В трамвае
Теснились усталые люди в трамвае,
Плечом и коленом сверлили свой путь,
Локтем упирались и в спину, и в грудь,
Вопили: «Кто там напирает?»
«Потише!» «Полегче!» «Что стал, как чурбан?»
«Тебя не спросили — известно!»
«Куда потесниться? И так уже тесно».
«А ты поскромнее держи чемодан».
И ненависть жалом осиным язвила
Сердца удрученных людей.
В углу инвалидном прижавшись, следила
Старуха за битвой страстей
И думала: «Этот вот парень не знает,
Не помнит, не верит, что завтра умрет,
Что годы, как миги, летят, пролетают,
Давно ли пошел мне осьмнадцатый год.
У этой бедняжки сидит бородавка
На самом носу… эх, беда!
Хоть выйдет сегодня живою из давки,
Никто не полюбит ее. Никогда.
А вон старичок… Добредет ли до двери?
Винтом завертели, беднягу, всего
Шпыняют и тычут. Не люди, а звери,
Никто нипочем не щадит никого.
Локтями работает ловко мальчонка,
Да хлипкий, да синий какой.
Мороз. А на нем решето — одежонка,
Должно быть, сиротка и ходит с рукой».
Глядела, жалела, вздыхала старуха,
Забыв остановки считать.
Вошел контролер и промолвил ей сухо:
«Плати-ка три рублика, мать».
«Отворяется тяжкая дверь…»
Отворяется тяжкая дверь,
Заскрипели ржавые петли.
Вереницу ошибок, грехов и потерь
До конца жития досмотреть ли?
Комната Даниила
На абажуре Бенарес,
Две статуэтки «культ коровы»,
Костей и перьев целый лес,
Угрюмо скорбный и суровый
Портрет отца и рядом с ним,
Дерзаньем духа озаренный,
Как непокорный серафим,
К познанья безднам устремленный
Поэт, философ и пророк,
Безумец вдохновенный, Биша.
…И книжный этот уголок
Волнующею тайной дышит.
Дождь
Посвящается моему Ирису
Май. Пришествие весны так грустно
Здесь, на чахлой, глиняной земле.
Под окном — кирпично-красный мусор
— Строевых затей унылый след.
Вздрагивает и мутится лужа
От уколов скучного дождя.
Спутанно, и хмуро, и недужно
Мокрые кусты в саду глядят.
На крыльце — дрожат ступени жутко.
Недостройка всюду. Или — брешь.
Лишь Осман доверчиво из будки
Улыбается в надежде на кулеш.
«Ах, эта стройная сосна!..»
Ах, эта стройная сосна!
Так внятно говорит она
О том, что можно бы и нам
Так подыматься к небесам
И становиться всё сильней,
Устои закрепив корней,
Ловя, как счастье, солнца луч,
А под налетом грозных туч
Принять без страха смертный бой,
Не преклоняясь пред судьбой.
«Не туманься, не кручинься…»
Не туманься, не кручинься,
Мой печальный, нежный друг,
С неподвижной точки сдвинься,
Улетай за малый круг.
В необъятном дивном мире,
Полном тайны и чудес,
Станут крылья духа шире,
Станет выше свод небес.
Будут радости иные,
Чем в долине. А печаль,
Как и сны твои земные,
Всю навек развеет даль.
На старом кладбище
В лазурно-туманной дали
Торжественно солнце садится.
Тревожно кусты зашептали:
Когда же душа обновится?
Слетаются в теплые гнезда
На отдых усталые птицы.
И слышу в их щебете позднем:
Пора бы душе обновиться.
Долина в предведеньи ночи
Вечернею мглою курится.
Уж первые звездные очи
Блеснули… Спеши обновиться!
На лесной опушке
Пращуры мои лесные!
Расторгая связь времен,
В сени ваши колдовские
Прихожу к вам на поклон.
Дайте правнучке убогой
Свежесть древних сил испить,
До конца пройти дорогу,
Не порвать кудели нить.
В срок сужденный, в срок желанный
Чтоб хозяину сполна
Без обмана, без изъяна
Пряжа вся была сдана.
«Заката розовое пламя…»
Алле [Тарасовой]
Заката розовое пламя
Одело золотую рожь.
Неторопливыми шагами
Ты по меже домой идешь.
Там, на лесной опушке рдеет
Свечою алою сосна,
За ней пустынная аллея
Уж синей мглой напоена.
Овеет влажною прохладою
Твою дорогу вещий лес.
Светляк зажжет свою лампаду…
Раскроет ночь врата чудес.
«Трепещет в сердце стих, как птица…»
Трепещет в сердце стих, как птица.
Я говорю ему: лети!
На этой клетчатой странице
Твои закончатся пути!
Как я — ты медлен и недужен,
Как я — ты немощен и хил.
Твой низкий лет — кому он нужен?
А для иного нету сил.
И всё же мы с тобой поэты,
И нам нельзя порой молчать:
Для сердца песен недопетых
Тяжка гробовая печать.
«Глухие уши мои…»
Глухие уши мои,
Слушайте!
Сквозь плач и вой вьюги
(Так шумит моя старая кровь
В склерозной моей голове)
Вслушайтесь в то, что доносится
К тому, кто в часы бессонницы
Сидит, как я, на постели,
Ощущая бег планеты
И шелест крыльев Времени.
…Последний вздох умирающих,
Первый крик рожденных,
Железный звон оков,
Ночные узников стоны,
Грохот бомб над Испанией,
Плач изгнанников Чехии,
Вопль мирового страдания…
Слышу.
Но поздно мне, старому,
Глухому, хромому, недужному,
Ответить, как юный Сиддхарта:
— Я всё услыхал. Я иду.
.
Увы мне! Я слышал. Я слушаю.
Но завтрашний день начнется
И так до ночи докатится,
Как будто бы я не слыхал
Ничего, кроме вьюжного шума
В склерозных моих ушах.
Буду жарить на газе булку,
Пройду переулком в аптеку
(Осторожно по льду ступая),
С Телемаком займусь немецким,
Постираю свои отребья,
Ненужное что-то спрошу,
Невпопад на что-то отвечу,
Раскрою в кухне букварь —
Почитать с работницей Шурой.
.
Маловато, Мирович,
Для того, кто в бессонные ночи
Слышит вопль мирового страдания.
«Бывают дни опустошения…»
Бывают дни опустошения.
Уходит влага бытия
(Быть может, силу обновления
Корням засохнувшим тая).
Но пустотой душа испугана
И, нищетой пристыжена,
Глядит растерянно вокруг она,
Ища забвения вина.
В такие дни работой черною
Займи ненужный долгий день,
Отважный волею упорною
Преодолев тоску и лень.
Всё, что дневной потребой задано,
Без рассуждений соверши,
И тихо в ночь уйдет оправданный
Бесплодный день твоей души.
«Ночь. Еще не глубокая…»
Ночь. Еще не глубокая.
Где-то лунная или звездная,
(Город не знает — какая),
С предвесенним дыханьем зимы
Нежно морозным,
С равниной снегов, еще не оттаявших,
С уходящими в бледную мглу
Пустынными далями.
А у нас — в четырех стенах
Ночь — покойник, в гроб замурованный —
С потолком вместо неба,
С духотой миллионов дыханий.
И вместо ночного молчания —
Тщета человеческих слов.
«Из моей тоски о природе…»
Из моей тоски о природе
Сегодняшней ночью
Расцвел чудесный сон.
Какое буйное золото
Небывало роскошных нив! …
Ветряков недвижных крылья
В синеве украйнского неба,
Над рекой дремотные ивы,
Аромат помятых трав…
…Но вкрались в сон томленья
О том, что нет переправы
На тот блаженный берег
За неширокой рекой…
И сон улетел, и проснулась
Душа в неизбывной тоске.
«В моем предутреннем томлении…»
В моем предутреннем томлении
Я вижу долгий дикий лес,
Угрюмых сосен разветвления
На бледной хмурости небес,
Вокруг лесов пустыню снежную
И скорбь немую бытия,
Оледенелую, безбрежную,
Как эти мертвые края…
«Мелкие брызги потока…»
Мелкие брызги потока,
Несущего всех в Мальстрем.
Голос железного рока,
Далекий, забытый Эдем…
«…Да — это много: жить, дышать…»
…Да — это много: жить, дышать,
Напевам иволги внимать,
Глядеть на юную листву,
На шелковистую траву,
Следить за бегом облаков
Между березовых стволов.
Забыть пустых томлений зной.
Вкусить вечерних дум покой
И прошептать: Благословен
Мой долгий в здешнем мире плен.
«Море синее! Давно ты ждешь меня…»
Море синее! Давно ты ждешь меня.
Обмелел, увы, мой ручеек.
Медленно ползет он по равнине,
Зарываясь в тину и песок.
Но ему не перестали сниться
Дальний твой простор и синева.
И к тебе он каждый миг стремится,
Двигаясь едва-едва.
«Пришла белокурая женщина…»
Пришла белокурая женщина
Из Загорска (а был он Сергиев),
В те далекие, скорбные дни,
Как с бедной моею старицей,
Точно в склепе живьем замурованы,
Мы томились из года в год.
Пришла белокурая женщина —
Молодая, светлая, нежная —
И в старость мою зачерствелую,
Глухую, сухую, пыльную,
Точно солнечный дождь пролился:
Пахнуло весенней березкою,
Незабудками сада заглохшего,
Зубчатым бархатом елок
Над зеркальным прудом Гефсимании.
.
Но есть у сердца кладбища,
Которых не смеют касаться
До дня воскресения мертвых
Ни память, ни луч сознания.
И только тоске покаянной,
Костром негасимым совести
Дано озарять те кладбища.
«Косят, косят, убирают…»
Косят, косят, убирают
Переспелые овсы.
С утра до ночи сверкает
Над полями взмах косы.
Смерти колос не боится,
Полон жизни торжеством…
И послушной вереницей
За снопами сноп ложится
В легком нимбе золотом.
«Ох, тошно мне, тошнехонько…»
М.В. Я<нушев>ской
Ох, тошно мне, тошнехонько,
Томит меня кручинушка.
Дымит моя лучинушка,
Темно горит, темнехонько.
В окошко непроглядная
Глядится ночь ненастная.
Головушка бессчастная,
Не думай, не загадывай.
Не жди сынка болезного:
Судьба его опальная.
Сторонка чужедальная,
Дорога непроездная.
Ой, нитка, нитка длинная,
Запутанная, рваная…
Придет ли весть желанная?
— Молись Николе Зимнему,
Затепли ему свечечку:
Снегами степь оденется,
Дорога забелеется,
Придет от сына весточка.
«…Не надо книг. И думать лень…»
…Не надо книг. И думать лень.
Усталость после долгой спешки.
И вижу: лес, мохнатый пень,
Под ним две юных сыроежки.
Какой-то сломанный цветок
Уютно в мох дремучий спрятан.
И кружит, кружит мотылек,
И реют солнечные пятна.
«В домино играют старухи…»
В домино играют старухи.
Выигрыш, проигрыш, им всё равно.
Только нужно старому слуху,
Чтоб стучала кость домино,
Чтоб мелькали белые пятна
Черной кости в мутных глазах…
И побыть им друг с другом приятно
Без обычных споров на дряхлых устах.
Только разве кто-то заметит,
Что соседка напутала ход,
Что пахнул откуда-то ветер,
Что вдруг схватило живот.
Что в ногу подагра вступила,
А хирагра крутит ладонь…
Эх, лампада-то как накоптила!
Припустили сдуру огонь…
И стучат черно-белые кости,
Стучат, выбивают дробь…
Вот так же всем на погосте
Заколачивать будут гроб.
«Маятник жизни моей!..»
Маятник жизни моей!
Долго ли нам еще маяться?
Чуть отойдем от жилищ и страстей,
Только успеем покаяться,
Тем же размахом обратно спешим,
К тем же низинам постылым…
Дни превращаются в пепел и дым,
Дни уж летят над могилой.
Маятник, маятник призрачных дней!
Сердцу наскучило биться,
Время от взлетной верхушки твоей
К точке недвижной спуститься.
«Ницше говорит о душах…»
Ницше говорит о душах, которые гонятся за собой, описывая широкие круги.
Мирович говорит (косноязычно, увы!) — в самый мрачный момент своей жизни, в растерянности, в подавленности, в уничижении:
Одно лишь твердо знаю,
Что «я» мое — не «я».
Что суждена иная
Мне область бытия.
И позже:
Я не тот, кто падает,
Знает боль и страх.
Я — любовь, я — радость.
Смерть — моя сестра.
Отсюда следует, что не только мудрецам и святым, но и таким далеким от мудрости и святости людям, как Мирович, бывает откровение, что наше теперешнее «я» — вовсе не наше истинное, настоящее «я», и отсюда невозможность примириться с собою, обреченность томиться «о своей идеальной и вечной сущности».
28 октября 1940
«Темно горит моргасик-часик…»
Темно горит моргасик-часик.
Дыши подальше от него,
Не то свой жалкий свет погасит
Он от дыханья твоего.
И в темноте ты вдруг услышишь:
Гудит враждебный самолет.
И сердце пойманною мышью
В груди мучительно замрет.
И ты поверишь в то мгновенье,
Что может твой бессмертный дух
Угаснуть вражьим повеленьем,
Как свет, что в часике потух.
Спасай же сердце от дыханья,
Сомненья, страха и страстей,
Чтоб не погасло упованье
В душе неопытной твоей.
«Кто волей Бога очертил…»
Кто волей Бога очертил
Свою мятущуюся волю,
Небесным кровом осенил
Того Господь в земной юдоли.
Соблазны мира не страшны
И сети вражьи не опасны
Тому, чьи сердца глубины
С путями Божьими согласны.
Непобедим Господень щит:
Он от стрелы, в ночи летящей,
Под ним укрытого хранит
И меч согнет, в бою разящий.
Налево тысяча падет,
Направо лягут тьмы сраженные,
Но невредим меж них пройдет
Щитом Господним осененный.
Над ним змеи не властен яд,
И василиска злые чары
Его очей не устрашат.
И льва сразит одним ударом.
И если в пропасть упадет —
Там ангелы его крылами
Поддержат, низойдя с высот,
И не преткнется он о камень.
«Звенит морозная земля…»
Звенит морозная земля
От орудийного движенья.
В пустых оснеженных полях
Внезапно грянул залп ружейный.
В кого он метил? Диверсант
Укрылся на опушке леса?
Или сигнал зловещий дан,
Что неспокоен свод небесный?
Уж истребитель прожужжал,
Как жук гигантский, над полями.
И хор зениток застучал,
И в небесах метнулось пламя.
Летит подбитый самолет,
Как огнедышащая птица.
Но тот, кто правит им, с высот
К земле в объятия стремится.
И упадет, недвижим, нем,
В снега селений полусонных.
Куда он гибель нес, зачем?
За что погиб, живьем сожженный?
«Твоя любовь почила надо мною…»
Лису (а м.б. и не ей, а м.б. и реминисценции)
Твоя любовь почила надо мною,
Как над усопшим гробовой покров.
И под ее парчовой пеленою
Живых не надо слов.
Тому, кто спит, остались сновиденья,
И в них звучат все прежние слова.
И ты ступаешь незаметной тенью,
А я — жива.
«На гребне волны сияет пена…»
На гребне волны сияет пена,
У подножья тень и бездны мрак —
Неизбежны в сердце перемены:
К вечной жизни продвиженья знак.
Сверстникам
Уже не идем, а ползем.
Потолок всё ниже,
Всё гуще тьма,
Всё душней тюрьма,
Но всё ближе и ближе
Исход в отчий дом.
Братья! Мелькает уж свет впереди!
…Помутненье в мозгах,
Онеменье в ногах,
У кого-то удушье в груди
Клещами недужное сердце сжало.
И у каждого сердце болеть устало.
Тот не видит почти, тот не слышит,
И все еле дышат.
Братья! Всё это священные знаки,
Благая весть,
Что недолго ползти во мраке,
Что дверь на свободу есть.
Дадим же обет друг другу
Не выйти из круга
Надежды, веры, любви,
Не разорвать наших уз.
Смертников братский союз,
Господи, благослови!
«Из окна моего только небо и сад…»
Из окна моего только небо и сад,
Переплет обнаженных осенних ветвей,
Цепенеющих, черных, подобных телам
В тяжких судоргах умерших дней.
«Не та мать — сирота…»
Не та мать — сирота,
Что детей схоронила,
А та мать — сирота,
Что их вынянчила,
В путь-дорогу собрала,
Сыновей оженила,
Дочек замуж отдала
И стоит теперь одна,
Как средь поля сосна,
На ветру,
На юру,
К земле клонится,
Богу молится:
«Ты спаси моих детей
От напастей, от скорбей.
Не лиши моих детей
Твоей жалости
И не дай им знать
Такой старости,
Как узнала их мать».
.
Ветер жалобу несет,
Дождь слезами обольет
В ночь ненастную
Мать бессчастную.
Симфония уходящего в вечность дня (в стиле Андрея Белого)
I. «По столу ходит Алла на кухне…»
По столу ходит Алла на кухне
В кимоно, в тюрбане, в длинных штанах,
Поднятыми к небу руками
Снимая с веревок и вешая
Голубые пижамы и алые,
Апельсинные и лимонные…
II. «Генерал ею любуется…»
Генерал ею любуется,
Прислонясь у дверей с папиросою.
III. «Как верблюд, согбенная бабушка…»
Как верблюд, согбенная бабушка
У плиты с терпением топчется,
Тому, кто еще не доужинал,
Готовя еду десятую
В этой кухне
(«Едальне» поистине,
Если вспомнить язык украинский).
IV. «Калмыкова бранит Черткова…»
Калмыкова бранит Черткова,
Громит Александру Львовну:
«Сектанты!.. Сгубили Толстого,
Довели его до Астапова,
Замучили тело и душу его,
Палачи, насильники, “черные”».
И в зеленых глазах исступленно
Всплески моря Эгейского прыгают
(Эллада — ее прародина,
А с ней рядом степи калмыцкие).
V. «Апатично, безрадостно Дима…»
Апатично, безрадостно Дима,
Начертав орнамент докучный
По заданию школьному, скучному,
В тесной комнате под иконами
На постели его раскладывает.
А в янтарных глазах меланхолия
И надменность гордого духа,
Не нашедшего в мире пристанища,
Где сказал бы: здесь дом (или путь) мой…
VI. «Такой же дух бесприютный…»
Такой же дух бесприютный
И врач Леша Залесский
Чемоданы со вздохом готовит,
Чтобы ехать в глушь беспросветную
И, поживши там с психопатами
В санатории нервно-психическом,
В Москве приобресть право жительства
(А его душе разоренной,
Потерявшей родных и любимых,
И совсем жить на свете не хочется).
VII. «Тридцать лет друзья и спутники…»
Тридцать лет друзья и спутники,
На одной проживая улице,
Целый год друг с другом не виделись,
Почему — и сами не знают.
Случилось же с ними, с обоими,
То, что выпали оба из времени
И живут уже тайножизнью
— А не в днях, не в делах, не в свиданиях.
VIII. «…Эти взгляды, мимо скользящие…»
…Эти взгляды, мимо скользящие,
Звуки слов, как железо об лед стучащие,
В зеркалах кривых отражения,
Твоей мысли и чувств движения…
IX. «Успокойся, двойник мой, очнись!..»
Успокойся, двойник мой, очнись!
В бесконечные звездные дали вглядись!
Гражданин мирового пространства,
Вспомни путь неисчисленный странствий.
Приживательства искус пройден —
Не сегодня, так завтра закончится он.
С этих отмелей ты уплывешь навсегда,
Погляди, как чудесно сияет
Над тобою скитальцев звезда!
Blancet noir (эскиз «Загорское»)
В луже пространной, похожей на пруд,
Белоногая девушка ноги полощет.
Стаи черных грачей неумолчно орут
В белоствольной березовой роще.
В небе (и в луже), качаясь, плывет
Облаков белоснежных гряда.
В черной грязи мимо лужи бредет
Белорунная коз череда.
Сон
Памяти N.N.
Прощай, прощай… Но ты уже далёко.
Мои слова к тебе не долетят.
И колесница огненного Рока
Своих колес не повернет назад.
Под звездным пламенем свершилась наша встреча.
В ней каждый миг был дивно озарен.
И верилось, что мы с тобой — предтеча
Еще не бывших на земле Времен.
И вот уже, как сон обманный, снится
Мне образ твой, и жизнь, и смерть твоя.
И встречи нашей вырвана страница
Из книги бытия.
ИЗ ЦИКЛА, ОБРАЩЕННОГО К В.А.ВАТАГИНУ
«Рога, копыта, когти, зубы…»
Рога, копыта, когти, зубы,
Победно поднятых хвостов
Движенья… Боже мой, как грубы
Виденья этих страшных снов…
О, если б в миге пробужденья
Всё это прошлое забыть —
Алчбу, убийства, запах тленья,
Каким не брезговала жить
Моя душа, хоть умирала
На этой бойне бытия,
Где вечно кровью истекала
Надежда и Любовь моя…
«Тоскливо пискнула в подполье…»
Тоскливо пискнула в подполье
О чем-то мышь в глухой ночи…
Ах, о тюремной нашей доле,
Зверек пугливый, помолчи.
Грызи, что есть; воруй, где можешь.
Нам, людям, хуже: целый век
Себя грызешь, пилишь и гложешь,
Что ты не бог, а человек.
«С ветки слетела ворона…»
С ветки слетела ворона,
Канула в снежную муть.
Черной нуждой отягченный
Труден вороний путь.
Будет на смрадной помойке
Рыбьи ошметы глотать.
Будет с терпением стойким
Новых удач поджидать.
К вечеру с горестным граем
Спрячется в мокрую ель.
Колкая там и сырая
Ждет ее к ночи постель.
«Сладко ящерице спится…»
Сладко ящерице спится
На сухих согретых мхах.
Кто расскажет, что ей снится
В золотых полдневных снах —
Голубой покой Нирваны,
Иль евфратский древний рай,
Иль кружащий неустанно
Зыбкий стан мушиных стай.
«На стене моей мертвая муха…»
На стене моей мертвая муха
(С паутиной прилипла к стене).
А другая жужжит над ухом,
И страшно жужжание мне —
О засиженных черных буднях,
О нечистом сердца мутье,
О прекрасном несбывшемся чуде,
О прикованном к праху житье.
Крылья, крылья, мушиные крылья,
Невысоко меня вы взнесли, —
Возле серой стены положили
В паутине и в древней пыли.
«Повисла нить. Шепчу: Куда же…»
Повисла нить. Шепчу: Куда же
Девать ее? И с кем, и с чем
Связать запутанную пряжу?
И дальше прясть ее зачем?
Спустилась ночь. Проснулись звезды,
И слышу голос их в окно:
«Уж поправлять работу поздно.
Пусть отдохнет веретено».
«Когда вчера я увидала…»
Тане Усовой
Когда вчера я увидала,
Как Ваша сильная рука
В дверях трамвая поддержала
Беспомощного старика,
И как от радости дрожащий,
Полуслепой, полухромой,
Он из толпы, его теснящей,
Был Вашей извлечен рукой, —
В тот миг серебряные латы
Предстали вдруг моим глазам,
И щит, и меч, и шлем крылатый,
Вам некогда врученный там —
Над Монсальватскою вершиной,
Где Ваша миссия была
Бороться в сумрачных теснинах
С драконом мирового зла
И где Ваш брат из Салтвореры
Изменой путь свой приземлил…
Но у высокой Вашей веры
И монсальватских Ваших сил
Найдутся, верю я, усилья
Связать распутанную нить,
Собрату сломанные крылья
Лучом прощенья исцелить.
«Сергей и Сусанна…»
Сергей и Сусанна
Ведут себя странно:
Для них двоих приятно,
Но слишком приватно,
Как будто нас нет
И выключен свет.
«Продувная эта щелка…»
Посвящается светлой памяти незабвенной Екатерины Васильевны Кудашевой,
безболезненно и мирно скончавшейся от гриппа три года тому назад в ноябре
Продувная эта щелка,
В ней то холодно, то жарко.
И обмолвлюсь втихомолку,
Что Мировича мне жалко:
День и ночь грызомый гриппом,
Оглушен и одурманен,
В шумном насморке и в хрипах
Кальцекс пьет он неустанно,
В продувной своей постели,
От борьбы изнемогая —
Вот уж целая неделя —
Он боев не прерывает.
Хоть и жалко мне беднягу,
Богом данного соседа,
На его бы месте шагу
Я не сделал для победы.
Кальцекс бросил бы в помои,
Отменил приемы пищи —
И уснул бы сном спокойным
На Ваганьковском кладбище.
«Строгий ангел у порога…»
Строгий ангел у порога
Сторожит последний шаг
Тех, чья дальняя дорога
Долго путалась впотьмах.
Строгий ангел спросит грозно:
— По каким путям кружил,
Отчего пришел так поздно,
Как ты жил и кем ты был?
— Грозный вестник воли Божьей,
Я — безумец и поэт.
А блуждал по бездорожью
Оттого так много лет,
Что своей мятежной волей
Утверждал свои пути.
…Я устал, я стар и болен.
Я раскаялся. Впусти —
По любви моей и вере —
Сына блудного к Отцу,
На порог Отцовской двери —
Всех путей моих концу.
«Когда упадают лицом в подушку…»
Посвящается двойнику моему Мировичу
Когда упадают лицом в подушку
И, крепко зарывшись в ней, лежат —
Что долго видят они, что потом слушают
И долго вставать не хотят?
Иные там видят моря-океаны.
Простор необъятный, весь белый свет.
Другие — волшебные видят страны,
Каких и на свете нет.
А третьих баюкает и ласкает
Свершенная счастья мечта,
Которым подушка их награждает:
Покой. Тишина. Теплота.
После кораблекрушения
Я плыву на обломке подгнившей доски
В необъятный простор океана.
Все, кто спасся, уже от меня далеки:
За стеною ночного тумана.
Чуть мерцает вдали огонек корабля,
Уносящего спутников милых.
Сердце радо за них: перед ними земля,
Предо мной — водяная могила.
С нею встречи сужденной без страха я жду.
Слышу: воет стремительный шквал.
Волны грозной толпою к обломку бегут,
И девятый вздымается вал.
В дни выздоровления
Благословенная дорожка,
Напоминавшая мне лес,
И эта грелка, эта кошка,
Мою лечившая болезнь,
И это кроткое сиянье
Осенних солнечных лучей,
И тонких сосен колыханье
Над ветхой кровлею моей,
Так милосердно, так отрадно
Приосенивших отдых мой,
В конце дороги длинной, страдной,
В день возвращения домой.
«— Сосны! Зачем в небеса вы глядите…»
— Сосны! Зачем в небеса вы глядите,
Что вы там видите в самом зените?
— То, чего там, где живете вы, нет:
Вашим глазам не открывшийся свет.
— Сосны, я знаю, вы ночью не спите —
О чем вы друг с другом всю ночь говорите?
— О том, чтобы выше вершины понять,
Чтоб вас нам не видеть, не слышать, не знать!
«Сосны, храм нерукотворный!..»
Сосны, храм нерукотворный!
В час тоски моя душа
К вам идет, как в царство горное,
Вашим воздухом дышать.
Стройной вашей колоннадой
Выпрямляется мой путь,
И нездешняя отрада
Льется в старческую грудь.
К высоте верхушек ваших,
Вознесенных от земли,
Суеты и скорби чашу
От меня вы унесли.
И чудесно претворилась,
Как в надмирной вышине,
В Божью правду, в Божью милость
Вся былая жизнь во мне.
«Ничто не проходит. Всё с нами…»
Ничто не проходит. Всё с нами
Единою жизнью живет,
Сплетается с нашими днями
И ткани грядущего ткет.
«У пустынных львов — пещера…»
У пустынных львов — пещера,
Буйный дождь в степях нагих.
У мечтателей — химера,
У меня — мой бедный стих.
От самума и от зноя,
Как в пещере, в нем укроюсь.
Грозовою тучей духа
Орошу мою засуху.
Но не нужно мне химеры,
Не хочу творить мечту…
Будь мой стих волшебной дверью
В Жизнь, в Любовь и в Красоту!
«Как холодно, как сыро, неуютно!..»
Как холодно, как сыро, неуютно!
Таков конец путей моих беспутных…
… Но было ведь в земных путях моих
Начало высшее. И не исчезло в них:
Исканье истины, познанье отчей воли,
Во всех скитаниях твоей суровой доли.
Так почему же ты посмела здесь роптать
На холод, неуют, забывши благодать
Отцовской воли мудрого веленья
Во всем искать к вратам Его движенья?
«Коза с улыбкой Мефистофеля…»
Коза с улыбкой Мефистофеля
И день, и ночь у нас в углу.
И я читаю в козьем профиле,
Жующем что-то на полу,
Как близко мне четвероногое,
Хоть и хожу на двух ногах,
Но сжаты мы оградой строгою,
Где жажда, голод, боль и страх.
И хоть душа моя бессмертная
Иной судьбе обречена,
Но не войти ей в дверь отверстую,
Пока слита с козой она.
«Как мне поведать несказанное?..»
Как мне поведать несказанное?
Звезда Иного Бытия
Плывет ко мне, еще туманная,
Но свет невидимый лия.
Какая высь кругом пространная!
Зачем ее назвали «Я»?
Какая светлость несказанная,
Какие новые края!
«Убирай, старик, свои потребы…»
Убирай, старик, свои потребы.
Всё тесней, всё круче будет путь,
Но зато и ближе будет к небу,
И ночлег твой близок, не забудь.
«…Второй уж день как будто в отлученьи…»
…Второй уж день как будто в отлученьи
От всех людей (и от себя) живешь,
В сгущенной тьме, в подземном заточеньи,
В забвении, чем Божий мир хорош.
К своей душе — дремучий лес — дорога
Засыпана валежником сухим.
Там рысь живет. Медвежья там берлога.
Хохочет леший голосом дурным.
И хочется всё глубже в тьму укрыться,
Чтоб ничего не видеть, не слыхать…
.
Но слышен голос: Мало ль что приснится!
Проснись — довольно спать.
«Благословен удел изгнанья…»
Благословен удел изгнанья,
Благословенна ты, земля,
Твои убогие деянья,
Твои бесплодные поля.
Твои бездождия великие,
Твоих пустынь палящий зной,
И тернии и волчцы дикие
В былинках радости земной.
Благословен удел, сжигающий
Полки мятежные страстей,
Наш путь с голгофским сочетающий,
Где крест — венец земных путей.
«Учись доверчиво и просто…»
Учись доверчиво и просто
В летучих ликах бытия
Законам сил, законам роста,
В каких течет и жизнь твоя.
Учись у почки предвесенней,
Как терпеливо солнца ждать.
Познай во всем, где ужас тленья,
Преображенья благодать.
Пытай у солнца и у моря,
У незаметной капли слез,
У каждой радости и горя,
Что в безднах духа родилось.
«Черный ворон! Предсказанья…»
Черный ворон! Предсказанья
Все твои я поняла —
Про московские скитанья,
Чувства, мысли и дела.
И о том, как опустеет
Дом Денисьевны моей,
Онемеет, охладеет
В день разлуки нашей с ней.
И о том, что я теряю
В ней, решая уезжать
Из ее святого храма,
И сестру мою, и мать…
…Острый коготь черной птицы
Ранил сердце глубоко.
Оказалось, что проститься
С миром этим нелегко.
«Пиши, перо. Диктуй, тетрадка…»
Пиши, перо. Диктуй, тетрадка.
У вас живет с тем миром связь,
Куда житейской лихорадкой
Дневная жизнь не ворвалась.
Туда, где хор светил небесных
Звучит в просторах голубых
Такой музыкою чудесной
О жизни в далях неземных.
«День прошел как сон. О чем — не знаю…»
День прошел как сон. О чем — не знаю.
Да едва ли есть для этого слова,
Как и где проходит жизнь такая,
Как моя: обманчиво жива.
В мире дольних чувств, забот, желаний —
Сквозь бегучесть призрачную их
[Уловлю ли] горнее сиянье,
Даль миров Иных.