Действительно ли он тщеславен? Нет, он испытывает голод по реальности. Отчасти он утолял его в США у телеэкрана. Он, властвовавший над «одной пятой земного шара», оказался зависимым от откликов своих противников.
Однако на уступки в вопросе милитаризации Германии весной 1990 года он не пошел.
Почему мой боевитый президент позднее сдался? Еще какое-то время он держал позиции. Пресс-конференция по окончании встречи на высшем уровне в восточном зале Белого дома. Мой президент рядом с президентом Бушем. Тот не может помешать гостю сказать то, что он хочет. Мой президент угрожает: Советский Союз мог бы, если Запад будет настаивать на своем, пытаясь навязать нам свое решение по Германии, пересмотреть свои взгляды на то, насколько баланс сил соответствует советским интересам.
Ну и досталось же моему шефу! От прибалтийских республик, в Нагорном Карабахе, от оппозиции на съезде народных депутатов, от работающих на другую сторону московских структур власти. Какой контраст за два года, какой контраст по сравнению с восторженным впечатлением от поездки на 40-летие ГДР!
И вот мы смыкаем ряды вокруг потерпевшего неудачу. А беда началась в ту пятничную ночь, когда разговор шел о милитаризации Германии.
Кладоискатель
И не успеют оглянуться — На новоселье уж очнутся.
Осенью 1990 года нас дважды переводили на новое место работы, а затем вся группа была отправлена в очередь ожидающих трудоустройства. Наше самосознание людей искусства не было непосредственно затронуто потерей уже наработанной профессиональной биографии, ведь мы утратили свои позиции как группа или класс, а не из-за индивидуального провала; более того (и это чувство было дополнительной поддержкой), мы были свободны от вынужденного выполнения нежеланного профессионального долга, от навязанной необходимости доказывать свою состоятельность и прочих выкрутасов, а будущее окутывало нас флером неопределенного шанса. Этот настрой передавался и тем коллегам, которые сетовали на судьбу. Наставало предрождественское время, расцвеченное играющими огнями.
Я получил задание от созданной наспех посреднической конторы, затеянной коллегой Райхартом для поисков хоть какой-то возможности заработать и названной Общественное объединение «Оргбюро» (хотя никто его не регистрировал и не собирал общего собрания, так что оно скорее напоминало партию). Мне поручили встретить в аэропорту Тегель американскую поп-звезду. Мне предстояло в течение недели сопровождать ее в качестве переводчика и гида. Я согласился. В то время как в прежнее время мы явно ограничивали свою самоотдачу, мы все время ТОРМОЗИЛИ себя — это был, так сказать, солидарный долг, противостояние карьеризму, доказательство спокойно-независимой позиции (а что мы еще могли бы и можем продемонстрировать, кроме взаимного уважения нашей манеры держать себя?), теперь я жадно стремился полностью проявить свои неиспользованные силы, можно сказать — мне не оставалось ничего другого, кроме как броситься с головой в новую работу, снова жертвовать профессиональной девственностью в ожидании удачи. Подъезжая в этот слякотный зимний день на автобусе к аэропорту Тегель, я был готов заниматься синхронным переводом, влюбиться, быть молчаливым сопровождающим, использовать свои литературные возможности, чтобы писать рекламу для звезды, или (в случае оскорбления) защищать наше независимое положение граждан просуществовавшей сорок лет и погибшей непобежденной республики, все разом, в зависимости от необходимости или обстоятельств. Такого рода оппортунизм возникает, когда мы ускользаем от власти бюрократии — и именно поэтому. Он принципиальным образом отличается от оппортунизма социал-демократов, послужившего дополнительной причиной кризиса 1914 года. Скорее он схож с новым чувством жизни, с ощущением перевернутой страницы, тоже в 1914 году, распространившимся, когда все пропало, когда война стала фактом, и никто в одиночку ничего не мог изменить. Окончательность усиливает эмоции.
Я и в самом деле размышлял о событиях августа 1914 года (сценарный набросок об этом я написал за полгода до того), приближаясь к аэропорту и разыскивая выход для пассажиров, прибывших из-за границы. Аэродром тогда еще не был перестроен и походил на множество коробок для игрушек.
Появившаяся певица, похоже, нервничала. Отделавшись от сопровождавших ее музыкантов, она явно рассчитывала на мою помощь. У меня тут же возникло впечатление, что я совсем не лишний.
Теперь я ее «постоянный спутник». Хотя мы со звездой и не женаты (к чему я стремлюсь). На Западе и в США она принадлежит к числу знаменитостей. Мы живем в Нью-Йорке в перестроенной мансарде довольно высокого дома. Центр квартиры образует широкая кровать, в которой я отдыхаю или читаю (пока она репетирует в подвале). За два дня я приобрел ее доверие. Я показал ей Восточный Берлин. Признаться, меня и самого грела открытость, с которой она отнеслась к земле и людям восточнее Эльбы, — есть такой предрассудок, часто возникающий по отношению к совершенно незнакомым краям. К тому же у нее живая фантазия, из-за постоянной переработки и чрезвычайной чувствительности она невротичная и «дерганная»; о моей стране она получила впечатление, радовавшее мое патриотичное сердце, вызывавшее у меня какой-то победный настрой, с которым я и стал ее добычей (сюда же надо добавить мою уже упомянутую готовность ко всему). Так ей достался нежданный дар, от которого она не могла отказаться. Она взяла меня с собой в турне, как берут к себе приставшую собаку в надежде, что она благородного происхождения. Однако я начеку. Нельзя забывать о ЕЕ ЗАПАДНОЙ ИСТЕРИЧНОСТИ. Причина, по которой она так быстро стала моей, может так же быстро, при первой же дворцовой интриге, ее у меня отобрать. Мое положение в этой квартире надежно, только пока ее здесь нет. Я поменял пожизненно обеспеченное место работы в столице ГДР на теплое гнездышко американской звезды. Защищать свои позиции мне не сложно, но ситуация может стать совершенно непредсказуемой, если я не окажусь достаточно изобретательным и останусь всего лишь нежным и преданным[35].
Теперь мы живем раздельно. После горячечной ссоры (я уже заказал билет на самолет в Европу, чтобы показать, что дело серьезно, правда, выкупить мне его было не на что) мы уладили наши отношения. Она оплачивает мне однокомнатное бюро (там же спальное место и душ) в одном из высотных зданий Нью-Йорка. Деньги, которые она на это тратит, считаются ссудой, которую я оплачу гонорарами за написанные мной тексты. Мы встречаемся по желанию, причем каждый вправе такое желание высказать. Другой должен в этом случае соглашаться. Все это мы написали по-английски и подписали отдельные пункты. Это конституция наших любовных отношений[36]. Она говорит, что любит и УВАЖАЕТ меня как ЧЕЛОВЕКА ДУХА, то есть она непременно хочет, чтобы я писал, чтобы я вышел на американский рынок. Она хочет, сказала она, спать с «дорогим импортным товаром». Я это понимаю и соглашаюсь на такое повышение своей значимости. Она много говорит обо мне и моей значимости в своем окружении, и я чувствую на себе жадные, оценивающие, контролирующие взгляды. Она дает понять, что у меня «марксистские» убеждения (то есть у нее дома в ее личном распоряжении есть настоящий марксист), но это, пожалуй, некоторое преувеличение.
Я в отчаянии. Сидя в своем «бюро», в своей «мансарде», которая могла бы подойти для съемок фильма о детективном агентстве, я гляжу на ряд крыш высотных домов с расположенными на них водными резервуарами. С улицы доносятся шум автомобилей и сирены полицейских машин. К вечеру загорается множество окон, так что основная идея сценария приходит сразу: «Миллионы освещенных окон, в каждом скрывается по роману». Это можно подать и как многосерийный фильм. Огни Сан-Паулу, огни Токио, ночные окна Парижа, море огней Найроби и т. д.
Разумеется, о людях я знаю мало. Жителями Нью-Йорка мы на киностудии в Бабельсберге не занимались. От этого сидения наверху мне в голову лезут одни заглавия. Я пишу, и получаются истории о жизни в бывшей ГДР, о том, что я знаю (записи последних лет я привез с собой). Я набрасываю историю о разведчице из ГДР, которой дают задания следить за различными дипломатами в центре ООН. Это сочетается с освещенными окнами, на которые я смотрю.
Я много разговариваю по телефону. Через некоторое время Р. (вместо любовницы она стала моей гувернанткой) проверила мои телефонные счета. Пошли упреки. Она богата, но скупа. Мне же нужна роскошь заокеанских разговоров, чтобы двигать мое писательство, ведь оно — производная от моего самосознания.
Классическая писательская история: расстаешься с любимой, едешь в далекую страну, пишешь там об интимных вещах, известных из жизни в родной стране, и ждешь, что написанное вызовет общественный интерес. Однако то, что мне известно о сокровенных вещах моей исчезнувшей страны, не позволяет мне надеяться на интерес в Нью-Йорке, Париже и даже Германии. Я уехал, не сумев начать повествование, и не могу расстаться с любовницей, потому что обязан ей возможностью здесь жить.
Это как при запоре. Духовная деятельность отличается от пищеварения только тем, что выход массы текста на бумагу или в компьютер (спазмы) при устранении причины запора (ослабление духовного ануса) становится сильнее: чем больше выделяется, тем активнее идет процесс. Я же в своем щекотливом положении находящегося на содержании лица и соискателя на американском рынке должен следить за собой, не могу прямо выдавать то, что приходит в голову: ведь это должно понравиться. От этого движение текста застывает.
Вчера случилась первая ссора с Р., не закончившаяся примирением. Даже об этом я не могу написать. Я был окрылен, когда эта знаменитость была моей, когда я вызывал ее явный сексуальный интерес, и в этом опьянении я забыл об осторожности. Она тут же выдала мне, когда я оказался несостоятелен. Как быстро можно стать банкротом, когда все состояние держишь в одной валюте; правда, такой «полный расчет» наступает лишь в истерический момент, правда, у моей подруги вся жизнь представляет собой вереницу таких моментов, прерываем