Внутри это ощущение постоянства и прочности закреплялось толстыми коврами в милиморнском стиле, темно-зеленые с ярко-красными переливами, они были вытканы с нижней стороны крыши шатра, придавая ей богатую живую текстуру, а тяжелые мачты шатра были опоясаны сверкающим металлом, полы же выстланы бледно-фиолетовой плиткой, тонко обрезанной и тщательно отполированной, мебель была простой — диваны, длинные, массивные столы, кое-какие старомодные шкафчики и еще немногое, но все прочное и в своем роде царское.
— Этот дворец чем-то похож на тот, что сожгли факелами солдаты узурпатора? — спросил Валентайн, оставшись наедине с Насимонте.
— В конструкции полностью совпадает во всех отношениях, милорд. Оригинал, вы знаете, был спроектирован первым и самым великим Насимонте шестьсот лет назад. Когда мы строили снова, мы использовали старые планы и не изменили ничего. Я вернул кое-что из мебели от кредиторов и скопировал остальное. Плантация тоже — все точно так же, как было до того, как они пришли и устроили свой пьяный дебош. Плотина была воссоздана, поля осушены, фруктовые деревья пересажены; пять лет постоянного труда — и теперь, наконец, разрушения той ужасной недели восстановлены. И всем этим я обязан вам, милорд. Вы создали меня заново… вы весь мир создали заново…
— Я молюсь, чтобы все так оставалось.
— Все так и будет, милорд.
— О, ты так думаешь, Насимонте? Ты думаешь, что у нас больше нет тревог?
— Какие тревоги, милорд? — Насимонте легко дотронулся до руки Коронованного и повел его на широкий балкон, с которого открывался восхитительный вид на его владения. В полночном блеске и мягком сиянии привязанных к деревьям желтых плофлотов Валентайн увидел широкий изгиб лужайки, ведущий вниз к образцово содержащимся полям и садам и за ней прозрачный полумесяц Озера Слоновой Кости, на блестящей поверхности которого отражалось множество вершин и утесов Горы Эберзинул, доминирующей на местности. Слышался слабый звук отдаленной музыки, возможно, звуки гардоланов и какие-то голоса, возвысившиеся в последних протяжных песнях долгого праздничного вечера.
Все вокруг выражало спокойствие и процветание.
— Когда вы смотрите на это, милорд, можете ли вы поверить, что в мире существуют тревоги?
— Я понимаю тебя, старина. Но мир — это не только то, что мы видим с высоты твоего балкона.
— Это самый спокойный из миров, милорд.
— Так было тысячи лет. Но сколько еще будет продолжаться это долгое его спокойствие?
Насимонте с удивлением посмотрел на Валентайна, словно впервые сегодня увидел его.
— Милорд?
— Я кажусь печальным, Насимонте?
— Я никогда не видел вас таким мрачным, милорд. Я мог бы почти поверить, что трюк снова удался, что ложный Валентайн заменил того, которого я знал.
Со слабой улыбкой Валентайн сказал:
— Я — подлинный Валентайн. Но очень усталый, как мне кажется.
— Идемте. Я покажу вам вашу комнату, и когда отдохнете, спокойно поужинаем, кроме нас будут: моя семья, несколько городских гостей и ваши люди… Всего человек пятьдесят.
— В сравнении с Лабиринтом это почти интимно,— повеселел Валентайн.
Он последовал за Насимонте по темным и таинственным переходам в расположенное обособленно крыло на восточном склоне утеса. Здесь, за внушительным заграждением скандарской охраны, куда входил и сам Залзан Кавол, находились королевские покои. Валентайн, расставшись с хозяином, вошел и увидел внутри одну Карабеллу, истомленно нежившуюся в ванне, выложенной нежно-голубой и золотистой ни-мойской плиткой, ее стройное тело смутно виднелось под странно потрескивающей дымкой над поверхностью воды.
— Это удивительно! — сказала она.— Входи сюда, ко мне, Валентайн.
— Я сделаю это с величайшей радостью, леди!
Он сбросил свои сапоги, стащил камзол, отбросил в сторону тунику и с благодарным вздохом скользнул в ванну. Вода была пенящейся, почти наэлектризованной, и теперь, когда он был в ней, то увидел слабое мерцание, играющее над поверхностью. Закрыв глаза, он отклонился назад и положил голову на гладкий, выложенный кафелем край и обвил рукой Карабеллу, прижимая ее к себе. Он слегка поцеловал ее в лоб, а потом, когда она повернулась к нему, то и в высунувшейся из воды холмик ее маленькой круглой груди.
— Что они добавили в воду? — спросил он.
— Она течет из естественного источника. Постельничий назвал ее радиоактивной.
— Я сомневаюсь в этом,— сказал Валентайн.— Радиоактивность — это что-то другое, что-то очень мощное и опасное. Я изучал это, как мне кажется.
— Разве она не такая?
— Я не могу сказать. Слава Богу, что у нас на Маджипуре такого нет. Но если бы было, я не думаю, чтобы купались в ней. Это, должно быть, какой-то живительный вид минеральной воды.
— Очень живительный,— сказала Карабелла.
Они молча купались некоторое время. Валентайн чувствовал, как энергия постепенно возвращается к нему. Возбуждающая вода? Успокаивающее присутствие Карабеллы рядом и, наконец, свобода от давления придворных, последователей, почитателей, жалобщиков и веселящихся горожан? Да, и еще раз да, все это могло только помочь ему отвлечься от грустных размышлений, а также его врожденная жизнерадостность должна была проявиться, наконец, вызволив его из этой странной, постоянно гнетущей темноты, которая давила на него с момента приезда в Лабиринт. Он улыбнулся. Карабелла потянулась к нему губами, и его руки скользнули вниз по ее гладкому податливому телу к упругому, мускулистому животу, к сильным, гибким бедрам.
— В ванне? — словно во сне спросила она.
— Почему бы и нет? Эта вода волшебная.
— Да. Да.
Она заплыла на него. Ее широко раздвинутые ноги оседлали его, полузакрытые глаза на мгновение встретили его взгляд и закрылись. Валентайн обхватил ее тугие маленькие ягодицы и направил ее на себя. Прошло десять лет, думал он, с той первой ночи в Пидруиде на той залитой лунным светом поляне под высокими серо-зелеными кустами после праздника в честь того, другого лорда Валентайна. Трудно представить — десять лет, а волнующее влияние никогда не ослабевало для него. Он сжимал ее в объятиях, и они двигались в ритме, с которым давно освоились, но который не становился рутиной. Он перестал думать о той первой ночи и всех других, обо всем на свете, кроме тепла, любви и счастья…
После, когда они оделись, чтобы идти на обещанный Насимонте ужин, она спросила:
— Ты серьезно желаешь сделать Хиссуна Коронованным?
— Что?
— Мне кажется, ты именно об этом говорил раньше — те твои загадки, как только мы прибыли на празднество, ты помнишь?
— Я помню,— сказал Валентайн.
— Если ты предпочитаешь не обсуждать…
— Нет. Нет. У меня нет причин дальше скрывать это от тебя.
— Так ты серьезно!
Валентайн нахмурился:
— Я думаю, он мог бы быть Коронованным, да. Эта мысль проскочила у меня в голове, когда он был просто грязным мальчуганом, бесцеремонно расталкивающим короны и королей в Лабиринте.
— Но может ли простой человек стать Коронованным?
— Ты, Карабелла, которая была уличной жонглершей, а теперь супруга Коронованного, можешь спрашивать об этом?
— Ты влюбился в меня и сделал необдуманный и необычный выбор, который, ты знаешь, не был принят некоторыми.
— Только несколькими глупыми лордами. Ты восторженно принята всем остальным миром как моя верная жена.
— Возможно. Но в любом случае супруга — это не Коронованный, и простые люди никогда не признают Коронованным одного из таких же, как они. Для них Коронованный — это королевский, священный, почти Бог. Так думала и чувствовала я, когда была там, среди них, в прежней моей жизни.
— Тебя приняли. Его примут тоже.
— Это кажется так деспотично — взять мальчика из ниоткуда, поднять его на такую высоту. Почему не Слита? Не Залзана Кавола? Любого наугад?
— У Хиссуна способности. Я это знаю.
— Я не судья в этом деле. Но мысль, что маленький оборвыш будет носить корону, кажется мне ужасно странной, слишком странной, чтобы быть даже сном.
— Разве Коронованный всегда должен выходить из одной и той же узкой клики на Горе Замка? Так это было, да, сотни лет… тысячи, возможно, Коронованный всегда выбирался из какой-нибудь благородной семьи Горы. Или даже если и не из одной из них,— а я не могу так сразу сказать тебе, когда в последний раз мы делали выбор за пределами Горы,— он неизменно был знатного происхождения, сын принцев и герцогов. Я не думаю, что наша система с самого начала была так задумана, или иначе почему нам запрещено иметь наследственных монархов? А теперь, Карабелла, такие большие проблемы выходят на поверхность, что мы должны отвернуться от Горы в поисках ответов. Мы слишком изолированы там, наверху. Я часто думаю, что мы понимаем даже меньше, чем ничего. Мир в опасности, настало время возродиться, отдать корону кому-нибудь действительно из внешнего мира, кому-то не из нашей увековечившей себя аристократии, кому-то, кто имеет шанс вырасти, зная жизнь снизу.
— Все же он так молод!
— Время позаботиться об этом,— сказал Валентайн.— Я знаю, что уже многие думают, что я должен стать Понтификом, но я буду разочаровывать их так долго, как смогу. Мальчик сначала должен пройти полную подготовку. И я не испытываю, как тебе известно, большого желания попасть в Лабиринт.
— Нет,— сказала Карабелла.— Но мы говорим, будто настоящий Понтифик уже мертв или находится на пороге смерти. Но Тиверас все еще живет.
— Он живет, да,— согласился Валентайн,— по меньшей мере в определенном смысле этого слова. Я молюсь, пусть он поживет еще какое-то время.
— И когда Хиссун будет готов?..
— Тогда я дам Тиверасу, наконец, отдохнуть.
— Мне трудно представить тебя Понтификом, Валентайн.
— Мне даже труднее, любимая. Но я буду им, потому что я должен. Только не сейчас, не сейчас, вот чего я прошу!
После паузы Карабелла сказала:
— Ты наверняка разрушишь распорядок на Горе Замка, если сделаешь это. Не предполагается ли, что Элидат будет следующим Коронованным?