милый, что же с ним?
Под окошком нет саней,
Только гривами коней
Веет ветер по степи.
Тише, сердце, тише. Спи.
III. «Пели песни подблюдные…»
Пели песни подблюдные.
Я подругам дала
Перстенек изумрудный,
В чашу воск налила.
И тогда вынимали
Колечко мое,
И тогда поминали
На чужбине житье.
А из воска березки
Понависли шатром
Над могильным холмом.
«Выйду рано на Божью ниву…»
Выйду рано на Божью ниву,
Посмотрю на птиц, на росу
И подожду нетерпеливо,
Пока ты точишь косу.
Мне нечего делать на свете,
Мара-Морена.
Как долго ты возишься с этим
Железом священным.
Я жду заветного взмаха,
Как венчального ждут торжества.
Покажи, где твоя плаха.
Вот моя голова.
«Ведовских даров не хочу я…»
Ведовских даров не хочу я,
Ни узорочья, ни обаяния.
Жизнь обморочить, колдунью злую,
Нет у меня желания.
Сеть обманов, утрат и позоров
Сплетает пусть невозбранно.
Сеть разорвет и развеет скоро
Мара — Морена — Моряна.
«Море синих облаков…»
Лиде Арьякас
Море синих облаков
И колосьев белых море.
Свежих ветра парусов
Плеск и лепет на просторе.
Ты плыви, мой легкий челн,
По струям межи зеленой,
Меж весомых хлебных волн,
Полуднем осеребренных.
Частоколы и жилье
Мреют маревом далеко.
Сердце вольное мое
Широко и одиноко.
«Хорошо в лесу заблудиться…»
Лису
Хорошо в лесу заблудиться
И тропинку домой затерять,
По-лесному начать молиться,
Научиться у трав молчать.
И, глядя на беличьи лёты,
Полюбить опасность скачков,
Забыть дела и заботы,
И звук человечьих слов.
И в зеленых глубинах леса
Затонуть освеженной душой,
И бездумным, безликим, безвестным
Стать собратом твари лесной.
Под высокой сосной приютиться
И, подобно больному зверью,
В опавшие хвои зарыться
И окончить дорогу свою.
«Знахарке, травы лесные…»
Знахарке, травы лесные
Мне повинуются все.
Утром стоят повитые
Белым туманом в росе.
Каплей за каплей все тайны
Выскажут мне до полдня,
После полудня их знаю,
Знают и травы меня.
Эта — целит от безбожья,
Этой — покроется грех.
С этою будь осторожен —
Эта — лукавее всех:
Тихой такой обернется,
Как молоком напоит.
Вдруг вся утроба зажжется,
Вспрыгнешь, как змей, ядовит.
Всё, что любимо, разлюбишь,
Сам себе станешь немил,
Жить в намогильниках будешь,
Выть по ночам у могил.
Травушка, травка лихая,
Как и зачем будешь жить?
Тихо трава отвечает:
Буду тебе ворожить.
Поездка в Горячие ключи
Не одна-то в поле…
…Ах…
Не одна-то в поле дороженька…
1. «На мохнатых лапах ели…»
На мохнатых лапах ели
Залегли снеговички.
Все без лиц, в шубейках белых,
Осторожны и чутки.
Уши кроличьи пригнувши
К спинкам круглым, тишину
Сторожат в лесу уснувшем,
Ждут владычицу-луну.
И когда луна выходит,
Весь народ снеговичков
Хоровод немой заводит
С тенью веток и сучков.
До утра в неслышном танце
Зыблют лес они, пока
День плеснет на них багрянцем
Из пурпурного цветка.
2. «Удаль и грусть. И приволье…»
Борису Б<ессарабову>
Удаль и грусть. И приволье
В ночь убежавших полей.
Эй, позабудь свою долю,
Сердце по снегу развей.
Видишь, леса нарядились,
Вышли царевну встречать.
Сны про неволю ей снились.
Сны эти надо прогнать.
Воля, раздольная воля
Песней летит по холмам.
Эй, размечи свою долю
Вьюгой по снежным полям.
3. «Леший, леший, если хочешь…»
Леший, леший, если хочешь
Сердце сказкой обморочить,
Сердцу весело кружить,
Путь из лесу позабыть.
Вот из лунного тумана
Вышла белая поляна.
На поляне семь волков
Ищут волчьих пастухов.
Беспастушное мы стадо.
Пастухов нам зимних надо.
У кого Егорьев дух,
Тот и будет нам пастух.
Волки, пусть я не Егорий,
Попытаюсь Вам на горе
Пастухом Вам зимним быть,
Волчью волю укротить.
Леший вкруг поляны кружит.
На поляне волки служат.
Пали белые ничком
Перед новым пастухом.
4. «Засинела в поле синь…»
Засинела в поле синь.
Запушилась пороша.
Ты, судьба-злодейка, сгинь,
Веселись моя душа!
Пей морозный хмель степей,
Пей предвестье вьюг ночных.
Белой смерти чашу пей
На просторах снеговых.
5. «Там, на ветке, опушенной…»
Там, на ветке, опушенной
Легким лунным серебром,
Гамаюн поет влюбленный
Долгой ночью об одном.
Всё о том, что любит, любит
Он царевну-красоту,
Ту, что жизнь поэтов губит —
Непостижную мечту.
6. «Плывет с холма на холм дорога…»
Плывет с холма на холм дорога
С волною пенно-снеговой.
В полях вечерних грусти много
И много радости земной.
Земной, живой, разгульно-жадной,
Такой простой, такой смешной,
Такой томительно-отрадной
Над спящей мира глубиной.
7. «Передул дорогу снег…»
Передул дорогу снег.
Тяжелее санок бег.
Месяц желтый всё мутней.
Дали сизые бледней.
Стонет елка на юру.
По далекому бугру
Замигали огоньки —
Это волки у реки
Переправу сторожат,
Съесть гуляк ночных хотят.
«Сень серебристых тополей…»
Сень серебристых тополей
Душистой влагою ветвей
Струит у моего окна
Зеленый свет речного дна.
.
Как сладко спать в траве речной
Русалкам в полдень золотой,
Воспоминанье о земле
В подводной затерявши мгле.
И спать, и ждать, как луч луны,
В кристалле трепетной волны
Разбившись с голубых высот,
По сердцу мертвому скользнет.
«Песни мои, песни…»
Песни мои, песни,
Гусли мои, лады.
Сокол в поднебесьи,
Крестик за оградой.
Парус белокрылый
Гонит в ночь Моряна.
Не догонишь милой
Средь ночных туманов.
Канет путь Батыев
Безоглядно в море.
Гусли золотые,
Горе мое, море.
«Река прозрачна и мелка…»
Река прозрачна и мелка,
Но сквозь плотины старой балки
Со дна глядит исподтишка
Зеленокосая русалка.
Сверкнул топазом серый глаз,
Мелькнуло призрачное тело.
Коса по доскам расплелась,
И вся доска позеленела.
И всё пропало, и опять
Напрасно в щель моста гляжу я,
Лишь только водорослей прядь
Качает на плотине струи.
«Заповедным темным бором…»
Заповедным темным бором
Я иду в ночи одна.
На тропе моей узорной
Ворожит луна.
Чьи-то кости забелели,
Кто-то выставил рога.
В обомшелой старой ели
Спряталась Яга.
Воркотня старухи злая
Оцепила страхом лес.
Воет волк, лисица лает,
Мутен свод небес.
В облаках сгустились рожи
Темно-серых чудищ зла.
Неужели волей Божьей
Я сюда пришла?
ИЗ КНИГИ «ЗИМА»
«Снега зыбучей пеленой…»
Сестре
Снега зыбучей пеленой
Дрожат меж небом и землей,
И с мягких, низких облаков
Безмолвный слышен чей-то зов.
Проходишь ты над облаками
Уже неслышными шагами
И на меня ты не глядишь,
Но в сердце льешь святую тишь.
И буйных дум моих смиряешь
Неукротимую волну.
И тихо путь мой направляешь
В обетованную страну.
«Напоена морозной мглою…»
Напоена морозной мглою
Перед окном моим трава
И с мертвой смешана листвою,
Но всё жива еще, жива.
И много злобных бурь промчится
Над каждым дрогнувшим стеблем,
Пока от жизни отрешится
Она под зимним серебром.
«В белоснежной колыбели…»
Лису
В белоснежной колыбели
Укачали нас холмы.
Эти маленькие ели
В белых ризах — это мы.
Окрестила и забыла
В тихом поле нас метель.
В белый саван обратила
Нашу детскую постель.
И уснули мы, принцессы,
Под короной ледяной,
Зачарованы небесной
Белизной и тишиной.
«На закате розовые дали…»
На закате розовые дали
Поля белоснежного грустны.
С неба веют сизые вуали
Стынущей предсмертной тишины.
Ели, точно в ризах погребенных,
У дороги служат парастас.
Вспыхнул луч на колокольне дальней,
Вспыхнул — и погас.
«Снег на солнце пахнет морем…»
Снег на солнце пахнет морем.
Сердце полно крепким горем
И морозную печать
Не сумеет расковать.
Волны кинуло далеко
Море снежное к востоку,
Там, где синий окоем
Над пустынным серебром.
Море. Горе. Саван белый.
Черный лес заиндевелый.
Сколько тут замерзших слез
В космах елей и берез.
ИЗ КНИГИ «ОСЕННЕЕ»
«Золотая осень озарила…»
Золотая осень озарила
Золотую о тебе тоску.
Из всего, что летом жизни было,
Для тебя я багряницу тку.
Убираю трепетной листвою
Голубой хрустальный твой чертог.
Ты пройдешь незримою тропою
Далеко от всех земных дорог.
Паутины радужные будут
Точно слезы в никнущей траве,
Там, где весть развеется о чуде,
О тропинке в горней синеве.
«На осенние флоксы, на бархат вербен…»
На осенние флоксы, на бархат вербен
Льется дождь утомительно длинный.
Преломленье времен. Близкий осени плен.
Сиротства и Печали крестины.
В пожелтелой траве чахлый клад золотой,
Дар последний умершего лета
Ветром с яблони сорван, над мокрой травой,
Смотрит яблоко поздним приветом.
Сыро в комнате. Печка грустит без огня.
Скоро окна мои затеплятся.
Плачут в стеклах дождинки, уныло звеня,
Думы черные в сердце стучатся.
«Об отлете, о попутных ветрах…»
Об отлете, о попутных ветрах,
О краях заморских птичий гам
В роще, первым золотом одетой,
Не смолкает долго по утрам.
Рдяных бус брусники переспелой
Вьются четки в золотистых мхах.
Бабье лето переплетом белым
Заплелось на травах и кустах.
Сух и глух протяжный ропот сосен.
Выше стал хрустальный небосвод.
Ничего уже душа не просит,
Собираясь в дальний перелет.
«Кровь коралловой рябины…»
Кровь коралловой рябины
Над моей убогой крышей
Снова рдеет в небе синем,
Снова небо стало выше.
И прозрачней в небе стали
Очертанья всех вещей.
И, летая, заблистали
Паутины меж ветвей.
Сад окутан паутиной.
Кровь коралловой рябины
Чашу Прошлого кропит.
Жизнь в гробу хрустальном спит.
Нескучный сад
Безветренный сентябрьский день.
Как облака пурпурно-золотые,
Воздушных кленов рдеет в небе сень,
И солнцем осени победно залитые
Сияют липы редкою листвой
Над черными графитными стволами.
Овраг одет сверкающей парчой,
Ручей сверкает тонкими струями.
Сквозь сеть узорную поникнувших ветвей
Реки просветы серо-голубые.
Душа, притихнув, дальних ждет вестей
И верит, что они благие.
«Завороженной тишиной…»
Завороженной тишиной
Тропинку осеняют ели.
Как хорошо в лесу одной
Брести бездумно и бесцельно.
И только слушать, не дыша,
Как ветра шум сухой несется,
Как листья под ногой шуршат,
Как высшим миром сердце бьется.
ИЗ ЦИКЛА «ГОРОД»
В Кремле
Безмолвен Кремль. Навек Иван затих.
Молчат угодники в гробницах вековых,
Царям не встать из-под чугунных плит,
Минувшее без пробужденья спит.
На мостовой огромного двора
Детей советских кое-где игра
Смущает тишь. Мелькнул солдатский шлем,
И снова Кремль пустынен, глух и нем.
Лишь телефонов провода гудят.
Там во дворцах не спят и не молчат,
Но для меня невнятны их слова,
Их тайный смысл ловлю едва-едва…
Они, скрываясь масками, бегут
Во глубь Истории, где ждет их Страшный Суд.
«Людской волны томительные всплески…»
Людской волны томительные всплески,
Жужжащая трамваев череда,
Автомобиля выкрик нагло-резкий,
На мрачном доме красная звезда.
Мечтательный и нежный голос скрипки —
Рябой слепец играет у стены
И слушает с экстазною улыбкой
Тоскующий напев своей струны.
Разносчик груши буро-золотые
Прохожих молит «дешево купить».
Безликие, глухие и немые
Прохожие спешат доткать дневную нить.
ИЗ КНИГИ «AD SUOR NOSTRA MORTE»
Сестре моей смерти
Шаги твои уже слышны,
Уже твое дыханье веет
Сквозь оглушительные сны.
Но сердце верить не умеет,
Что буйный мир его тоски
Единым царским мановеньем
Твоей целительной руки
Уснет без муки воскресенья.
Что в царстве благостном твоем,
В твоей прохладной светлой сени,
Земным сожженная огнем,
Найду я к Вечному ступени.
«Будем как дети. Сядем под ветви…»
Будем как дети. Сядем под ветви
Дерева жизни. В ручьях из слез
Лицо умоем, как будто эти
Струи из капель цветочных рос.
Сердцем с трепещущей в нем стрелою
Станем, как бьющейся птицей, играть.
Потом укачаем его и землею
Тихо начнем засыпать.
И уснем, обнявшись в садах Эдема,
Простив друг другу пролитую кровь
И поверив, как дети, что играли всеми,
И Жизнью, и Смертью правит Любовь.
«Сломан стебель колоска…»
Сломан стебель колоска.
Жизнь уходит, смерть близка.
Зерен нет земле отдать,
Не в чем будет воскресать.
Догорай, июльский день,
Поспеши, ночная тень,
Всё очисти, всё покрой,
Со святыми упокой.
«Угасают дольние пристрастья…»
Угасают дольние пристрастья,
С каждым шагом тише дольний шум.
Уж давно не нужен призрак-счастье,
Не пьянит отрава дерзких дум.
Только плоть недужная порою,
Как дитя, запросит своего —
Кофе, грелку, чистоты, покоя.
Жизнь в ответ не даст ей ничего.
И она, в практическом уроке
Шаткость прав своих в земных краях
Постигая, дремлет одиноко
И Эдем в предсмертных видит снах.
«Острым лезвием утраты…»
Острым лезвием утраты
Пораженный дух, молчи.
Крепче скуй свой шлем и латы,
Закали свои мечи.
Если рана не смертельна,
Под броней утихнет боль.
Если ж близок миг предельный,
Стихнуть сердце приневоль
И в стремлении едином
Даму сердца увидать
Смерти верным паладином,
С Ней блаженной встречи ждать.
«Всё чаще старость навевает…»
Всё чаще старость навевает
На душу странный мертвый сон —
Как гусеница, заключает
В сужденный срок себя в кокон.
Не слышен крыльев рост чудесный,
А к прежней жизни нет пути.
И только душно, только тесно,
И некуда от сна уйти.
«Ты меня не спросишь, кто такая…»
Ты меня не спросишь, кто такая
И куда иду.
Крыльями чело мое лаская,
Скажешь тихо: жду.
Распахнутся перед нами двери,
Мы с тобой войдем,
Милый брат (да будет мне по вере),
В наш родимый дом.
«Шепчутся листы…»
Шепчутся листы
На ветках золотых:
Первый я иль ты
С ветки улетишь?
Шепчет ветер им
В призрачном лесу:
Всем конец один,
Всех я унесу.
«Чудная странница…»
Чудная странница
Старой дорогою
Шла мимо нас.
Платьишко рваное,
Лапти убогие,
Звезды горят
Вместо глаз.
Кто с ней ни встретится,
Станет как вкопанный,
После, как сноп, упадет…
Охает, мечется
С криками, с топотом
Улицей нашей
Народ.
Что ж ты, родимая,
Что ж ты, желанная
Странница, мимо прошла?
Старицей чтимою,
Гостьюшкой званою,
Ты бы к нам в избу вошла.
ИЗ КНИГИ «СЕБЕ САМОМУ»
«Всклокоченный, избитый, неумытый…»
Всклокоченный, избитый, неумытый
Драчун и пьяница, душа моя
Стоит босой под стужей бытия
В мороз крещенский с головой открытой.
Всё теплое заложено в трактире,
Всё пропито отцовское добро.
Разбита грудь и сломано ребро,
И холодно, и трезво стало в мире.
И хочется, чтоб стало холодней,
Чтоб до небес взметнулась в поле вьюга
И вынесла меня из рокового круга
Постылых, жгучих, трезвых дней.
«Ущербной доли не смягчая…»
Слишком коротка будет постель,
чтобы протянуть ноги.
Слишком узко одеяло,
чтобы завернуться в нем.
Исайя, 28:20
Ущербной доли не смягчая,
Постель короткую мою
Я принимаю. Уважаю,
Но не люблю.
И слишком узким одеялом
Напрасно кутаясь в мороз,
Чужого я не пожелала
В юдоли слез.
Но всё же радуюсь порою,
Что не навек претерпевать
И одеяло мне такое,
И тесную мою кровать.
«Сколько плевел и пустых колосьев…»
Сколько плевел и пустых колосьев
В перезревшей ниве у меня.
Поле, зноем истомившись, просит
И серпа, и облачного дня.
Жнец ленивый спит во тьме дремотной,
Сны его от жатвы далеки.
А проснувшись, будет беззаботно
Собирать на ниве васильки.
«Жнец пошел с серпом на поле…»
Жнец пошел с серпом на поле
И, придя на поле, вспомнил,
Что весной он не пахал,
Что весну он прогулял.
Только жнец не унывает,
Он букеты собирает,
Куколь, пижму и синец…
Бедный жнец, безумный жнец.
«Худо исполнен урок мой дневной…»
Худо исполнен урок мой дневной.
Всюду нули, единицы.
Сердце томится над ними тоской,
Сердце ответа страшится.
Скоро звонок. И закроется класс.
И не решить мне задачи.
Той, для какой я на свет родилась.
Той, над какой втихомолку я плачу.
Моя комната
Закоулок паутинный.
Многощелистый чулан
В наказанье за гордыню
Мне жильем отныне дан.
В дни былые кухней был он:
Черной пастью смотрит печь —
Всё собой заполонила,
Негде стать и негде лечь.
Сиротливо прислоненный
Стол трехногий у окна,
От работы отлученный.
А в окно ему видна
Дверь открытая сарая,
Куры, тряпки и навоз.
И ворон зловещих стая
В кружевных сетях берез.
«Как страшно жить в семи слоях…»
Как страшно жить в семи слоях.
В одном — мести дорожный прах
Чужой обглоданной метлой,
Забывши род высокий свой.
В другом — капризных бесенят
Кормить, как грач своих грачат.
А в третьем — их, как комаров,
Давить, распухнув от грехов.
В четвертом — плакать и молчать,
Без пробужденья в пятом спать,
В шестом — разъяренным костром
Сжигать, пылая, день за днем.
В седьмом же — арфе Серафима
Внимать в печали негасимой.
«В какой ореховой скорлупке…»
В какой ореховой скорлупке
Неоснащенной, зыбкой, хрупкой,
По океану бурных вод
Двойник мой дерзостно плывет.
И, может быть, лишь потому
Не страшно плаванье ему,
Что лилипутский этот путь
Стихиям трудно захлестнуть,
Что гребень вынесет волны
Его всегда из глубины,
Что лишь на миг ему дана
И высота, и глубина.
«Уснуть бы. Так уснуть глубоко…»
Уснуть бы. Так уснуть глубоко,
Как не умеет спать живой.
И позабыть недуг жестокий,
И обрести покой.
Покой ли? Может быть, тревогу,
Какой не знают на земле,
Несет нам поворот дороги
К загробной черной мгле.
В той черной мгле какие тени,
Какие духи окружат
Меня в могильном сновиденьи,
Где мне приснится, верно, ад.
Приснится ль? Ну, а если явью
И без возврата, навсегда,
Тебя там встретит, раб лукавый,
Гееннская сковорода?
«Я не рыцарь, я не пахарь…»
Я не рыцарь, я не пахарь,
Нет меча и плуга нет
У меня. Я только знахарь
И кочующий поэт.
В тайники судеб прозренья
Дар таинственный мне дан,
И недугов исцеленье,
И елей для сердца ран.
Но я плохо трав искала,
Но разлит святой елей,
И когда мне жить сначала
Вновь придется меж людей —
Я даю обетованье
Разыскать им трав таких,
Чтобы с радостью страданье,
Как во мне, слилось и в них.
«Могучий гуд аэроплана…»
Могучий гуд аэроплана
И к утрени печальный звон —
Аккорд томительный и странный
Смутил предутренний мой сон.
В тысячелетнем ритуале
Там будут Бога прославлять,
А здесь, в дерзаньи небывалом,
В пустые небеса нырять.
Но ты не в церкви, у обедни.
Тебя не ждет аэроплан.
Куда же ты свой путь последний,
В какой направишь океан?
«От каждого есть яда…»
От каждого есть яда
Противоядья дар.
От вражеского взгляда
Есть камень безоар.
В беде опустишь руки —
Есть одолень-трава,
В печали и в разлуке
Поможет кукельван.
Но если яд всечасно
Твоя рождает кровь,
Помочь тебе не властны
Ни травы, ни любовь.
«Привыкает без руки…»
Привыкает без руки
Нищий воин жить.
Привыкает в рудники
Каторжник ходить.
Привыкает и слепой
Солнца не видать.
Хочешь — плачь, а хочешь — пой —
Надо привыкать.
«Раны заживают…»
Раны заживают.
Полно горевать.
Пластырь помогает,
Теплая кровать,
У кого есть грелка,
Тем еще теплей.
Грелка не безделка…
Осторожней лей…
Пробка протекает,
Что еще сказать?
Раны заживают.
Полно горевать.
«Поздно. Заперты ворота…»
Поздно. Заперты ворота
И калитка в сад.
Под окошком ходит кто-то.
Листья шелестят.
Кто он, мрачный соглядатай —
Мертвый иль живой?
Непрогляден сад, объятый
Мглою дождевой.
Не моя ли это совесть
Бродит у окна?
И моих распутий повесть
Слушает она.
И стучится веткой голой
В мокрое стекло,
Чтоб узнать, куда от боли
Душу занесло.
«Полночь. Лампа догорает…»
Полночь. Лампа догорает.
Огнекрылый мотылек
И трепещет и взлетает,
Всё оттягивает срок.
И сквозь сон ему шепчу я:
Полно, полно трепетать,
Улетай во тьму ночную,
Если начал умирать.
«И дом, и сад мой не в порядке…»
И дом, и сад мой не в порядке.
Садовник стар и плох.
Весна — невскопанные грядки,
Любимый куст засох,
Грозят обжорством гусеницы
На яблоне в листве,
И скот без удержу толпится
И скачет по траве.
А дома стекла перебиты,
По комнатам сырым
Гуляет ураган сердитый,
Валит из печек дым.
Завдом садовника похуже.
Обоих бы прогнать
Пора за то, что плохо служат,
А дом и сад продать.
И, в землю золото зарывши
(Отыщет кто-нибудь),
Перешагнув порог кладбища,
Уйти куда-нибудь.
«Я дом построил на песке…»
Я дом построил на песке,
И с неба хлынули потоки.
И рухнул дом. И я в тоске
Стою в раздумьи одинокий.
Что этот день придет, я знал,
Моя душа мне говорила:
И лес, и камень, и металл
Напрасно я сюда носила.
Но хоть недолго, здесь я жил,
На золотых песках пустыни.
И дом былого сердцу мил,
И эти жалкие руины.
«Косное, ленивое, тупое…»
Косное, ленивое, тупое
Жвачное животное во мне
Ищет трав съедобных и покоя,
Жизнь влача в туманном полусне.
И ему, взнуздать его не смея,
Ни позорной спячке помешать,
Служишь ты, плененная Психея,
Подъяремный раб, моя душа.
«Немного песен мне осталось…»
Немного песен мне осталось.
Недолго мне на свет смотреть.
И часто смертную усталость
Нет сил в душе преодолеть.
Но если сон изнеможенья
Всё глуше стелет свой покров,
В глубинах сна слышнее пенье
Блаженных ангельских миров.
Пусть не дано мне песни эти
В слова земные воплотить —
Они — залог, они — обеты,
Что буду петь. Что буду жить.
«Кровь холодеет в старых жилах…»
Кровь холодеет в старых жилах,
Душа не хочет остывать.
Но что скрывать? Всё больше милы
Ей кресло, печка и кровать.
Великодушного мечтанья
Ей на земле не воплотить,
Лишь однодневного заданья
Под силу вытянуть ей нить.
Но там, за немощью, за болью,
За тканью дряхлою души
К бессмертным далям зреет воля
И обновить себя спешит.
«Так тесен круг моих желаний…»
Так тесен круг моих желаний.
Из них пространнее — одно:
Не слышать детских приставаний
И шумов, бьющихся в окно.
Другое: участь приживала
Трудом суровым заменить.
И третье: круг закончив малый,
Порвать желаний этих нить.
«Лепит в окна мокрый снег…»
Лепит в окна мокрый снег.
Рубит мясо мясорубка.
Воду впитывает губка.
Дело жизни есть у всех.
Только ты лежишь ничком,
Безработный обыватель,
Инвалид, стишков кропатель
Под железным сапогом.
Руки старые болят.
Не поймать тебе синицу.
Но как прежде сердцу снится
Крик узывный журавля.
ИЗ КНИГИ «ПРЕДДВЕРИЕ»
«“Не умерла, но спит”. Не спит, но умерла…»
Девица не умерла, но спит.
«Не умерла, но спит». Не спит, но умерла.
Не для уснувших чудо воскресенья.
Душа вкусила смерть и в мир теней вошла.
И там жила. И там познала тленье.
И только там архангела труба
К ней донеслась в день судного деянья.
Она встает. Еще нема, слаба, —
Но уж дыша Господних уст дыханьем.
«Крылатым сердцу надо стать…»
Крылатым сердцу надо стать,
Земную тягу оторвать,
И с песней жаворонка взвиться,
И в синем небе раствориться.
А к ночи пасть росой в полынь,
Покинув облачную синь,
И горечь дольних снов испить,
И мрак ночной осеребрить.
А к утру в облачное море
Вознесть свое былое горе.
«Не плакала, не трепетала…»
Не плакала, не трепетала
Сегодня пленная душа
И о свободе не вздыхала,
Но молча крылья подымала,
Проверить силу их спеша.
Блестели светлые озера,
Курились горы вдалеке,
Синели вольные просторы
Моей тюрьме, моей тоске.
«Глубже, глубже, круг за кругом…»
Глубже, глубже, круг за кругом
Я спускаюсь в глубину.
Ни смятенья, ни испуга —
Мне легко идти ко дну.
Там, на дне, меня, я знаю,
Ждет святая тишина,
Та, что, дух освобождая
От мучительного сна,
К несказанно светлой яви
Устремит глаза мои,
К Божьей правде, к Божьей Славе,
К бесконечности Любви.
«Утренним воскресным славословьем…»
Утренним воскресным славословьем
Сладостно волнуется мой дух.
Пурпурною жертвенною кровью,
Как вином, просвечен сердца круг.
Гиацинтов розовых цветением
Зыблятся над кровлями дымы.
.
Верую, что будет исхождение
Из могильной тьмы.
«Сквозь мрамор берез белоствольных…»
Сквозь мрамор берез белоствольных
Заревых небес перламутр.
Всё это уж было. Довольно
Ночей, и рассветов, и утр.
Воспомнив юдольные требы,
В муку свои зерна смеля,
К иному взываю я небу,
Иная мне снится земля.
«Благословен звенящий зной…»
Благословен звенящий зной,
Полудня песня золотая,
И бесконечность надо мной,
Лазурным блеском залитая,
Благословенны облаков
Причудливые сочетанья,
Листвы уютный свежий кров,
Малины зреющей дыханье,
И яркий бабочки полет,
И жалкий путь червя земного,
И всё, что дышит и живет,
И всё, что умереть готово.
«Созрел тоски тяжелый плод…»
Созрел тоски тяжелый плод
И соком розовым налился.
И голубь с голубых высот
К нему нежданно опустился.
Сорвал и ввысь его унес,
И скрылся в непостижной дали,
В краю, где нет ни мук, ни слез,
Ни воздыханья, ни печали.
«Игра стоцветных самоцветов…»
Игра стоцветных самоцветов
Небесной музыкой звучит.
Но в сердце нет для них ответа,
Душа испуганно молчит.
Сложить слова молитвы новой,
Взойти в нетленный этот храм
Дерзну ль, в отребьях и в оковах
Бредущий по земным тропам?
Но был мне знак: спустилась Дева
Ко мне с таинственных высот,
Моей души неплодной чрева
Благословя грядущий плод.
И как архангелу из рая
Она ответила в веках,
Так я сказала ей: «Не знаю
Я мужа в одиноких днях».
И как архангел ей когда-то,
Она ответствовала мне:
«Зачнешь свой дух от Духа свята,
Взрастишь и утвердишь в огне».
«Я полумертвое пшеничное зерно…»
От смоковницы возьмите подобие.
От Матфея
Я полумертвое пшеничное зерно,
Но жив росток мой, к солнцу устремленный,
В точилах времени я новое вино,
И колос я, и жнец, к нему склоненный.
Как на смоковнице весеннею порой
В набухших почках листья уж готовы,
Так и моя душа над тесною корой
Полна движеньем творческого слова.
Свершенью горнему покорствует она.
Что будет впредь — о том ей знать не надо.
Но в вышине лазурная весна
Ей шлет свой луч из Голубого Сада.
«Синеет сумрак за окном…»
Синеет сумрак за окном,
Предвестный знак утра.
Душа полна прожитым днем,
Таинственным «вчера».
Куда ушел он, прожитой
В такой печали день,
В какую даль уйдет со мной
Его печали тень?
Всё голубей и голубей
Ночная грусть в саду.
И вижу сквозь навес ветвей
Рассветную звезду.
«Что изменилось во мне иль в мире…»
Что изменилось во мне иль в мире,
Стал я старей и недужней,
Но сердце раскрылось
Свободней и шире,
И многое стало ненужным,
Что раньше потребой
Мучительно страстной
Туманило душу,
И ясности неба
Ничто уж не властно
Нарушить.
ИЗ КНИГИ «ПРОХОДЯЩИМ И УШЕДШИМ»
«Опять сплетенные руки…»
N.N.
Опять сплетенные руки.
Опять к устам уста.
Какая скука и мука,
Какая тщета.
Голубое небо мое далекое,
Ты знаешь не этот путь.
Ты нисходишь в ночь одинокую,
В пронзенную грудь.
Упадают кровли и стены,
И на сердце нагое мое
Все звезды, все звезды вселенной
Струят сиянье свое.
Встречному прохожему
Что мне до твоей судьбы,
Нищий странник босоногий?
Нет конца моей дороге,
Для ночлега нет избы.
Сломан посох мой дорожный,
Сквозь промокшее рядно
Дождь сечет меня давно —
В кабаке зипун заложен.
Всё же, всё же за тебя
Грудь сжимается невольно.
И что наг ты, сердцу больно,
Как ни больно за себя.
Памяти трамвайной встречи с китайцем
Какие странные народы
С раскосым хитрым блеском глаз
Во имя правды и свободы
Из мглы веков ползут на нас.
Гостеприимно их одели
И русской кожей, и сукном.
Но ток вражды закоренелой
Сквозит в них беглым огоньком.
Под желтой маской азиату
От недоношенных свобод
Каких потайных целей надо,
Какой истории здесь ход?
Гляжу и думаю: мы братья,
Но был и Каин на земле.
И тайный знак его печати
Ищу на узком их челе.
Затерянному в пустынях мира
Где этот берег, что во мраке
Моих провидений ночных
Мне световые чертит знаки
В пустынных безднах мировых?
Мои ль там черные затоны
Иль кто-нибудь душе родной,
В ночи погибнуть обреченный,
Перекликается со мной?
Прочесть я знаков не умею,
Но вижу, вспыхнул уж маяк
Над темной пристанью моею
И начертал призывный знак.
Эскизы Interieur ’ов
I. «Фиолетовый приют…»
Фиолетовый приют
Фантастических дерзаний.
На стенах и там, и тут
Снов Мировича созданья:
Небывалые цветы,
Пальмы, алые закаты,
Искаженный лик мечты,
Смутный сказ о непонятном.
Три мадонны — отчий дар.
На старинной шифоньере
Целый маленький базар —
Деревяшки, птицы, звери.
Вот Кольцовский мужичок,
Вот в кокошнике старушка.
Длинноносый куличок
И неведома зверушка
С хризолитовым глазком.
Книги — желтая «София»,
Два Шмакова не в подъем.
Приключения лихие
(Корректура «Следопыт»).
Из пружинного матраса
Канапэ. Над ним горит
Лампа в чепчике атласном.
II. «Элегантная молельня…»
Элегантная молельня —
Только угол в образах.
Всё лубочного изделья.
Стены в плахтах и в коврах.
На стенах картин священных
В красных рамках целый строй.
Но Романов Пантелеймон
Прерывает их собой.
На балкон, весьма комфортный,
Итальянское окно.
Книги все святого сорта —
Грешной, светской — ни одной.
Два оранжевые пуфа,
Две кушетки и буфет,
Где стоит посуда глухо,
Где сластей давно уж нет.
Шоколады, мармелады —
Прежний сладкой жизни груз
Изгнан весь, как чары ада
И земных греховных уз.
III. «Неугасимая лампада…»
Неугасимая лампада
Пред ликом вышитым Христа.
Невдалеке монах рогатый
(Рога — развилины хвоста).
Здесь Пушкин — маска Крандиевской —
Над ложем Бишиным висит.
На полке — «Таксу» (Коваленский)
Блок терпеливо сторожит.
Чтоб такса лаем не загнала
«Неопалимой купины»
Туда, где слава обращала
Все купины в пустые сны,
Марионетки — злобный воин,
Жреца египетского дочь —
В коварстве жутко беспокойном
Колдуют с полки день и ночь.
Но бабушка со стенки властно
Их отражает колдовство,
И фисгармонии безгласной
Царит над ними торжество.
Мелодий всех грядущих звуки,
Гармонии небесной свет.
.
Любовно бережные руки
На стол поставили букет.
Ромашек звезды исполинских
Зимой по стенкам, по коврам
Играют отблески камина,
Даря уют мечтам и снам.
Сияет зеркало большое
Над самописьменным столом,
Чтоб Биша, сидя за стихом,
Полюбоваться мог собою,
Поэта взором и челом
В лучах свободных вдохновений
И госиздатских достижений.
«Наугольник, отвес, молоток…»
Коловиону(Новикову)
Наугольник, отвес, молоток.
Отчего твои знаки, масон,
Как несделанный в детстве урок,
Отгоняют мой сон?
Верно ль был разлинован твой день,
Прямы ль к истине были пути?
Безобманную к правде ступень
Ты сумел ли отвесом найти?
Удалось ли тебе молотком
Вековечную стену пробить,
Чтоб на миг хоть единым глазком
Солнца Истины луч уловить?
«Какая темная преграда…»
Какая темная преграда —
Твой образ на моем пути.
И знаю я, осилить надо
Его, не просто обойти.
Но чем осилить? Дерзновеньем?
Или смиреньем до конца,
Иль чародейственным забвеньем
Былого твоего лица?
Иль нужно в кожаной одежде,
Как прародителям в раю,
Снести и стыд, и горечь прежде,
Чем искупить вину свою?
«Крякнула-стукнула палка…»
Крякнула-стукнула палка,
Сыплется врозь городок.
Стройки минутной не жалко,
Новый растет теремок.
Новому также пощады
В резвой не будет игре.
Крякнула палка — и надо
В очередь лечь на ребре.
Портрет N.N
На работе в саду латышка
Стройна и, как дуб, крепка.
А лицо у нее — кочерыжка
Капустного кочешка.
Глаза — оловянные бляшки.
Башмачком энергичный нос.
Под легкою тканью рубашки
Венеры Милосской торс.
Закусив от усилия губы,
С лопатой железной в руках
Над землею бесплодной и грубой
Опускает за взмахом взмах.
[СТИХОТВОРЕНИЯ, ПРИМЫКАЮЩИЕ К КНИГЕ «ПРОХОДЯЩИМ И УДЕДШИМ»]
Святой Варваре
Агница Божия, чьей девственной кровью
Омытое
Имя
Ношу недостойно,
Чей образ царит над моим изголовьем,
В томлении ночи лишенный покоя,
Скажи мне, Святая Варвара,
Когда, под рукой Диоскора
Склонясь на колени,
Ты казни ждала неминучей,
Была ль в то мгновенье
Душа твоя мукой охвачена жгучей,
Иль ангелов пенье
Уже доносилось отверстому слуху,
И радостно было пречистому духу
Покинуть земное томленье?
.
Я миг этот знаю,
Когда голова упадает
Под тяжким мечом.
И трава, и весь мир в багрянице
Пролившейся крови предстанет
И в бездны минувшего канет.
Пришел ли к тебе в этот миг
Твой небесный жених?
Агница Божья, Святая Варвара,
На бездорожьи
Скитаний моих
Я к тебе прибегаю
Из бездны греха:
Умоли твоего Жениха
И мое упокоить земное томленье
В его непорочном селеньи.
«Фра-Беато-Анжеликовских…»
Танечке Е<пифановой>
Фра-Беато-Анжеликовских
Занавесок голубых —
Неслучайно в хаос дикий
Занесло четыре их.
Неслучайно под жемчу гом
В филигранном серебре
Над кушеткой в светлом круге,
Как денница на заре,
Осеняет Лик Небесный
Ваши сны и Ваш покой.
И застыл в простенке тесном
В умном деланье Толстой.
Одной женской жизни
Т.Р.; Е.В.Д. и многим
Подорожник, подорожник,
Бедный лист земных дорог,
Как же так неосторожно
На земле расцвесть ты мог?
Только палки, только ноги,
Только грубый чей-то след,
Только пыль большой дороги
Осеняет твой расцвет.
Но порою для целенья,
Слыша ближнего призыв,
Ты несешь свое служенье
На гноящийся нарыв.
[Живописцы]
I. Матисс
Крепким красным светом кроя
Грани царства твоего,
Воспевая голубое
Рек воздушных торжество,
Округляя мощной дланью
Зелень каменных плодов,
Тяжким молотом титана
Перестроить мир готов.
II. Дени
Этот остров золотистый,
Этот сладостный закат,
Этот страстный, этот чистый
Афродиты юной взгляд,
В синеве блаженной моря,
В детской неге пастухов
И вдали, в лиловом взгорье
Элезийских островов —
Как свирель из давних, нежных,
Ясных, отроческих лет,
Мне доносит безмятежный
Солнца Аттики привет.
III. Гогэн
Медвяной пряностью янтарного банана
В просвет берилловых и яшмовых ветвей
Струится солнце песней несказанной,
Колдующей симфонией лучей.
И лики темные, как идолы немые,
Как изваяния с неведомых планет,
Вливают жутко таинства ночные
В сгустившийся, певучий, сладкий свет.
Растенья злые чьею-то волшбою
Таинственно над злом вознесены,
И раскаленной красною тропою
Мечты в безумный рай унесены.
«Отходя ко сну, невольно…»
Л.И. Шестову
Отходя ко сну, невольно
Помню я твои слова —
Горний цвет тропинки дольней,
Отблеск тайный Божества.
Их суровость снеговую,
Ледниковый острый блеск,
Вспоминая, возношу я
Над былым высокий крест.
Над могилой место свято.
Здесь окончился наш путь.
Но учителя и брата
Сердце просит помянуть.
День Ильи-пророка
Наташе
Под знаком огненным пророка Илии
Пять лет тому назад в орбиту жизни новой
Вошла ты, голосу покорствуя любви.
И в брачный твой венец вплела венец терновый
Моих страстей и мук неизжитая боль.
Посмею ли сказать, что нет им воскресенья?
Но в этот день коснуться мне дозволь
В спокойствии смиренья и трезвленья
Узла священного, где Бог меня связал
С твоей судьбой обетом нерушимым
И знаменье-Дитя нам даровал,
Где ты и я слились неразделимо.
Любви и мук твоих, моих — без грани —
В его очах претворены года —
В такое нежное, победное сиянье,
Как Вифлеемская над яслями звезда.
Еще сказать тебе хотелось мне сегодня —
Аминь. Да будет всё, что будет впереди.
Пусть только волею не нашей, а Господней
Навеки наши движутся пути.
И знаю, Остров моего Изгнанья
(Труханов на Днепре, пять лет тому назад) —
Как для тебя день твоего венчанья,
Стал для меня путем в один — в нездешний град.
«Обедни, утрени, вечерни, парастазы…»
Некоторым православным
Обедни, утрени, вечерни, парастазы.
А жизнь всё та же — теплый обиход
Семейственной любви. Очередные фазы
В кругу годичном маленьких забот.
На Пасху — куличи. На Рождество — свинина.
В субботу — мыть полы и чистое белье.
И медленно благочестивой тиной
До головы засосано житье.
ИЗ КНИГИ «БЫТ»
Красюковка
Не гляди в окно. Всё та же
Там береза. А под ней
Частоколов серых стража
И закуты для свиней.
Из калитки выйдут козы.
Буро-желтою травой,
Побелевшей от мороза,
Их накормит день седой.
Мещанин, картуз надвинув
К самой шее, на базар
Шагом медленным и чинным
Поплетется, хил и стар.
Потерявший дом и кличку,
Виновато спрятав хвост,
В тщетных поисках добычи
Побежит голодный пес.
Подерутся две вороны
На березовом суку.
И промчатся вдоль вагоны
По откосу, наверху.
«Вечерний час. В прихожей печка…»
Вечерний час. В прихожей печка
Сырым осинником трещит.
Душа покорно, как овечка,
Жует свой пережитый быт:
Чугун с разлившимися щами,
Каких-то тряпок недочет,
Декрет не торговать дровами
И «прачка завтра не придет».
Жужжат старушьи причитанья,
Докучное веретено.
И синим лунным чарованьем
Горит морозное окно.
«Лежу, укрывшись с головою…»
Лежу, укрывшись с головою,
Темно, и тихо, и тепло.
А за стенами злой пургою
Всю Красюковку замело.
И снится, что ходить не надо
По ней отныне никогда,
Что в Киновии за оградой
Я сплю под крыльями креста.
Что вой глухой метели слышу
Я под гробовой пеленой.
И только грудь, как раньше, дышит
Надеждой глупой и смешной.
«Хрустит обтаявшею коркой…»
Хрустит обтаявшею коркой
На тротуаре скользком лед.
Грачи толкутся на пригорке,
За лесом колокол гудёт
Великопостным грустным гудом.
Над Лаврой туча из свинца.
.
А я несу лудить посуду
Под кров Семена-кузнеца.
«Обменяться улыбкой с вечерней звездою…»
Обменяться улыбкой с вечерней звездою
На подмерзших ступенях крыльца.
Попрощаться с весенней зеленой зарею,
Ощутив благовестье конца.
И потом, полосатым себя одеялом,
Как надгробным покровом, укрыв,
Вдруг увидеть с тоскою, что старый, усталый,
Твой упрямый двойник еще жив
И животно тепло одеяла впивает,
И дремотно ликует, что близится сон,
И гнездится, подушки свои оправляя,
Неразрывно и жутко с тобой сопряжен.
В вагоне
Про теленка и козленка,
Про полову для коров
Вкруг меня стрекочет звонко
Стая бабьих голосов.
Мещанин, пропитан ядом
Всех убытков и обид,
Над газетой беспощадно
Революцию костит.
«Да, действительно, свобода, —
Старики в углу кряхтят. —
Сняли десять шкур с народа,
Лоб крестить — купи мандат».
И безусый комсомолец
Вдруг истошно возопил:
«Стать марксистом каждый волен!
Кто в ячейку поступил —
У того — глядите сами —
Что я ем и что я пью —
На руке браслет с часами
И мандат из Ге-Пе-У!»
Сразу смолкли разговоры,
Молча в окна все глядят.
Только поезд тараторит:
«Ге-Пе-У, мандат, мандат…»
Уголок летнего Арбата, 10 ч. утра
Ослепший на фронте
Солдат
Играет на флейте
Под грохот трамвая.
На рынок Смоленский
Бежит деловая
Толпа
Распаленных заботой
И зноем хозяек,
Не слушая жалобы
Томной и сладкой
На холодность Гретхен,
Что Зибель влюбленный
Цветам доверяет.
Горячее лето
Мороженщик студит
На том же углу,
Рукой грязноватой
На круглую вафлю
Кладя осторожно
Свой снег подслащенный.
Босой, полуголый
Следит ком-со-молец
С нескрытой алчбою
За тающей вафлей
Во рту комсомолки,
Не в силах дождаться
Мгновения пира.
Старик, убеленный
Семидесятой
Зимою,
Подагрик
(Быть может, сенатор
Былого режима —
В лице изможденном
Еще уцелели
Черты олимпийства) —
Без слова и жеста стоит терпеливо
Над жалким лоточком
Тщедушных конвертов
По миллиону
За каждую пару.
В истрепанном платье
Еще молодая
Жена офицера
(Вернее, вдова,
Потому что нет вести
О муже пропавшем
Ни с Сербской границы,
Ни из Берлина
Пять лет с половиной) —
Жена офицера
Из шелковой тряпки
Нашила шляпенок
И чепчиков детских
И, их нанизавши
На тонкой бечевке,
Как вялую рыбу,
Несет на базар.
Лимонно-зеленый
От жизни в притонах
И скудости пищи
Стоит у забора,
Крича «папиросы»,
Шустрый мальчишка.
А выше, на будке,
Пестреют афиши:
«Любовь старика»,
«Приключенье Бим-Бома»,
«Мистерия Буфф»,
«Спешите, бегите,
Скорей покупайте
Заем».
Высоко и тонко,
Как визг поросенка,
То грубо, то дико,
Как хрюканье раненой
Стаи кабаньей,
Автомобильных сирен отовсюду
Несутся гудки.
На перекрестке Малютка
Вам тянет в тугих узелках
Васильки и ромашки.
Купите, купите
Улыбку природы
За пять замусоленных
Красных бумажек,
А девочка купит
На них поскорее
Любезную ей
Сладковатую гадость
В двух тоненьких вафлях.
Цветочку средь камней,
Столица и ей
Подарит на мгновенье
Прохладу и радость
За пять замусоленных
Красных бумажек.
«Оттрезвонил пономарь к обедне…»
Оттрезвонил пономарь к обедне.
Прихожане расползлись, как муравьи,
В переулках, в улицах соседних
В тесные свои мурьи.
В жарких кухнях пахнет пирогами,
Покрестившись, станут пить морковь
И рассказывать всё теми же словами
Много раз рассказанное — вновь.
Старики взберутся на постели
И, от мух укрывшись, станут спать,
Молодежь пойдет бродить без цели,
Дети будут в чижика играть.
«Черен и глух…»
Черен и глух
Посад
В этот час,
Ноябрьским туманом повитый.
Лишь с колокольни прожектора глаз
Белизной своей ядовитой
Мрак рассекает густой.
Боже мой,
Что за грязь!
Квакает,
Чавкает,
Липнет,
Скользит под ногой.
Фонарь мой погас.
Спички забыты.
Ветер шумит по верхушкам берез.
Близок мой дом —
Это — мост,
Это — канава,
Нужно держаться,
Не отклоняясь
Ни влево, ни вправо —
Иначе придется упасть…
Боже мой,
Что за грязь…
Вот и ограда
Жилья,
Где, чадя и мигая,
Догорает
Лампада моя.
«Я живу в избе курной…»
Я живу в избе курной.
Злой паук живет со мной.
Злой паук со мной живет.
Пряжу день и ночь прядет.
Пряжа черная крепка.
Липкой сажей с потолка
Мне засыпало глаза.
Дверь найти впотьмах нельзя —
Не уйти от паука.
Бесплодные мысли во время головной боли
I. «Это не сон и не фантасмагория…»
Это не сон и не фантасмагория,
Порожденная болью головной —
Старуха старая, точно мхом поросшая
(С кровати улица мне видна в окно),
Старуха старая, как щепка тощая,
До земли пригибаясь,
На спине своей сгорбленной,
Как дом, огромную
Тащит вязанку дров.
День ноябрьский железно суров.
И мимо, мимо идут молодые
С руками пустыми.
И никто, никто
Не спросил, оглянувшись:
«За что
Она, а не я
Несет это страшное бремя
Бытия?»
Никто не помог старухе.
И я
В свое время
Не очень-то им помогала —
Старым, больным —
А теперь уж и времени мало
Осталось под солнцем земным.
II. «И это не сон, что вокруг…»
И это не сон, что вокруг
Люди от голода мрут.
А у нас тут
И фрукты, и сладости,
И надежда на Божью благодать.
Но это сон, что есть в мире братство,
Что идет вперед человечество,
Что каждому есть дело до каждого
И что утолится
От перемены правлений
Всякая боль и жажда.
III. «На короткой цепи прикована…»
На короткой цепи прикована,
День и ночь рыдает собака
Человеческим страшным голосом
От неволи, мороза и голода.
И хозяин ее, и прохожие
Ухом привычным
Плач ее слушают,
Забираясь в теплое логово,
И верят, что так положено:
Собаке собачья доля.
IV. «Ко всему человек привыкает…»
Ко всему человек привыкает,
К унижению, к боли,
А больше всего
К чужому страданию.
Слепого и параличного
В начале их испытаний
Жалеют,
А потом они — тени привычные
В саду мироздания.
V. «Разорвался ремень на фабрике…»
Разорвался ремень на фабрике, —
Расплющилось лицо у девушки,
И ходит она — безносая.
Все от нее шарахаются:
«Дурная болезнь, заразная».
А впереди — годы долгие,
А вокруг — с носами, здоровые
Невесты, и жены, и матери.
VI. «Отнимается дитя у матери…»
Отнимается дитя у матери,
В смертных муках рожденное,
В несчетных трудах взлелеянное,
Больше жизни своей возлюбленное.
Ходит от горя мать
Как помешанная,
А жить все-таки надо ей,
И, значит, надо утешиться.
VII. «Разные есть утешения…»
Разные есть утешения —
Трудом, в искусстве игрою.
Всяким вином, всяким запоем,
По новым местам шатанием,
Чужим страданием,
Какой-нибудь новой привязкою,
Какой-нибудь сказкою…
* * *
I. «Однажды я, зайдя к соседке в сени…»
Однажды я, зайдя к соседке в сени,
Такое странное заметила явленье:
В сенях теснилось несколько козлят,
На каждом — по двое взъерошенных цыплят.
Что значит эта мирная картина? —
Хозяйку я просила объяснить.
«Так им теплей и веселее жить, —
Ответила она, — в сенях ведь холодина».
II. «В неописуемой грязи моя стезя…»
В неописуемой грязи моя стезя
Сегодня поутру с путем козы скрестилась
На узкой кладочке, где двум пройти нельзя.
Коза, попятившись, в конце остановилась
И с вежливым терпением ждала,
Пока по скользкому мосточку я прошла.
Мораль отсюда — коз не презирать
И кое-что от них перенимать.
«Страшным совиным чучелом…»
Страшным совиным чучелом
В кухне сидела курица
И умирала.
Взъерошились жутко перья,
Смертным полные ужасом.
Костенели желтые ноги.
Глаза заводило пленкой.
А в кухне хлопали двери.
Гремели посудой люди.
И таким глухим одиночеством
От куриной веяло смерти.
«Вечер. Осень. Яркие златницы…»
Вечер. Осень. Яркие златницы
Павших листьев землю озарили.
На березах громоздятся птицы,
Тяжело во мгле взметая крылья.
В редких листьях будет неуютен
Их ночлег сырою этой ночью.
Небосклон, завешен сизой мутью,
Неизбывно долгий дождь пророчит.
На цепи скулит щенок голодный,
Скалят зубы гвозди на заборе.
По задворкам темным, огородом
На добычу вышли наши воры.
«Шесть откормленных купчин…»
Шесть откормленных купчин
Погребальный правят чин.
И спесивой вереницей
Под священной плащаницей
К двери с топотом идут.
Громко певчие поют
(Кое-кто зевок скрывает).
Да, Христа здесь погребают,
Как в те давние года.
Так и ныне. И всегда.
«Глухота и жуть ноябрьской ночи…»
Глухота и жуть ноябрьской ночи.
Скупых и редких огней
Подслеповатые очи
Кажутся мрака темней,
Может быть, потому что тебя я знаю,
Посадская ночь. Там спешат доиграть
Последний роббер. Соседка больная
Собирается Господу душу отдать.
Там не спит дьячок, считая жадно
Добытую в праздник престольный казну
После того, как избил нещадно
С пьяных глаз старуху жену.
Там кустарь кончает, кувыркая, сотню
При чадном огне ночника.
Подневольный труд, слепая забота.
Повторных черных дней тоска.
В каждом дворе с голодным воем
Рвется пес на короткой цепи.
С колокольни лаврской медленным боем
Доносится мудрость веков: терпи.
«Жужжала муха, так жужжала…»
Жужжала муха, так жужжала,
Как будто гибнет целый мир,
В тот миг, как к пауку попала
На званный пир.
Свершал паук пятнистобрюхий
Паучий свой над мухой пир
Так упоенно, точно в мухе
Сосал весь мир.
«Облако над яблоневым садом…»
Облако над яблоневым садом
Россыпью серебряной плывет.
Вечер дышит крепкою прохладой.
В сизых лужах тонкий хрупкий лед.
Золотисто-рыжею дорогой
Дровни в поле снежное ползут.
На окошках домиков убогих
Старых стекол радужная муть.
За окном, от ветхости качаясь,
Старый конь бредет на водопой,
И кибитка черная скучает
У ворот, как сонный часовой.
«День зачинается сварой…»
День зачинается сварой.
— Кто напустил тут угару?
До смерти дочь угорела!
— Мне что за дело!
— Вы это, что ли, кастрюлю
С теплого места стянули?
— Чье молоко убежало?
Видно, пороли вас мало!
Гневное пламя клубится.
Злые, несчастные лица.
Каждое утро — шарада:
«Преддверие ада».
«Под низким потолком спрессованные люди…»
Под низким потолком спрессованные люди,
Таранья чешуя и кости на полу,
Уснувших тел распаренные груды
И куча сора смрадного в углу.
Плевки. Подсолнухи. Заморенные лица.
Забота хмурая и горькая в чертах.
.
Каким терпеньем нужно заручиться,
Чтоб оказаться к вечеру в Плютах.
«Покровы бархатные ночи…»
Покровы бархатные ночи
Порвал огней далеких ход.
Алмазные сверкнули очи —
Плывет Черкасский пароход.
О, как манят меня узывно
Во мраке вставшие огни.
Каким обетованьем дивным
В моей душе горят они.
И так не верится, что это
Виденье звездной красоты
Уходит не в чертоги света,
А лишь в Триполье и Плюты.
«Покровы бархатные ночи…»
Залохматились бурьяны.
На рябине красно-пьяной
Плод со всех сторон висит.
Тащит в норы пищу быт.
Солят, квасят, маринуют,
Точно их конец минует,
И от смерти сохранит,
Души их проквасив, быт.
«И продают и покупают…»
И продают и покупают.
— Товар хорош, прибавь хоть грош.
— Да неужели я слепая,
Не вижу — заваль продаешь!
— Надбавь еще пятиалтынный!
— Врешь, за полтину уступи.
.
Душа с улыбкою невинной
Утробным сном беспечно спит.
«Когда я в мире крест подъял…»
Когда я в мире крест подъял,
Он был как голубой кристалл,
И луч горел на нем зари,
И звезды теплились внутри.
Но не умел согнуться я
В пределах тесных бытия,
И крест разбился голубой.
Тогда сужденный мне судьбой
Железный раскаленный крест
Я взял. И умер. И воскрес.
И вот уж новый крест готов
Из кирпичей, кривых сучков,
Из переломанных пружин
И голубых полярных льдин.
«Заглушая боль сознанья…»
Заглушая боль сознанья
Погремушкой шутовской,
От ножа воспоминаний
Прячась в мертвенный покой,
День и ночь, как мышь в ловушке,
В утомленье, чуть дыша,
Под нескладный ритм гремушки
Тяжко мечется душа.
«С неба сыплется дождик упорный…»
С неба сыплется дождик упорный.
Тяжкой доле уныло покорны,
Кони сено жуют полусонно.
Поросенок визжит исступленно,
Не приемля мешка тесноты
И гнетущих судеб темноты.
Скалят бороны редкие зубы
Над корьем и свороченным лубом.
Пялят тусклые очи колеса.
Непокорно ерошатся косы
И, в нестройный сплоченные ряд,
Точно городу чем-то грозят.
Дальше — символ: решёта, решёта…
Будет воду носить ими кто-то…
Бродят хмурые люди в рогоже,
На священные ризы похожей,
Точно правят здесь чин похорон.
И всё чудится мне — это сон.
«Вой сирен автомобильных…»
Вой сирен автомобильных,
Грозный гуд грузовиков
В облаках дремучей пыли,
Дребезжание звонков
Пролетающих трамваев,
И в хвостах очередей
Издыхающая стая
Озверившихся людей.