— Мне пора. Прощай…
На другой день в госпиталь приехала фрау Ута. Сдержанно она объявила, что вечером после возвращения от Маркуса в своем домашнем кабинете генерал застрелился. Прибывшие гестаповцы сразу опечатали все его бумаги. Среди них находился объемистый пакет, адресованный ему, Маркусу. Что было в нем — прощальное ли письмо, какие-то инженерные расчеты или просто советы, — фрау Ута не знала. Она сожалела, что не смогла выполнить последнюю волю мужа — передать этот пакет племяннику.
— Кажется, я понял его, — проговорил Маркус и рывком отвернулся к стене. От нее пахло хлоркой и масляной краской, какими красят стены во всех госпиталях мира.
Глава пятаяПАНСИОН ФРАУ ШТЕФИ
Вздохнут леса, опущенные в воду,
И, как бы сквозь прозрачное стекло,
Вся грудь реки приникнет к небосводу
И загорится влажно и светло.
Из белых башен облачного мира
Сойдет огонь, и в нежном том огне,
Как будто под руками ювелира,
Сквозные тени лягут в глубине.
И чем ясней становятся детали
Предметов, расположенных вокруг,
Тем необъятней делаются дали
Речных лугов, затонов и излук.
Горит весь мир, прозрачен и духовен,
Теперь-то он поистине хорош,
И ты, ликуя, множество диковин
В его живых чертах распознаешь.
1
В Лейпциге задерживаться не стали. Несколько часов до экспресса Мюнхен — Вена, который следовал через Розенхейм, потратили на то, чтобы купить чемоданы и разные вещи, необходимые для достаточно обеспеченной немецкой семьи. Затем с почты железнодорожного вокзала Йошка послал телеграмму в Швандорф Марте Регнер, жене фельджандарма в Славянске. Он просил быть у пятого вагона экспресса, который проследует через Швандорф в полночь 2 апреля.
Если весна 1943 года в России затянулась и на земле долго лежал снег, то в южной Германии белым цветом покрылись вишневые и яблоневые сады, было тепло, солнечно, люди ходили в летних одеждах.
Мелькали маленькие городки с красными черепичными крышами, извилистые речушки с арочными мостами, проносились желтые будки стрелочников, и плыли мимо поля, где растили крестьяне горох, бобы, гречиху, озимую пшеницу.
В Швандорфе поезд останавливался на пять минут. Йошка подбросил на руках увесистый тючок, зашитый в белую наволочку, спросил с грустной улыбкой:
— Интересно, что успел нахапать наш любезный жандарм Регнер?
— Да уж не пышки с изюмом, — отозвался Павел, глядя на пристанционные пути, забитые товарными составами.
Поезд стал тормозить. На ярко освещенном перроне Йошка сразу угадал полногрудую рослую Марту в просторном плаще, какие носят беременные женщины. Словно танк, она устремилась к пятому вагону, где на приступке стоял Йошка с посылкой в руках.
— Это ты телеграфировал из Лейпцига? — крикнула Марта чуть ли не басом. — Что с Эрхардом?
— Жив и здоров, — ответил Йошка, несколько удивленный фамильярным «ты». — Возьмите его посылку.
— Что в ней? — Марта взяла тючок, словно бомбу.
— Не знаю, но письмо в посылке есть наверняка.
Два раза звякнул колокол. Коротко гуднул паровоз. Вагоны, обменявшись ударами амортизационных тарелок, сдвинулись.
— Спроси Эрхарда, помнит ли он мясника Хетля? У него-таки умерла его стерва. Теперь с ним имею дело я! — крикнула Марта вдогонку, но вдруг замахала рукой. — Нет-нет! Ничего не говори! Я напишу сама!
«Вот так, еще один солдат фатерлянда приобрел рога», — подумал Йошка, прилежно махая рукой до тех пор, пока мужеподобная Марта не скрылась из виду.
В Розенхейм поезд прибывал на рассвете. Он замедлил ход задолго до вокзала и двигался на малом ходу мимо товарных складов, водозаборников, тележек с коричневыми брикетами малокалорийного бельгийского угля, на котором работали локомотивы в рейхе. Наконец поезд вполз под арочное укрытие вокзала. Паровоз с шумным выдохом выпустил пары. Здесь не было привокзальной суеты, издерганных пассажиров, снующих взад-вперед носильщиков, толкающих тележки и орущих на зевак, чтобы расчистить дорогу. Носильщиков вообще не оказалось. Пришлось чемоданы нести самим.
Полицейский у входа на городскую площадь безучастно смотрел на прибывших пассажиров и удивленно вскинул выцветшие брови, когда Павел спросил, где находится стоянка такси.
— Боюсь, но в этот час вряд ли вы скоро дождетесь машины, — сказал он и тут же осведомился: — Как далеко вам ехать?
— На Максимилианштрассе.
— Вы быстрее доедете на трамвае. Шестая остановка.
Павел поблагодарил полицейского, махнул Йошке в сторону трамвайной остановки под полосатым тентом. Тот, сгибаясь под тяжестью, поволок к ней чемоданы.
Позванивая колокольчиком, скоро подкатил игрушечный бело-голубой трамвайчик на непривычно малых колесиках. Пожилой вагоновожатый в черной суконной форме дождался, когда зайдут пассажиры, тренькнул звонком и сдвинул рукоятку реостата. Трамвайчик, мягко покачиваясь на стыках узких рельсов, покатил по спящему городу.
— В нем много провинциального, — шепнула Нина. Ее тоже вроде бы стал убаюкивать сонный город.
Павел обеспокоился, что приедет к матери военнопленного лейтенанта Артура Штефи слишком рано. Лучше повременить.
— Обратно трамвай пойдет каким путем? — спросил он кондуктора.
— Свернет на кольцо, затем вернется к вокзалу и встанет на этот же маршрут, — вежливо ответил кондуктор.
— Сколько времени это займет?
— Один час и двадцать минут, — с баварской приставкой «и» сообщил кондуктор.
— Мы поедем с вами. Так давно не были в Розенхейме, хотим подышать его воздухом, — сказал Павел.
Кондуктора позабавила расточительность странных пассажиров, но он промолчал. Еще не наступило время пика, не встало солнце, какое ему дело до того, что троим чудакам вдруг взбрело в голову тащиться по опостылевшим розенхеймовским окраинам.
Вагончик катил и катил, делая короткие остановки. Он нырял в тоннели улочек, сдавленных каменными домами, чугунными оградами. На воротах мелькали бронзовые дощечки. На них указывался точный адрес и имя владельца, отчеканенное готическим шрифтом. На табличке непременный орел. Он как бы символизировал верность владельца великогерманскому рейху. Трамвай пересекал и дубовые рощи с горками компостов из прошлогодних листьев, с вязанками сучьев, изрубленных на мелкие полешки величиной с карандаш. Лишь раз он выскочил на роскошную Мариенплац, выложенную в давние времена гранитной брусчаткой, лилипутиком прошмыгнул мимо потемневших от старости островерхих громад и, взвизгнув на крутом повороте, снова нырнул в район небольших домиков с парками и сквериками.
Когда трамвайчик остановился на привокзальной площади, подошел берлинский экспресс. Толпа пассажиров бросилась к трамваю на посадку, как ландскнехты на приступ. Работая локтями и задами, люди рванулись в вагон и вмиг рассеяли сонную идиллию, что царила здесь несколько минут назад. Это были первые из тех, кого война сдвинула с насиженных мест в поисках более сытой и менее опасной жизни в глубинке рейха. Розенхейм еще не подвергался бомбежкам.
Павел, Нина и Йошка сошли на своей остановке. Максимилианштрассе оказалась сравнительно широкой улицей с зеленым бульваром посередине, на аллеях которого стояли белые скамейки и возле них бетонные урны для мусора и окурков. Прошли несколько домов из того же темно-коричневого глянцевитого кирпича и наткнулись на калитку с надписью на бронзовой начищенной дощечке: «Пансион И. Штефи».
Павел нажал на кнопку звонка. Тут же появилась девушка в белом переднике с кружевной наколкой на пепельных кудряшках. Она любезно осведомилась, что нужно господам. По акценту Павел определил: девушка либо полька, либо чешка.
— Доложите фрау Штефи, что приехал друг ее сына Артура с письмом и подарком от него, — сказал он, оглядев большой сад, внутри которого белела двухэтажная вилла.
Не прошло и минуты, как на дорожке из мелкого гравия показалась высокая женщина лет шестидесяти в глухом черном платье.
— Это вы? — спросила она, оглядывая Павла большими влажными глазами, словно отыскивая в его лице одинаковые черты с сыном.
— Это я, — произнес Павел.
Женщина продолжала смотреть на него сквозь прутья ограды, не двигаясь. Потом спохватилась, запричитала, распахивая калитку:
— Простите, простите, я просто растерялась: от Артура так давно не было вестей.
Фрау Штефи, суетясь, повела гостей к дому, попыталась отобрать кофр у Нины, чтобы ей помочь, но та учтиво отказалась от помощи. Идя впереди и оглядываясь на Павла, фрау Штефи продолжала говорить:
— Я уже боялась думать, боялась разговаривать об Артуре с Францем…
Когда вещи внесли в просторную прихожую на первом этаже, Павел вынул из кармана письмо.
Фрау Штефи приказала служанке принести очки, распечатала конверт. Читала она долго, то и дело вытирая глаза кончиком кружевного платка. К концу письма глаза ее высохли, и она, высокочтимая немецкая мать, с неожиданным вдохновением вдруг произнесла фразу, которая смутила не только Павла, но и привыкшего ко всему Йошку:
— Я горжусь моим младшим. Он сражается за фюрера!
…Позднее, когда будет пылать Берлин, отравится в своем бункере Гитлер, Павел еще увидит таких матерей, с фанатичной страстью посылавших своих незрелых четырнадцатилетних сыновей на смерть в «жертву фюреру», — и не удивится. Но сейчас такая женщина предстала перед ним впервые, и он на какое-то мгновение лишился голоса.
Йошка, кашлянув, стал открывать чемодан, где лежал приготовленный подарок — небольшой медальон ручной работы с прядью сыновних волос. Павел же, очнувшись, достал из бумажника фотоснимок, сделанный немецкой камерой и отпечатанный на трофейной «агфавской» бумаге. На нем был изображен улыбающийся Артур в егерском мундире и кепи. Лишь Павел знал, что снимали-то его у сугробов, наметенных за бараком лагеря военнопленных в Красногорске.