«Фифи»
— Ты меня любишь?
Она замялась.
— Я кое-что спросил… — упорствовал он.
— Я слышала.
— Ну и?..
Она не хотела отвечать. Через некоторое время Фред снова вернулся к тому же.
— Ты могла бы сказать, что любишь меня?
— Чего ты от меня хочешь?
— Ты должна что-нибудь об этом сказать. Зачем нам быть вместе, если ты не хочешь касаться самого главного…
— Зачем же говорить?
— Любишь ты меня или нет?
— Я бы все равно не призналась, что не люблю, когда мы вот так вместе…
— Это не ответ. Да или нет?
— Ясный ответ?
Она хотела выиграть время, чистила ему яблоко и давала, отрезая по кусочку. Вопрос ей не нравился.
— Любишь меня? Скажи!
Ей бы хотелось отделаться каким-нибудь ироническим замечанием, и она словно не расслышала вопроса, безусловно не становившегося более привлекательным от повторения. Но поскольку он оставался серьезным и настойчиво требовал ответа, она сказала так:
— Я могу сказать, что мне больше нравится, когда ты есть, чем когда тебя нет.
— Как это «нет»?
— Когда тебя нет рядом.
— Это как собака?
— О собаке я бы так не сказала.
— А как-нибудь по-другому? «Мне больше нравится, когда Фифи со мной, чем когда его нет»?
— Примерно так.
Фред был уязвлен. Но она не могла сказать иначе. Неправдой больше или неправдой меньше в этой жизни — было для нее не так и важно. Но слова «Я люблю тебя» обладают магическими свойствами. Произнести их, полагала она, можно только раз в жизни, и в этом случае я бы наверняка ничего не сказала от суеверного страха, чтобы не спугнуть ту частичку любви, которая есть.
День рождения ребенка
После сражения под Смоленском время работало против императора. Своими маленькими шагами (ноги у него были короткие) он пытался поймать неслышное движение маятника. В медлительности не упрекнешь.
Из кареты — сразу, в несколько шагов до чана с водой, помыться, затем в гардеробную, чтобы появиться при параде, оттуда дробным шагом императорского цейтнота в детскую. Прислуга и свита короля Римского, императорского сына, уже обратила внимание ребенка, судорожно напряженного, на приближение отца…
Император опускается на корточки. Он хочет, чтобы сын поспешил к нему в объятья, поэтому останавливается метров за десять до ребенка. Мальчик ковыляет, приближаясь к императору.
Император: Сидеть он все еще не может?
Придворный: Нет, сир.
Император: Что еще он не может?
Придворный: Не то чтобы мы что-нибудь такое замечали… Он лежит, приподнимается и почти без перехода встает или идет. Единственное, что обращает на себя внимание, так это то, что принц не может сидеть. В остальном ребенок нормальный.
Император: Считайте, что я не слышал такого неуместного выражения.
Придворный: Безупречный императорский ребенок…
Император: Только сидеть не может. А что он делает со стульями?
Придворный: Он прислоняется к ним.
Император: Может ли при этом показаться, будто принц сидит?
Придворный: Попозже, может, и будет на то похоже.
У императорского ребенка был выбор из множества детских кресел; складной трон, изготовленный инженерами старой гвардии, два горшка, металлический и деревянный. Но он никогда не сидел на них. Он был послушным ребенком. Он бежал к императору, когда тот произносил (посвистывая сквозь зубы) «dada», как дети называют лошадку, а когда отец разворачивал его, отправлялся назад, к ждавшим его камердинерам. Туда-обратно, туда-обратно. Мальчик не то чтобы очень радовался, но повиновался. Кто знает, чему бы ребенок научился у отца за полчаса и что бы еще он сделал, но для такого долгого общения у императора не было времени.
В те годы император утратил доверие к своему счастью. Он следил за тем, чтобы король Римский был образован согласно соответствующему плану и подготовлен для выполнения в дальнейшем императорских обязанностей, однако осторожно, потому что момент возникновения нового императора не поддается планированию. В то же время император не был тверд в своих представлениях, он не менял воспитателей, если замечал, что они пытаются подольститься к принцу, стараясь уже сейчас стать незаменимыми. Они верили в наследника, а он — уже не верил в наследование.
Происшествие
Автобус компании «Санрайз» в направлении Саусхолд — Ориент на Лонг Айленде отправляется в половине седьмого вечера от угла Третьей авеню и 44-й улицы. Таксист довез Габи до Шестой авеню (якобы он не расслышал), затем повернул к пересечению 42-й улицы и Третьей авеню, взял деньги; она помчалась и добежала до несчастливого автобуса с минутным опозданием, водитель, уже начавший выруливать, открыл ей дверь и двинулся в путь; проехав тоннель, автобус отправился на восток, поднимаясь в гору. Бесконечная вереница красных огней на несколько часов. Она тут же заснула, потому что здесь, на заднем сиденье автобуса, никаких причин для стресса не было.
Автобус остановился. Водитель вышел. Пассажиры столпились у автобуса. Машины на другой стороне дороги. Где-то дальше сообразили останавливать подъезжающие машины.
Она проснулась не сразу, то есть голова ее уже работала, но глаза еще не запечатлевали того, что она видела. Она нагнулась вперед, поднялась, как и другие, вышла из автобуса. В лучах фар лежал олень с переломанными передними ногами. Он «полз» через дорогу, пытаясь добраться до другой стороны автострады.
— Может, пристрелить животное? Оно мучается…
— Да, и из чего я должен стрелять? — спросил водитель. — Разве что переехать его еще раз.
— А если позвонить в ветлечебницу? Вызвать ветеринара?
— Как позвонить? Может, у вас рация есть?
Животное несколько минут тихо лежало среди машин, глаза его были широко раскрыты, но было непонятно, то ли его слепил свет, то ли оно напряженно всматривалось. Зрители уже было успокоились, некоторые вернулись в автобус, машины на другой стороне уже медленно двинулись.
Но тут животное снова попыталось подняться (и тут же снова упало на брюхо), скулящий звук сопровождал эту «отчаянную попытку», если считать, что животное способно на отчаяние.
Захваченные врасплох души зрителей заработали словно рупоры испытываемой зверем боли. Забравшиеся в автобус пассажиры снова вышли наружу. Олень полз на брюхе по размеченному бетонному покрытию, пытаясь достигнуть травяного шрама разделительной полосы. Пассажиры, переговаривавшиеся между собой, шофер автобуса и другие водители не могли сойтись во мнении: дать ли животному доползти до леса (начинавшегося в нескольких метрах от края автомагистрали) и найти себе там убежище, чтобы «скончаться там естественным образом» (после того как его сбил грузовик, ставший справа на крайней полосе, водитель с испугом ожидал полицейского расследования), или же лучше было остановить животное, уложить его на дороге, где его хорошо видно и можно за ним следить, пока его не доставят в лечебницу или не пристрелят, чтобы избавить от страданий? Решения не было.
Водитель автобуса связался по радио с диспетчерской компании. Там тоже не могли ничего посоветовать.
За животным по асфальту тянулась кровавая полоса. Оно уже почти добралось до края другой стороны. Водитель развернул автобус, чтобы фары освещали оленя. Автобус блокировал движение. Несколько машин остановилось на самом краю, они преграждали путь животному.
— Можно пришибить беднягу домкратом…
— Перестал бы мучаться.
— Я могу сделать это одним ударом, вот так по голове слева. Кость основания черепа разлетится вдребезги, и осколки вопьются в мозг. Это совсем как если бы я его застрелил.
— Стрелять-то умеете? — спросил водитель.
— Нет.
— Есть ли у него вообще кость основания черепа?
— Может, ему врач может помочь? Есть тут врач?
Среди собравшихся не нашлось ни врача, ни полицейского. Олень поднялся вновь, омрачив своими «безумными попытками» («insane efforts») настроение людей.
Шофер, виновник происшествия, твердил: олень выскочил из темноты прямо на машину.
Вереница красных фонарей, так бодро покинувшая Нью-Йорк, застряла здесь, в 24 километрах от Саусхолда. С полицейского вертолета — правда, в тот вечер ни одного вертолета не было — можно было бы увидеть пятидесятикилометровую полосу машин с красными огоньками, в то время как в сторону Нью-Йорка быстро проносились отдельные автомобили.
Самое худшее, что не было никакой связи, не было врача. Участники происшествия чувствовали себя бессильными. Что делать? Они знали только, что они станут рассказывать потом, вернувшись домой. От их сильных эмоций не было никакого проку. Стоит подумать, сказал один из пассажиров водителю, насколько уместна в данном случае жесткая, несентиментальная позиция в духе «борьбы за существование». Наше сострадание ничего не дает животному.
— Да, надо бы эти мучения прекратить.
Все видели, как жизнь уходила из тела оленя. Нельзя же, сказал водитель автобуса, хотевший ехать дальше (да и в диспетчерской ему сказали об этом), но понимавший, что общее настроение этого еще не позволяет, нельзя же все время возить с собой пистолет, только на случай, если собью оленя.
— Вы связались с диспетчерской?
— Да.
— И что вам сказали?
— Что они передадут сообщение.
— Кому?
— Дорожной службе, в полицию…
— Не ветеринарам?
— Вы думаете о лечебнице?
— Или о ком-нибудь, кто прикончит животное со знанием дела.
— Да, как-то его надо убрать, а то мы так никогда не поедем.
Олень путался в кустах зеленого ограждения и рвался спуститься по откосу. Никто уже не пытался его остановить. Он плюхнулся вниз, некоторое время лежал там тихо. Пассажиры стали заходить в автобус.
Габи, не в состоянии справиться с впечатлениями, чувствовала невнятное возбуждение, словно после просмотра фильма; как только автобус набрал ход, шу