– Тебе нравится зарабатывать деньги, – повторил он. – Тем, что шагают за окном, тоже нравится. Возможность зарабатывать им предоставил Путин. А они идут по улице и требуют, чтобы он покинул свой пост. Они, сформированный им средний класс! В этом есть что-то от проституции.
Света внимательно посмотрела в его глаза.
– Раньше, – сообщила она, – ты был тактичнее…
Да уж, подумал он. Раньше себе никаких резких выпадов он бы не позволил. Чёрт! До него вдруг дошло, что, изрядно потоптавшись по среднему классу, он не мог не наступить на неё, менеджера по продажам. Идиот, подумал он, глядя на её тонкие пальцы без кольца. Конченый идиот.
– Я не знаю, чем тебе так досадил офисный планктон. – Лицо её было спокойным. – Лично я уверена, на улицу вышли наиболее продвинутые люди. Те, кому небезразлично происходящее, те, кто хочет жить в нормальной, демократической стране…
Совсем недавно ему тоже хотелось жить в демократической стране. Он читал «Новую газету», «Русский Ньюсвик», смеялся над «Гражданином поэтом». И негодовал вместе со всеми, когда Медведев всенародно признался: «мы обо всём договорились». А потом были выборы. После выборов – Болотная. А после Болотной ему перестала нравиться демократия. Он купил в переходе магнитик с изображением Сталина и повесил на сейф.
Он, человек системы, знающий всю лживость её изнутри, сразу же учуял фальшь и враньё системы другой – болотной. Он страшно удивился, когда люди, тысячи людей приняли на «ура» сытого Борю, американистого Лёшу и хабалку-пэтэушницу Ксению. Он, человек системы, не хуже их понимал, что страну нужно менять. Глядя в непроницаемые генеральские хари, на скудные жилища обворованных пенсионеров, видел: ещё чуть-чуть, и всё, край, менять! Но разве можно изменить что-то с ними? С этой гламурной кодлой?
– Я был сегодня среди вас. Скажем так, как наблюдатель от власти. Я смотрел в лица людей. Это очень довольные, счастливые лица. Но с такими лицами не ходят делать революцию. С такими лицами посещают тусовки.
Андрей допил свой виски и поставил пустой стакан на стол. Посмотрел в окно. Толпа медленно продвигалась дальше, в сторону Китай-города.
– Красиво сказано. – Изучив принесённый счёт, Света вложила пятисотрублёвую купюру в папочку. – Молодец. Только это – просто слова, Андрей. Удобные слова, без всякой гражданской позиции. Ругать и ничего не делать.
– Ничего не делать?
Его искренне удивило это «ничего не делать».
– Света, милая, позавчера ко мне пришла девушка. Её хотели изнасиловать таджики. Набросились в парке, два зверя, вечером. Она закричала, и они струхнули, вырвали из её ушей серёжки, сбежали. Я нашёл таджиков на следующий день. По проверенной схеме нашёл, работник ломбарда – мой человек. Оба пойманы, сидят. Серёжки возвращены, дорогие, кстати, родителей подарок. Это ты называешь «ничего не делать»?!
– Не передёргивай, Андрей. Работа есть работа. Любой ответственный человек старается делать её хорошо, приносить пользу…
Ох ты ж блядь! – чуть было не воскликнул он. До хера же вы пользы-то приносите, менеджеры по продажам! Одна сделочка, другая. Денежки большому дяде в карман – и вам на шоколадку!
– …я о другом, – продолжала Света, убирая планшет в сумочку, – о том, что одни способны выйти на улицу и отстоять свои права, а другие…
Демагогия, негодовал Андрей про себя, – ведь это не ваш протест! Он закончится, как только большой офисный дядя хлопнет ладошкой по столу и скажет: «А ну-ка хватит, коллеги! Или улица, или работа в крупной компании! Выбирайте, коллеги!» И никакого ОМОНа не нужно. Тут же – язык в задницу и за стеклянную перегородку!
Но он не стал говорить этого. И так уже наговорил. Предостаточно, влюблённый человек.
– …Поэтому я допиваю свой кофе и ухожу на улицу к ним…
Он посмотрел на неё, и в районе солнечного сплетения ему сделалось больно. Неврастеник, вечно невыспавшийся полуалкаш, такое с ним случалось часто. «Неужели это всё?» – подумал он.
И тут же ответил себе: «Всё».
Твоя любовь сгорела ещё пятнадцать лет назад, в прощальном костре второй смены лагеря отдыха «Космос». Наговорил гадостей и наговорил. Света забудет о них минут через тридцать. Как и о тебе. Согревшаяся, она выйдет из кафе, присоединится к обществу креативного класса и познакомится с каким-нибудь начальником ай-ти отдела.
– …а ты, – вздохнув, произнесла Света, – продолжай сидеть здесь. Маленький, нерешительный, предсказуемый вредный мальчик…
Андрей коснулся её ладони.
– Ты что? – удивилась она.
– Ничего.
С логикой у него частенько случались проблемы. Напротив предмета «логика» в его дипломе красовался лихой «трояк».
Она посмотрела на стол, на их руки. Точно так же, показалось ему, как двенадцать лет назад, когда прервал их встречу жлоб, захлопали её ресницы. Боковым зрением Андрей зафиксировал прыщавого официанта. Официант топтался за стойкой. Он смотрел на них, разинув рот, держал в руках поднос с посудой.
– Мне понравилось это твоё слово, – сказал Андрей.
– Какое?
– Целеполагание…
Пространство оглушила звоном посуда с правого фланга. За окном опустело.
Мир не видел поцелуя крепче. Мир просто не ожидал его.
День имени свободы
В этот день я должен был стать свободным. Я, неделю как второкурсник Омской высшей школы милиции, должен был превратиться из задроченного курсанта в почти-студента, отличающегося от обычного студента тем, что тот не носит форму, а я ношу.
Такие у нас тогда были порядки, в далёком девяносто третьем. Замечательные, справедливые порядки. Весь первый курс ты живёшь в казарме, все хозработы и наряды твои. Кухня, дневальный (с непременной обязанностью драить очко) – самые отвратительные наряды. Тебя могут поднять посреди ночи и отправить разгружать вагон резиновых ковриков. Мороз, градусов тридцать пять, коврики прилипли друг к другу, превратились в тяжёлые резиновые пласты. Их трудно удержать, из рук они выскальзывают, над ухом орёт старшина, ты тащишь их и складываешь, вспоминая что-то тёплое и родное, далёкий, например, интригующе шипящий волнами Севастополь. А он орёт и орёт, и даже Севастополь с его бескрайним Чёрным морем не может тебя спасти. Но наступает второй курс, и всё заканчивается. Наряды сокращаются вдвое, в прошлом растворяются хозработы, ты свободен. Можешь жить на съёмной квартире, бродить по городу без всяких рапортов об увольнительной, можешь даже прогуливать занятия. Ведь ты – второкурсник, ты выдержал ад первого года, ты свободный, состоявшийся человек, личность!
– …Сегодня вечером, – говорю я ей в телефонную трубку, – я буду у тебя.
– Точно?
– Точно, Катя, точно! Теперь мы можем встречаться когда захотим и сколько захотим, слышишь!
– Ну смотри, если ещё раз обманешь, гад…
Я кладу трубку на рычаги, пододвигаю аппарат ближе к дневальному, благодарю его и отправляюсь в кубрик. Так, на морской манер, называются комнаты, где живём мы, курсанты. По пять-семь человек. Весело и грустно, дружно и обоюдно-ненавистно, бедно и эпизодически богато, но живём.
– Назаров? Замечательно! Заходи…
По центру кубрика, руки в карманах брюк, стоит майор Денисов в полном обмундировании, перекатывается с каблука на носок, форменные ботинки поскрипывают.
– Дембельский аккорд, ребята! Помочь нужно нашему подсобному хозяйству. Погода хорошая, работы на час времени, не больше. В последний раз! Ну? Не ударим в грязь лицом! Не посрамим честь курса!
Не ударим. Не посрамим. Лениво, тихонько матерясь, ребята поднимаются с коек.
…Погода и впрямь прекрасна. Солнце, ярко-рыжая листва на мостовых и тротуарах, девушки в коротких юбках, одетый в гранит Иртыш. Полдень. Мы трясёмся в стареньком «пазике» и травим анекдоты. Бурят Баатыр достает сигареты и закуривает. Широкое лицо его выглядывает в окно луною. Ближе к водителю сидит мужик с лысиной. Мужику под пятьдесят, он одет в белый халат, в руках его толстая медицинская книга. Рядом с мужиком, на соседнем сиденье, стоит потёртый саквояж. Мы ещё не знаем, что в саквояже этом – орудия несмываемого позора.
К месту назначения мы прибываем через час. Нас встречает начальник хозяйственной службы, полковник с какой-то скотоводческой фамилией. Кажется, фамилия эта – Як. А может быть, Бык. Впрочем, в данный момент неважно. Моё внимание привлекает огромный ангар и стоящий неподалёку от входа к нему станок. Почти что столярный, но не очень. Пока я думаю, что бы это значило, до моего слуха долетают обрывки фраз человека в белом халате.
– Ловите… тащите… на спину… сюда… одно – в эту канавку, второе – в эту, две остальные… стоите… страхуете… кастрация – дело ответственное…
Дверь ангара гулко отворяется. Внутри его спокойно похрюкивает сотня, если не больше, свиней. Судя по последним словам лысача в белом, это поросята. Точнее – кабаны. Возможно, что и хряки.
– Лучше вдвоём, – советует Як, – некоторые зашибить могут. Хоть и домашние, но могут. Правильно, товарищ ветеринар?
Толстяк в белом халате согласно кивает.
Я ненавижу себя и свою беспечность. Я думал, что нас отправляют сюда на загрузку продуктов для столовой, как это было зимой, например, а здесь… Сотня грязных свиней, вонь и синие, плотно сидящие на мне джинсы. Новёхонькие, купленные неделю назад в Москве! Я ощущаю себя профессором Плейшнером, угодившим по рассеянности в гестаповскую ловушку в чистом швейцарском подъезде.
– Начали! – командует Як.
Все бегут, и я бегу за ними. Слава Кузнецов, парень из Перми, хватает средних размеров кабана, я хватаю его тоже, вытаскиваем, водружаем на станок, копыта пристёгиваются ремнями, кабанчик распят, вот-вот случится четвертование, но это не четвертование, это – хуже… Ветеринар перетягивает кабаньи достоинства ниткой, сверкает на солнце скальпель, взмах, возмущённый вопль лишённого семени животного, и брызги летят в моё лицо.
– Освобождаем станок! Следующий!
…В ангаре уже не хрюканье. Дикий, ужасающий ор стоит в ангаре. Ор, от которого можно оглохнуть и сойти с ума. Кабаны уже сбрендили. Безумные, они носятся, сшибая деревянные перегородки, сбивая с ног моих однокашников. Баатыр, сто пудов храбрый потомок Чингисхана, бросается на самого крупного кабана, прижимает его к земле. Со стороны кажется, что он придавил его лицом.