– Сергей Сергеевич, – подтвердил Франц Иосифович, – звонил. Да.
– Он позвонил и представился, – уточнил Кирилл, – правильно? Или вы его и так знаете по голосу?
– Зачем по голосу? – нетерпеливо возразил Михаил Эрастович. – Я никого не знаю по голосу! Я же не секретарь-машинистка! Мне звонят и говорят: здравствуйте, Михаил Эрастович, это Сергей Сергеевич, и тогда я узнаю. Почему я должен разбирать голоса?
– Нет-нет, – успокоил его Кирилл, – конечно, вы не должны разбирать голоса. Просто у нас произошла… неувязка.
– У нас – нет, – объявил Франц Иосифович, – у нас не бывает неувязок. Только когда приходят клиенты, а мы пьем кофе.
– Это бывает крайне редко, Франц Иосифович, – возмутился его напарник, в которого коварный Франц Иосифович метил своей тонкой иронией, – мы же не районная ювелирная лавка, в которой растягивают обручальные кольца и шлифуют копеечные серьги. Мы – специалисты. Мы вполне можем пить кофе, когда захотим. Вы заберете свое ожерелье, барышня?
– Нет, – сказал Кирилл, не дав Соне и рта раскрыть, – мы оставим его здесь. Барышне негде его хранить.
– Правильно, – одобрил Франц Иосифович, – очень ценное. Хранить его надо с умом. В кармане не носить. Да.
– Только, пожалуйста, – Кирилл поднялся, и вдруг оказалось, что он на голову выше обоих стариков и занимает очень много места в комнатке, похожей на сейф, – никому, кроме… Софьи Борисовны, его не отдавайте. Даже если человек принесет тридцать три расписки и нотариально заверенную доверенность или что-то в этом роде.
– Сколько оно стоит? – хрипло спросила Соня. Носовой платок у нее в руке был совсем мокрый. – Сколько? Если его продать?
– Не спешите, – посоветовал Михаил Эрастович, – продать вы всегда успеете. Может быть, лучше оставить его в семье. Ваша дочь или внучка наденет его на свое совершеннолетие. Старый ван Гаттен был бы доволен.
– Или на свадьбу, – хрюкнув от удовольствия, вступил Франц Иосифович. – Церковь. Невеста. Белое платье. Открытые плечи. Орган. В ваших церквях не играет орган. Ерунда. И ваше ожерелье. А?
– Сколько оно стоит? – повторила Соня. – Хоть приблизительно?
Франц Иосифович пожал плечами и посмотрел на Михаила Эрастовича.
– От семидесяти до ста тысяч долларов, – сказал тот. – Чуть меньше, чуть больше, в зависимости от знатока. И все же не спешите его продавать. Подумайте. Пусть оно полежит у нас в сейфе. У нас гораздо надежнее, чем в ваших швейцарских банках.
– Разумеется, мы не станем никому его отдавать, – перебил его Франц Иосифович, – только барышне. В руки. С чего вы взяли, что мы можем его отдать?
– Мое ожерелье стоит семьдесят тысяч долларов? – пробормотала Соня, еле шевеля губами. – Оно столько стоит?
– Что с ней? – нетерпеливо спросил Франц Иосифович почему-то у Кирилла.
– Она думала, что оно стоит семь рублей, – сказал Кирилл, – не обращайте внимания. Если она не придет в себя, мы макнем ее в Неву.
– Я думала, что бабушка, – продолжала бормотать Соня как в бреду, и Кирилл подумал, что ее на самом деле придется полоскать в Неве, – я думала, что бабушка оставила мне стекляшки. Я думала, что она меня разлюбила. Что она меня презирала. Я думала, что она хотела мне напомнить, что я ничего не стою. Что я недостойная. А она… она… оставила мне бриллианты. И завещание не изменила. Даже после того.
– Спасибо, – поблагодарил Кирилл ювелиров, – кофе был изумительный. Я такого не пробовал никогда в жизни.
– Заходите, – пригласил Франц Иосифович, поглядывая на Соню, – приводите барышень. Мы всегда варим кофе после того, как выстрелит пушка. Будем рады. Да.
– Сонечка, пошли, – Настя потянула Соню за руку, – спасибо вам большое, Франц Иосифович, и вам, Михаил Эрастович. Кофе был необыкновенный.
Кирилл почти выволок Соню из мастерской. Почему-то она упиралась, не шла, а он тащил ее и злился так, как не злился никогда в жизни.
Даже когда отец заставлял его писать “план самосовершенствования” на неделю вперед, а потом следовать этому плану и вписывать в отдельные графы свои достижения.
Он был совершенно уверен в своей правоте с той минуты, когда увидел в окошечке Светиного мобильного номер телефона. Он знал абсолютно точно, что вся затея со звонком – попытка в очередной раз обмануть дуреху Соню, обвести вокруг пальца, ведь это было так просто. Соня поверила бы – она привыкла верить во все самое плохое.
Вот в то, что ожерелье подлинное, она поверила не сразу и, кажется, еще не до конца.
Она не стала бы ничего выяснять, она не разрешила бы никому “вмешиваться в историю” и потеряла бы бабушкино наследство и остаток веры в людей.
Вынырнув из ювелирного подземелья в солнечный свет и жару, Кирилл большими шагами пошел к машине, таща за собой Соню, как провинившуюся дворнягу на поводке. Настя шла следом и молчала, не задавала ни одного вопроса.
Правильно делала, что не задавала.
Черт возьми, кем нужно быть, чтобы так… так подло обманывать беззащитную нищую дуреху, которая работает день и ночь и носит кримпленовые платья и клетчатые юбочки образца семидесятых?!
Тетей Александрой? Братом Владиком?
Она очень удобна в качестве уборщицы, поденщицы, подавальщицы, подтиральщицы, вязальщицы – и так далее. Она до такой степени не верит в жизнь, что с первого слова поверила в неуклюжее вранье, поверила, потому что знала твердо – она не достойна ничего хорошего.
Ее никто не любит. Бабушка и та посмеялась над ней, завещав ничего не стоящие стекляшки.
От семидесяти до ста тысяч долларов, пропади оно все пропадом!..
Кирилл наотмашь распахнул дверь своей драгоценной машины и впихнул Соню внутрь. Сел за руль и завел мотор.
Рядом уселась Настя. Вытянула ремень и защелкнула его в замке. От негромкого звука Соня вздрогнула, как будто выстрелила пресловутая пушка в Петропавловской крепости. Вздрогнула и уставилась на Кирилла. В зеркале заднего вида отразились ее красные кроличьи глаза.
– Я не стану говорить: мы же вас предупреждали, – выговорил он с бешенством, – но все-таки вы редкостная идиотка. Первосортная.
– Кирилл!
– Да. Идиотка.
Соня еще посмотрела на него и вдруг упала лицом в ворс дивана. Костлявые плечики затряслись.
– Не приставай к ней, – приказал Кирилл Насте, которая моментально полезла через сиденье – утешать, – она сама придет в себя. Нельзя позволять всем окружающим так над собой измываться. Кинофильм “Чучело” хорош только для знатоков кино. Применять его на практике не стоит, Соня.
Она все рыдала и даже начала подвывать, и Кирилл отвернулся от нее.
Мотор негромко урчал, из кондиционера тек прохладный воздух, затекал за воротник, обдавал потную спину.
Ну и черт с ними, подумал Кирилл неизвестно про кого.
Зато теперь он хоть может быть уверен, что историю с ожерельем затеяла не сама Соня. И на том спасибо.
Он сдал назад и вывернул из узкой подворотни.
– Здесь нет левого, – предупредила Настя, – давай направо и под мост.
– Не хочу под мост, – пробормотал Кирилл и, прицелившись, выскочил в узкий просвет между машинами. Ему сердито посигналили сзади, и он нажал на газ.
– В Москве все так ездят? – спросила Настя язвительно.
Кирилл ничего не ответил. Предполагалось, что Настин любовник – коренной петербуржец, и было странно, что она об этом забыла.
– Куда мы едем, Кирилл?
Он посмотрел на Соню. Она больше не рыдала, лежала тихо, только плечи время от времени вздрагивали.
Ладно. Все равно конспиратор из него никакой.
– Мне нужно в отель. Позвонить.
На повестке дня была еще одна родственница, гораздо более красивая и несколько не в меру раскрепощенная, но также до отказа переполненная комплексами. Ее “темное дело” было Кириллу более или менее ясно, но все же требовалась дополнительная проверка.
– А мы? – спросила Настя.
– А вы кофе попьете. В лобби-баре. Это недолго.
– Кому ты хочешь звонить? Кирилл промолчал.
Соня поднялась с дивана, качнулась, как кукла, и села прямо. Одна щека у нее была красная, а другая бледная.
– Мне нужно домой, – сказала она, – высадите меня где-нибудь, и я поеду домой.
– Куда домой, Сонечка?
– В квартиру. Забрать фонендоскоп. Если я не привезу фонендоскоп, мама обо всем догадается.
– О чем именно догадается ваша мама? – спросил Кирилл. – О том, что вы ехали в Питер в одной машине с мужчиной? И таким образом опозорили себя окончательно?
– Она догадается, что я… поехала узнавать про ожерелье. Она очень расстроится.
– Расстроится?! – не веря своим ушам, переспросил Кирилл. – Ваша мама расстроится потому, что ваше наследство составляет сотню тысяч долларов?!
– Ну да, – обыденно сказала Соня, – бабушка ей ничего не оставила. Только Библию. С выделенными изречениями.
– Например, какими?
Соня неожиданно тускло улыбнулась и посмотрела в окно. Около губ у нее собрались морщинки:
– “…какою мерою мерите, такою отмерено будет вам и прибавлено будет вам… ибо кто имеет, тому дано будет, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет”. И все в таком духе. Мама страшно обиделась. Плакала, не спала. Она не переживет, если узнает, что ожерелье настоящее. Просто не переживет.
– Ничего, – сказал Кирилл. Соня его раздражала. – Переживет. Вы ей отдадите ваше ожерелье или денежки, чтоб хлопот им с Владиком поменьше, и все будет в порядке. Она утешится. Так что наплюйте на фонендоскоп.
– Я не могу, – сказала Соня твердо.
– Зато я могу.
Он снова нажал на газ так, что Настя откинулась назад, вылетел из-под светофора и перестроился из крайнего левого в крайний правый ряд. Настя еще ни разу не видела, чтобы он так ездил.
Он вырулил к “Рэдиссону” и втиснул машину в игольное ушко между двумя “Мерседесами”.
– Поосторожней с дверьми, – велел он и выбрался со своего места. – Соня, выходите.
Швейцар уже распахивал перед ними вход в Сезам, улыбался приветливо и подобострастно, как и полагается швейцару, а Соня все копошилась около его машины. На чистой мостовой, в рамке из дорогих машин, нарядных людей и солнечного света она выглядела еще хуже, чем на самом деле.