— Правильно, Олежка, — отозвалась Аля Алферова. — Я тоже. А то будем клевать носом.
Они ушли, и все позавидовали им, заступавшим на ходовую вахту с полуночи. Уж больно они хорошо определились сразу в этой по-новому пошедшей жизни. Не сами, конечно, определились: вахты матросам назначал старпом, но выходит, что им повезло — Але и Олегу.
Из красного уголка послышались удары домино. Кто-то запел, где-то в конце коридора хлопнула дверь...
А «Гюго» шел себе и шел, тяжело переваливаясь, вспарывая гребни волн, отбрасывая за корму пенистый неспокойный след.
Впереди, за еще далекими Японскими островами, лежал океан. «Гюго» шел в океан.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Много ли, мало лет надо иметь матросу? Але Алферовой уже исполнилось двадцать шесть.
Невысокая, быстрая в движениях, она принадлежала к тому типу женщин, которых хоть и не числят в красавицах, но отличают сразу и помнят долго. Глядя на Алю, невольно думалось, что она ловчее выглядит в брюках, чем в юбке. И она сама так считала, потому и брюк, свитеров у нее было больше, чем платьев. Но это не мешало взгляду ее, брошенному как бы вдаль, постоянно напоминать, что она женщина, да еще из тех, на кого не грех обернуться при встрече. И, быть может, не один моряк на «Гюго» напомнил бы об этом Але, если бы не догадывался, не чувствовал, что в ответ на его слова ее резко прочерченные губы скривятся в обидной усмешке. Казалось, Алю до такой степени обуревает одна-единственная страсть, что все остальное проходит стороной либо воспринимается как нечто косвенное, необязательное.
И страстью этой было море.
Просто не верилось, что когда-то в жизни Али был химфак, к тому же избранный сознательно, с любовью к пробиркам и колбам, и был Ленинград, где она выросла, не задумываясь о том, что город стоит у моря, были одинокие прогулки по набережным. Одинокие — Аля как-то не умела заводить себе ни подруг, ни друзей, жила особняком. Это не нравилось в семье, даже несколько пугало родных, кроме, может, отца, инженера, вечно пропадавшего на своем заводе.
Мать ахнула от удивления, заметив однажды в окно, как Аля выскочила из дома, перебежала Литейный, как подошла к рослому парню, стоявшему возле кондитерской, и как они пошли рядом по тротуару. Парень был еще и широк в плечах, Аля рядом с ним выглядела точно мальчишка-подросток.
Они познакомились в Кавголове, в лыжном царстве, куда Аля ездила порой по выходным. Тогда там собралось полным-полно народу. Зрители черной массой затопили склон горы, на которой слаломисты, разыгрывая первенство, по очереди проскакивали через вереницу флажков на высоких древках. Аля тоже смотрела, завидуя ловкости спортсменов, попробовала в сторонке, как они, делать крутые повороты и тормозить, а потом покатила вниз, к дороге, где под старыми вербами стоял небольшой ресторанчик.
Стакан с чаем обжигал. Аля еле донесла его в угол, отыскав за грязноватым, покрытым клеенкой столом свободное место. Там сидел всего один человек в пальто, без шапки, и воротник у него был даже здесь, в дымном тепле, поднят.
— Я вас видел, — сказал он негромко. — На горе. Со временем сможете тоже соревноваться. Кстати, кто победил?
— Слушайте, — сказала Аля, не отвечая на вопрос, — а почему у вас воротник поднят? — Она немного замерзла, в тесном зальчике стало хорошо, и пить чай, разговаривать было приятно. — Вы простудились?
— Гланды, — сказал сосед и потрогал себя за шею. — Проклятые гланды с детства не дают покоя.
— Детские болезни с возрастом проходят.
— Но вместе с ними проходит и детская непосредственность. Впрочем, вряд ли она мне свойственна... А вот вы так мило поинтересовались моим здоровьем, едва мы заговорили, — в сущности, совсем незнакомые люди...
— Разве это звучало по-детски?
— Представьте, да. И мне понравилось.
— Вы что, работаете в школе? Учитель?
— Да нет. Филолог, занимаюсь в аспирантуре. Но, в общем, дело идет к тому, чтобы учить. Не детей, студентов.
— У нас на курсе тоже есть мечтающие преподавать. А я ни за что. Хочу на производство.
— Ну насчет того, чтобы мечтать, про меня было бы слишком сильно сказано... А где это, вы сказали, «у нас»?
— В химико-технологическом.
— Вы не похожи на химичку. Неужели интересно?
— Представьте, мне нравится запах хлора.
— Брр! — засмеялся сосед. — Так-таки и нравится?
Он вместе с Алей поехал в город и у вокзала, на остановке, вдруг потускнев, объявил, что, кажется, действительно заболел. Але он нравился другой — веселый, и, чтобы вернуть разговору прежний, шутливый тон, она спросила:
— Как же я теперь узнаю, что вы не умерли?
— Вот, — сказал он и сунул ей что-то в руку.
Трамвайный вагон кидало, кренило на рельсах, и людей было много, но Аля все же развернула бумажку, прочла:
«Борис Сомборский. 3-18-22».
Две недели носила записку в портфеле. Вынимала то на лекции, то в лаборатории, то дома на кухне, когда рядом никого не было. Так и этак рассматривала записку, словно в ней должен был открыться какой-то еще добавочный смысл. «Что ему нужно? — спрашивала она себя. — Чтобы я позвонила?» В конце концов решила записку порвать и выкинуть из головы парня с поднятым воротником. И в тот же день зашла на почту, завертела диск.
— Это вы? — весело послышалось в трубке. — А я уж подумал, что вы-то как раз и умерли.
Оказалось, что он живет на Садовой, недалеко от Невского. Дом был похож на тот, в котором с детства жила Аля, — петербургский дом с широкой мраморной лестницей, с цветными витражами на окнах полутемных площадок. Только дверь квартиры другая — не было на ней привычных почтовых ящиков с наклеенными заголовками газет, одна медная дощечка: «Профессор К. С. Сомборский», начищенная, сверкающая.
Борис осторожно подтолкнул Алю, и она, робея, прошла вперед.
Комната, в которую они потом попали, просторная, с большим окном, выходящим в сумеречный двор, наводила на мысль о чрезвычайно умной и спокойной жизни. У двери низко распластался диван, дальше стоял стол, заваленный книгами, а над ним во всю стену тянулась полка, уставленная какими-то красивыми вещами, из которых самой понятной была модель парусника. Всю другую стену комнаты занимали книжные шкафы.
— А вам не влетит, что вы привели меня сюда? — оглядываясь по сторонам, спросила Аля.
— Мне бы скорей влетело, если бы я вздумал гулять с вами по улицам.
— Гланды? — спросила она и удивилась, как заботливо прозвучал ее голос.
— Гланды, — вздохнул Борис. — Отец, врач, предложил альтернативу: или операция, или беречься. Но операции я боюсь.
— А что мы будем сейчас делать? — спросила Аля, стараясь переменить разговор.
— Во всяком случае, не целоваться, — сказал Борис и рассмеялся. — Наверное, будем вести разговор, знаете, такой, когда неизвестно, о чем следующая фраза. Я люблю так. Или молчать. Тоже занятие.
— Давайте лучше молчать. — Она отошла к двери и стала рассматривать книги в шкафах.
Полка за полкой — тисненые переплеты классиков. Их чинные вереницы сменяли разношерстные ряды современных, и снова классики, только нерусские. А потом вдруг целое собрание литературы, нужной только профессиональному моряку. «Мореходная астрономия», прочла она, «Теория магнитного компаса», «Вождение парусных судов»...
— А это? Зачем вам? — Она провела рукой по стеклу, за которым стояла «Мореходная астрономия». — Вы же филолог.
— А-а... Для души. Вы ведь тоже, наверное, не все время в таблицу Менделеева смотрите.
— Я понимаю. Но это как-то очень... Очень подробно.
— Уж браться за дело, так как следует! Человек, Алечка, приходит в этот мир лишь затем, чтобы постичь его. Даже, как правило, без особой выгоды для себя. Подумайте, какой вам прок знать, ну... где находится Сан-Франциско? А ведь вы знаете, хотя, я уверен, никогда там не побываете. Но вообще-то у меня есть куда приложить морскую премудрость. — Он подошел к полке и легонько, словно поглаживая, провел рукой по корпусу парусника. — Вот он, мой «Кит». Крейсерская яхта. Постройки 1923 года, водоизмещение четыре тонны, порт приписки — Ленинград.
— У вас есть собственная яхта?
— Не-ет. — Борис рассмеялся. — Хозяин — яхт-клуб профсоюзов. А я просто на ней капитаном.
Он достал альбом в бархатном переплете, и перед глазами Алевтины замелькали фотографии: тот же парусник, что стоял на полке, уменьшенный, наверное, в сто раз, несся, накренясь, по морской глади, стоял у причала и снова, откинув высокий парус, шел навстречу солнцу, а оно низко катилось над водой, и от него тянулась сверкающая дорожка.
— Хорош? У-у, «Кит» — это вещь! — Борис с удовольствием перелистывал альбом. — А вот мы всей командой. Видите, я, а это ребята наши яхт-клубовские...
— А как же гланды? — тихо спросила Аля.
— Ха! — сказал Борис. — Как только весной мы спускаем судно на воду, горло почему-то перестает болеть.
Ей хотелось листать альбом дальше, но Борис положил на страницу свою большую, сильную руку. Аля вырвала альбом, чуть повернулась к свету.
— Вот оно что — грамоты. «Борису Сомборскому за первое место на первомайской регате», «Победителю зональных гонок с пересадкой рулевых», «Победителю...». «За первое место...». «Победителю». И вы мне ничего не сказали!
— Ха, — засмеялся Борис и повалился на диван. — Скромность украшает большевика. — Он, довольный, мутузил кулаками подушку. — А вообще впечатляет, правда?
С тех пор они стали встречаться. Але хотелось бы почаще, чем получалось, да Борис был постоянно занят, позвонить ей при случае не мог, поскольку телефона в Алиной квартире не имелось, а самой ей сокращать паузы, бегать к автомату на почте мешала гордость.
Однажды она спросила:
— Вы так любите море, а стали филологом? Окончите аспирантуру и будете преподавать. Почему?
— Вопрос законный. — Борис усмехнулся. — И он вам кажется сложным, наверное. А он прост на самом деле. Вы правильно сказали: я люблю море. Да, это главное в моей жизни. И поэтому я не моряк. Не удивляйтесь. Истинная страсть лишена практической выгоды. Ну, предположим, я стал бы штурманом. И что? Долгие рейсы, томление в ожидании стоянки в порту, тесная каюта, через каждые восемь часов нудная вахта... Сейчас я с наслаждением вожусь с картами, спокойно делаю сложную прокладку где-нибудь в районе Филиппинских островов, а там ошибись я на две мили в определении места, и мне бы несдобровать. И плюс у меня есть вот это, — он показал на полки с книгами. — Понимаете, все, что ищут так называемые романтики на палубах пароходов и не находят. Я знаю, вы скажете, а где же общественная польза? И она будет! Через год я окончу аспирантуру и, вы правильно сказали, стану объяснять студентам, что хотел сказать Гоголь «Мертвыми душами». Разве это не польза?