мационные каналы… Но — нельзя. А кое-что просто невозможно, как по мертвому мозгу не прочесть отлетевшие мысли, не выпотрошить содержание памяти ушедшего человека…
А народищу в Сокольники набежало — не протолпиться, знает народ, что где в мире на каком уровне, да и сходных проблем в последнее время появилось немало. Да, ходят, смотрят, многие уже попробовали поработать на ПК, к вящему удовольствию и обслуги, и собравшейся публики. А пацаны накрепко облепили длинный-длинный ряд игровых компьютеров, занимающий всю торцовую стену большого павильона, и оттуда беспрестанно доносятся сдавленные крики, выстрелы, взрывы и лязганье, а также еще целый ряд звуков, не имеющих названия, но явно милитаристского происхождения. Ну ладно, они-то получат причитающуюся им дозу психической разрядки и сладкой истомы, а мне как? Несолоно хлебавши?
И тут как раз и объявился Эдик в сопровождении еще одного молодого человека, одетого — видимо, для контраста — с подчеркнутой строгостью; это был сволочной тип, сэнсэ из молодых и ранних, лидер группы крикунов и пробивал из Юго-Восточного филиала. Что с ним делает рядом Эдик, как они вообще оказались знакомы, если, по моим расчетам, срок защиты едва минул я не знал, и пока раздумывал, они уже протиснулись к стенду, где располагались периферийные устройства красавицы Ай-Би-Эм. Желание «попробовать» у персонала, видимо, никаких протестов не вызвало, и Эдик забрался в кресло. А пробивала и крикун Макеев стоял рядышком, важно и вежливо беседовал с гидом, расспрашивая — о чем всегда расспрашивают на выставках; не слишком вникал в детали, избегал ставить своего собеседника в трудное положение. Внимание отвлекал. И держал в руках (так, чтобы все время захватывался монитор) сравнительно небольшой кейс. Держал небрежно и естественно, так что никаких нездоровых мыслей не вызывал.
Самое большее трое здесь знали, что в этом кейсе расположена бесшумная скоростная видеокамера, стало быть, фиксируется все, что Эдику удается вызвать на экран. Трое, в том числе и я, прячем я-то совершенно случайно: был в командировке на опытном производстве, и там мужики похвастались.
А фиксировать было что. Я не сразу врубился — шумели у соседних стендов, где машинки среднего класса демонстрировали свои способности к рисованию, композиции и стихоплетству, строчили и лязгали штатовские игротеки, заполненные отечественной пацанвой, и очень красиво работал сам Эдик. Красиво и чуточку загадочно, непроизвольно вызывая ощущение _отрепетированности_ своих движений, хотя ясно — импровизация чистейшей воды. И тут только я пригляделся: а что же происходит на экране монитора.
А там происходили вещи странные. Во-первых, Эдик впятеро, как минимум, увеличил демонстрационную скорость — я и не знал, что это возможно. Теперь распечатки появлялись и сменялись с такой скоростью, что не очень наметанный глаз едва ли мог что-либо различить. Во всяком случае, оба пристендовых парня, пару раз попытавшись приглядеться, попытки сии отставили и больше не возобновляли.
А во-вторых, и в главных, Эдик Денисов прорвался в такую глубину, что даже чуть неловко становилось; едва ли не как в анатомическом театре, когда объектом студенческих экзерсисов становится тело юной красавицы. Не знаю, не понимаю, что он сделал с машиной, как это ему удалось — хотя теоретически и это возможно; но факт, что Ай-Би-Эм, наверняка хорошо подготовленная к выставке, стала стремительно «выдавать» свою святая святых, математическое обеспечение, чертить алгоритмические деревья, и даже демонстрировать структуру своих процессоров.
Я так и остолбенел, кажется даже пасть разинул, и так и простоял до той самой минуты, когда Эдик, сбросив индикацию, откинулся в кресле и замер с открытыми, но вроде как невидящими глазами. Тут ушлый сэнсэ Макеев под руку его подхватил, помог сойти со стенда, и, минутку посостязавшись с обслугами в лучезарности улыбок, утащил в толпу. Я машинально побрел вослед за ними, и ощущение у меня было весьма странное. Не так уж просто в мозгах укладывается то, что совсем не совпадает с прошлым опытом. Слава богу, четвертый десяток добиваю, много чего видел и много о чем читал, наслышан о хакерах и не раз предупрежден о киберонах, но такое… Ну ни за что бы не поверил, если бы не видел собственными глазами; и кого он «раздел»! Выставочный образец! Наверняка специально подготовленный и защищенный от всех сюрпризов! Сотворил почти что чудо — и вот теперь сидит в плетеном кресле на площадке перед летним кафе, ковыряет мороженое и с отвращением прикладывается к теплому оранжаду…
Подсел я к нему, разговорил: все-таки знакомы, негоже забывать, совсем ведь немного прошло со времен практики. Макеев поздно опасность почувствовал, да и не знал, что я видел эдикову работу. А я выяснил, что в Юго-Восточном ему дали приличную зарплату, молодые специалисты обычно и половины такой не получают, дали комнату в семейном общежитии, и на работе вроде как особо не притесняют — короче, живи да радуйся. Ай да Макей, сволочь, — думаю, — и как же он Эдика вычислил? Как же выжал то, на что, быть может, никто больше и не способен?
Много позже я узнал, что Макеев заприметил паренька еще перед институтом, на каком-то слете юных кибернетиков; заприметил, и запомнил, но на время потерял из виду. В институте никто не смог предположить масштаб эдиковых способностей, а Макей попал на распределение, и когда никто не захотел брать сомнительного типа с кучею троек, сговорил Эдика и увез с собою.
Закинул я, конечно, удочку — как, мол, насчет возвращения в столицу; тут-то, конечно, Макеев понял, что меня надо держать от Эдика подальше, начал телодвижения. Конечно, он и сам совсем не прочь перебраться в центр, но — приехать не просто так, а прошеным, на белом коне; а чего он стоит без Эдика — ясно без слов.
Быстро они сорвались, но все же кое-что я успел понять. Например, что больше всего Эдика удерживают не льготные условия, в Филиале даденные, а спортивная злость. Сумел, видимо, змей Макей внушить, что-де надо как следует этим там, столичным, показать. Раззадорил пацана. Так, чтобы по возможности о столице и не думал, а если думал, то лишь в агрессивном ключе: мы, де, мол, вам покажем!
А мне что оставалось? Ясное дело, что просто так его теперь не сманишь, тем более, что квартиру, хоть тресни, раньше чем за три года ему не выколотил бы. То же самое: «семейка», и примерно те же деньги, и наверняка поменьше свободы, все-таки перед глазами у начальства. И вообще, если хотел, так чего думать было? — на практике у тебя же сидел — бери готовенького, да и все. И прав он будет, как ни верти; вечная эта привычка, когда засватанная девка самой лучшей оказывается.
Так они и укатили тогда со своим драгоценным кейсом, а я остался. Наверное, с месяц крутился — не то чтобы думал постоянно, дел и забот хватает, — но почитай что каждый день выплывала мысль… И сформировалось решение, когда занесла меня нелегкая в Измайлово. Посмотрел на тамошнюю братию, даже потолкался возле картинок — вот уж действительно на все вкусы, — постоял неподалеку, слушая, как богема с богемой разговаривают, потом даже «упал на хвост» какой-то полубесноватой компании, которой мой четвертной пришелся весьма кстати (торговля не шла, и не удивительно — уж больно в ядовитых тонах девчушка малевала); в спорах я, естественно, не участвовал — о чем спорить, если мы только формально на одном и том же русском говорим, да слова совсем разные, один грузинский чай пьем, только дозы разные. Спорить не стал, не затем пришел; а зачем пришел — сам только к середине вечера понял: вот на какую приманку Денисова изловить можно. Все что угодно даст ему Макей, когда дело дойдет до ухода — а вот обстановки этой, богемы этой, мансард и подвалов, флигелей и времянок, свитеров и распашонок, безумных и мудрых глаз, общей доброты и взаимной ревности, завиральнейших идей и сумасбродных предприятий, полетов фантазии и прозябания по чужим углам, отчаянных выставок и ярчайших лозунгов — дать не сможет. Это — у нас, здесь. Не только у нас, конечно, не бедна Русь Великая, Малая и Белая, но ежели вкусил хоть немного здесь — ни в одном другом воздухе всласть не надышишься.
Одно только надо было установить по возможности точно: на каком уровне были здесь эдиковы штудии, всерьез ли его тянуло к этому делу, или тогда, на выставке, оказался он как-нибудь почти случайно, влез в это дело ради рекламы или еще чего.
Устанавливать пришлось еще добрых две недели. Раскопал я ребят, экспонировавших свою мазню на той выставке на Большой Грузинской; раскопал и тех, кто Эдика лично знал. Долго врать пришлось, да и резко портил отношения, высовывая свою неловкую — оказывается — легенду о том, что мол-де купить хочу одну из работ, увиденную тогда по телевизору. Потом только сообразил, что приходить и просить художников, — кстати, были ребята действительно одаренные, — помочь разыскать и купить картину их конкурента (и вообще — другого поля ягода), — не совсем, скажем так, умно и этично. Но худо-бедно, добрался я до парня, два года снимавшего квартирку-мастерскую вместе с Эдиком и теперь продолжающего ее снимать уже в одиночку. Почти все денисовские работы там остались. Да и всех работ-то: пять холстов и три картона, аккуратная стопочка на остекленной лоджии. Вытянул я все это, разложил на полу, смотрел-смотрел… Может, конечно, я чего-то такого не понимаю, но не высокого полета это искусство. А может, и не искусство вообще. Дело не в технике и не в своеобразных отношениях с внешним правдоподобием (в первом я разбираюсь не очень, а что касается второго, так нынче давний _канон_ используется разве как прием эпатажа), в другом. Есть тут у него определенные тонкости в работе с цветом, чего там — ощущается некоторая внутренняя гармония красок, но еще больше — мучительное желание нечто сказать, нечто такое, что быть может не совсем понятно самому Эдику, и совсем непонятно зрителю. А все вместе называется дилетантизм. Или еще проще — халтура. Несамостоятельность. Более чем сомнительная художественная ценность. Единственное — то, что сам Эдик относится к этому достаточно серьезно, как я уже понял — поперся на выставку не рекламы ради и не пари для, даже вопреки советам ребят из богемы, а потому как чувствует нутром нечто — а вот работать так, чтобы это проявилось, не приучен.