Шухарт замолчал. Они проезжали мимо вокзала, через плотную путаницу привязанностей, надежд, желаний. Главное сейчас не напрягаться, вообще не двигаться. Не впускать в себя.
Наконец начался парк.
Не отпустило, но стало легче.
–Ладно,– сказал Шухарт,– всё это только слова. Словами главного не объяснишь.
–А вот если бы он вдруг захотел пойти к Шару? Вы бы отвели его?
Шухарт кивнул.
С этого ведь всё и началось, подумал он. Вот как раз с этого. Я захотел, чтобы Кирилл перестал хандрить. Хотел сделать его счастливым.
–А… как думаете, о чём бы он попросил?
–Не знаю. Для этого, наверное, нужно быть Кириллом, чтобы понять… Но уж точно не для себя и не за себя, для себя он бы ничего просить не стал.
–Интересно, а были вообще люди, которые бы хотели чего-нибудь… ну, глобального? Я всё время, сколько здесь, смотрю на тех, кого вы водите, и думаю: а если среди них будет негодяй? Садист, убийца, насильник. И что, Шар ценой горя других сделает такого счастливым?
–Когда имеешь с ним дело, ни в чём нельзя быть уверенным,– сказал Шухарт.– Но… вряд ли. Думаю, он понимает что к чему. По-своему, но понимает.
Он вспомнил про Богомола. Собственно, Шухарт не знал, как его звали, Богомолом он окрестил его, как только впервые увидел. Было в этом невысоком старике что-то от пустоглазого хищника, который притворяется святошей.
К тому времени Шухарт уже не забивал себе голову тем, кто и зачем идёт к Шару. Просто вёл их туда. Всё понял и просто вёл.
Но не в случае с Богомолом. С самого начала старик ему не понравился. Взгляды, жесты, голос – всё было насквозь фальшивым. И вот всю дорогу от самого «Шара» Шухарт осторожно присматривался к нему. Из-за этого они тогда едва не угодили в «вафельницу», но был в группе мелкий такой паренёк… как его звали, Шухарт уже не помнил… да и знал ли?– вот он и спас всех.
Плохой был день, и плохой человек в группе, и всем им тогда мог выпасть билет в один конец, но бог миловал. И вот постепенно Шухарт начал понимать что-то про этого Богомола, а потом вдруг – как утюгом по голове – разом всё встало на свои места. И уже не нужно было ни доказательств, ничего – Шухарт точно знал, что идёт Богомол к Шару затем, чтобы ненависть свою выплеснуть, бесстрастную сухую ненависть ко всем сразу. Что-то, наверное, у этого старика случилось в самом детстве, да и по жизни потом легче не становилось, и он постепенно превратился в такую вот ходячую мясорубку.
Впервые за столько лет Шухарт растерялся. Времени не оставалось, они уже были возле фургона, и он, раздеваясь, слышал, как тянут жребий и как первым выпадает идти Богомолу.
Это был плохой день. Всё так удачно складывалось. Ему даже ничего не нужно было делать, всего лишь пропустить Богомола вперёд.
Он так и не знал, почему в последний момент остановил старика.
Но он остановил. И пошёл первым.
А после на КПП узнал от Эрика, что группа вернулась не вся. Один из «паломников», по их словам, спустился к Шару первым и пропал. Они долго ждали, потом долго искали, потом наконец сообразили, что пора возвращаться.
Это был единственный подобный случай – и единственный такой «паломник».
–Думаю,– повторил Шухарт,– он понимает, что к чему. По-своему, но понимает.
–Почему вы так уверены? Разве есть хотя бы одно подтверждение, что Шар разумен? Вы вообще когда-нибудь задумывались, а что оно такое – Шар?– спросил Вадим, загораясь.– Ведь от этого же тоже многое зависит. А вдруг он – просто сложный механизм с обратимым действием: сейчас выполняет желания, а потом – как в сказке о Золушке – пробьёт полночь, и всё вернётся в прежнее состояние. А если даже – хорошо!– он – разумное существо, вдруг он наблюдает за нами и решает: вообще-то мы разумные или нет? С его точки зрения. Может, для него ни язык, ни все эти наши машины, телевизоры, книжные шкафы не являются показателем разумности? Как для нас – бобровые хатки или термитники.– Он помолчал, глядя в ночь.– Ведь если прав был профессор Пильман и Зоны – это результат визита инопланетян, значит, Шар – ключевой объект. Он слишком отличается от всего остального, что там нашли за все эти годы. А может,– увлечённо продолжал он,– это только яйцо, семечко, и нужны благоприятные условия, чтобы оно проклюнулось, проросло. И такие условия – уровень разумности! Или даже не разумности – порядочности, этичности, я не знаю… И вот оно ждёт этих условий, по-своему проверяет внешнюю среду, пытается по мере возможностей изменить – а среда-то остаётся прежней, и оно медленно умирает, высыхает. И если ничего не изменится – так и умрёт, точней, даже не родится. Неужели за всё время вы об этом ни разу не думали?
Шухарту стало откровенно скучно. Мальчик не понимал.
–Вот представь,– сказал Шухарт,– что ты врач. Обычный хирург. И к тебе приносят человека, которого ранили из ружья. Тяжело ранили. И счёт идёт на минуты: успеешь всё правильно сделать – спасёшь, нет – нет. Будет для тебя иметь значение, лезвием какой фирмы брился стрелявший или во что он был одет? А политические взгляды твоего пациента? Ну, теперь понял?
–И всё-таки,– сказал Вадим,– и всё-таки, какого вопроса он ждёт? Какой вопрос мы все ему так и не задали?
Теперь они мчались мимо ипподрома, и прогорклые клочья дневных страстей несильно жгли кожу; Шухарт дёрнул плечами, поморщился. Внутри, чуть выше сердца, как будто царапал тугой узел.
Потом выехали на проспект, на эту чёртову развязку, и стало совсем плохо. Пару часов назад там кого-то опять сбили. Шухарта как будто окатили тепловатой мочой или уксусом. Ужас и боль. И отчаяние водителя… а у него только сын в школу, в первый класс… наверняка посадят… но что ж она побежала… он никак не успевал… а теперь… господи, молодая какая… господи!.. вот бы всё отменить, переиграть, отмотать, он бы всё отдал, только бы… это ж на всю жизнь… госпо!..
Проехали.
Вадим не смотрел на него, но ждал ответа.
–Знаешь,– медленно произнёс Шухарт,– наверное, если бы твой дед был жив, он бы морочил себе голову ровно тем же. Ему всегда… как бы это сказать… вот если всё хорошо, и сытно, и светло, и – ну понимаешь?– всё нормально, в общем. И обычный бы человек жил бы и жил, и был бы счастлив. А вот Кирилл обязательно хотел бы… не большего даже… высшего, что ли. Да, высшего.
Он, наконец, взглянул на Вадима: то ли из-за теней, то ли из-за усталости, но Шухарту вдруг показалось, что рядом сидит Кирилл. Такой, каким он был миллион лет назад, до всего.
–Вот что,– сказал Шухарт. Они уже подъехали к дому и остановились у подъездной дорожки, отсюда видны были цветник, разбитый Мартышкой, и лабиринт из труб, коряг, арок, где близняшки обычно играли в сталкеров.– Я совсем забыл.– Он покопался и вытащил из-под сидения судок. Открыл и положил свёрток с бутербродами перед Вадимом.– Вот, возьми. Бери-бери, не стесняйся. Тебе до дома шагать и шагать, по дороге приговоришь. Заодно меня спасёшь от неприятностей: Гута, если увидит, что я не съел, крепко обидится и устроит мне глобальный нагоняй.
Вадим покраснел и взял пакет обеими руками, как обезвреженную мину.
–Спасибо.
Он открыл дверцу, выбрался из машины и только тогда, наконец решившись, спросил:
–Господин Шухарт, можно я завтра приду в «Шар»? У меня как раз выходной, и… Можно?
–Не боишься?– спросил Шухарт. Впервые за чёрт знает сколько времени он почувствовал, как откуда-то изнутри поднимается к горлу что-то давно забытое.
Он вдруг понял, что улыбается.
Вадим помотал головой.
–Я подумаю.
Шухарт смотрел, как он, по-прежнему сжимая пакет обеими руками, шагает по улице. Узел над сердцем ослабевал. Шухарт вдруг понял, что не видит «лепестков» и «нитей», а усталость и боль, которые чувствует,– только его, нормальные, обычные усталость и боль.
Отпустило наконец.
Он посидел ещё минуты четыре, потом поставил машину в гараж и вошёл в дом.
Близняшки тотчас с индейскими боевыми воплями бросились ему навстречу, он замахал руками, кое-как отбился и первым делом поспешил в ванную. Сбросил одежду в бак, постоял под душем, слушая, как Гута отчитывает близняшек за то, что с немытыми руками уселись за стол. Близняшки ссылались на деда Рэда, который занял ванную. Гута была, как всегда, неумолима.
Ужин был роскошный, и Мартин, весь какой-то растрёпанный и взволнованный, с удовольствием просил добавки, рассказывал про Мартышку, смеялся вместе с Гутой над шутками телеведущей, смеялся так легко и воздушно, что Шухарт и сам улыбнулся пару раз. Гута поблагодарила за цветы, Шухарт молча поцеловал её в щёку.
Он просидел за столом ровно столько, сколько требовали приличия. Ну, может, чуть меньше. Близняшки поели и теперь играли в прятки, Мартин негромко рассказывал о новостях с работы, обсуждал с Гутой, где лучше покупать пелёнки и подгузники.
Шухарт кивнул им, дескать, пойду, встал и отправился в спальню.
Он не стал включать свет, просто раздвинул шторы, чтобы свет одинокого фонаря падал на изголовье. Раздевшись, лёг на хрусткие, слегка пахнущие яблоками простыни,– и только сейчас заметил, что в углу комнаты в кресле кто-то сидит. Если бы не знал кто, решил бы, что увидел в зеркале собственное отражение.
–Ну вы, трижды прадед, даёте,– сказал Шухарт, с наслаждением вытягиваясь всем телом на кровати. Каждая косточка, каждая мышца ныли, но это была приятная боль, боль после тяжёлого, достойного рабочего дня.– Сделаете меня когда-нибудь заикой. Эх, папаня…
Он смотрел в широкое тёмное лицо, в пустые пуговицы глаз и постепенно уплывал в сонное нигде. Это был хороший, крепкий сон, может быть, сегодня – сон без сновидений. Он уже адски устал видеть одно и то же. Устал сомневаться. На размытой грани между настоящим и призрачным он словно бы через лёгкую дымку увидел, как тают стены комнаты и свет фонаря становится по-полуденному пронзительным, увидел за этими стенами другую стену – неровную и отвесную стену карьера, а там, где прежде сидел папаня, вдруг проступил другой силуэт.
–