Представляешь,– сказал ему Шухарт,– кому-то ещё интересно что-то, кроме счастья как такового. Представляешь?
Он улыбнулся силуэту, улыбнулся папане и вспомнил, сколько всяких теорий возникло в первые годы. Тогда выдвигали самые безумные гипотезы, которые некому было подтвердить: никто попросту не могвойти в Зону, никто, кроме Шухарта и тех, кого он соглашался вести. Он, впрочем, соглашался вести всех, ограничивал только количество человек в группе. Учёные и журналисты пытались к нему подступиться, но им не удавалось: обстоятельства не складывались никогда. Некоторые, чтобы поговорить с ним, присоединялись к очередной группе. Но по пути туда Шухарт пресекал всякую трепотню, а потом всё решалось само собой.
О гипотезах, одна другой безумней, ему иногда рассказывал Бен-Галеви. Что-то Шухарт слышал от «паломников». Его это мало занимало.
В первые же годы на улицах Хармонта появилось несметное количество зевак. Толпы «Ошарашенных» в этих их рыжих кепках, демонстрации Истовых Прихожан с плакатами «Покайтеся! Мессия гряде!»,– а были ещё фанаты сталкеров, которые любили презрительно сплёвывать через губу вызубренные профессиональные словечки и самозабвенно рассуждали о природе «сучьих погремушек». Он помнил маскарад «Благая весть из Зоны» и то, как с треском провалился в Хармонтском драматическом «Сталкер, или Туда и обратно». Помнил эту нелепую компьютерную игрушку, и значки, и жевательную резинку «Комариная плешь», и мыло «Студень». Помнил, как в конце октября, года так двадцать три назад, в городе появился маньяк, которого газеты окрестили Некроубийцей: он решил, будто поднявшиеся из могил мертвецы суть глаза и руки Шара, и, выслеживая их, целенаправленно изничтожал.
Потом всё как-то само собой улеглось.
–Когда люди счастливы,– сказал силуэту Шухарт,– они становятся спокойнее. Как думаешь? Хотя, что я тебя спрашиваю – ты-то знаешь наверняка. Ты уже тогда знал, что делал. Это я дурак, я не умел попросить. А ты – знал. Всё правильно. Счастье, полученное даром, обесценивается. Такие уж мы… недоделанные, искорёженные. С нас нужно взять по самой полной цене, а потом уже выдать товар, иначе растопчем с кривой усмешкой. Это мы можем. А счастье – штучный товар. Если его вручить оптом, всем сразу – толку не будет. Разве что превратить всех в глиняных болванов. Ты знал… с самого начала? Или ты тоже учился? Все эти мертвяки, все смерти – это ты так пытался сделать нас счастливыми? Интересно, когда и как ты всё-таки понял, что нас нужно всего лишь сделать нами – теми, какими мы должны были стать, но не стали, потому что струсили, смалодушничали перед этим миром, его дерьмом, его вывернутостью?– и вот ты делаешь то, на что у нас самих не хватило духу, даёшь нам второй шанс. Но ведь так не бывает. Этого никто и никогда не должен уметь. Разве только Бог. И тогда ты должен быть Богом или чем-то очень близким к Богу, чем-то таким, что почти всеведуще и всемогуще. Почти. Но я не верю в Бога и не верю в дьявола. Ты слишком похож на Бога, чтобы быть им. Та же петрушка и с дьяволом. Я знаю, знаю: все эти разговоры – это всё письма в один конец, даже если ты их и получаешь, даже если ты – «ты», а не порожняя машина или изъян в миропорядке. Но всё-таки. Если когда-нибудь я приведу к тебе Вадима и он спросит себя – ты ему ответишь?
Он не заметил, как лёг на бок и подтянул к животу колени. Вокруг колыхалось мутное жёлто-чёрное марево, и он уже не знал толком, где находится: в кровати или в карьере, и когда– ночью, в собственном доме, или днём, едва приходящий в сознание после «мясорубки» и обнаруживший себя, как всегда, уже перед Шаром. В позе новорождённого.
С тоской он подумал о том, что двадцать пять лет, девять тысяч сто семь ходок – это невыносимо, нелепо мало. Он почти ничего не успел. Почти ничего.
–Я ведь старею,– с укором сказал он силуэту.– Каждый раз после «мясорубки» ты штопаешь меня, но это же не до бесконечности. Я выдыхаюсь. Зона тоже выдыхается, может, ты на это и рассчитываешь: что они потом смогут ходить к тебе сами. Но это будет… я не верю. Слишком просто. Ты же нас знаешь. Кто-то должен их сдерживать, что-то. Иначе это будет бойня за счастье, мы не умеем по-другому. Ты не создаёшь из ничего, ты только выпускаешь то, что в нас уже есть, то, что сами мы стараемся упрятать как можно глубже. Но до того, как ты это сделаешь, мы перегрызём друг другу горло. Так не годится, слышишь? Придумай что-нибудь, обязательно придумай! Или загляни ко мне в душу и отыщи, вытащи наружу ответ. Тот, которого я, может, боюсь.
Он замолчал и почувствовал, что окончательно соскальзывает, растворяется в беспамятстве.
Он знал: рано утром Гута непременно разбудит его. Позовёт к столу, а он, как всегда, откажется завтракать и возьмёт с собой судок с бутербродами или блинчиками, потом сядет в машину и поедет к «Шару», чтобы войти в бар ровно в семь утра. Какая бы ни была погода и кто бы там ни ждал его.
И всё повторится. Как повторяется сейчас этот сон, в котором реальность перемешалась с выдумкой. И вот он уже снова стоит в карьере, и в ушах по-прежнему звучат отголоском слова: «…для всех… даром!..»,– и он замер перед медной зеркальной поверхностью, ждёт ответа и смотрит на Шар, а на него точно так же пристально и с надеждой смотрит его собственное отражение.
И тоже ждёт.
Харьков – Киев, август 2008г.– февраль 2009г.
Владимир ЯценкоЗастава «Чистая падь»
Монтаж закончили к пяти утра. Попинав напоследок кнехт, вколоченный в асфальт по самую тыковку, Лёня ловко взбежал на склон ущелья, чтобы одним взглядом оценить готовность растяжек.
На первый барьер особых надежд не возлагалось, его задача – замедлить напор и только. Зато второй, по всем расчётам, должен был выдержать. Последняя, третья, сетка служила больше для страховки, чем отвечала принятым представлениям о мощности роя.
«Безопасность личного состава – главная задача командира,– припомнил Лёня строки Устава и по рации приказал выключить прожекторы.– Незачем врагу подсказывать направление…»
Он усмехнулся своим мыслям – отсидеться не получится в любом случае: когда поток насекомых остановят на выходе из долины, он неизбежно разобьётся на рукава и примется искать обходные пути через горы. На заставу заглянет только часть роя, но и этот «ручей» заставит поволноваться.
Глаза привыкли к лунному свету, и Лёня, цепляясь за ветки низкорослых берёз, полез выше по склону.
–Не слишком ли высоко занёсся, товарищ Лукашев?– послышался в наушниках насмешливый голос эвенка Шипкача.– По сфере дали новую сводку. Очередное изменение спектра и ускорение коллапса.
–Хочу глянуть,– не обращая внимания на двусмысленность вопроса, буркнул Лёня.– Сверху всегда видней.
–Тогда я с тобой, однако,– с акцентом «так говорили мои предки» сообщил Шипкач.– Шибко смотреть охота.
Лёня покачал головой и продолжил подъём.
Стены теснины разошлись, открывая сказочную панораму ночного горизонта. Яркий свет полной Луны делал пейзаж нереальным, даже фантастическим. Ундинская долина была сплошь покрыта туманом. Покатые спины облаков лениво колыхались под устойчивым ветром, катящимся с перевала. Особую мистичность картине придавало дрожащее красно-жёлтое марево, золотым шаром проступающее сквозь туман восточной оконечности долины.
–Что с радиационным фоном, Елена?– не повышая голоса, спросил Лукашев.
–Физика в норме, Леонид Михайлович,– отозвался в гарнитуре Ленкин голос.– Сейсмограф регистрирует слабые толчки. С орбиты сообщают, что рой по-прежнему скрыт облачностью, предположительное время подхода – один час.
–А ведь заметно усохло,– сказал подкравшийся сзади эвенк.– В полночь верхний полюс был виден из Нерчинска.
–Может, мирно сойдёт на «нет» и перестанет пугать население?
–Население уже испугано,– напомнил Шипкач,– испугано настолько, что до сих пор пишет благодарности за скорость и порядок эвакуации… Смотри-ка, на востоке…
Лёня послушно посмотрел на восток, но, кроме мерцающей сферы, ничего примечательного не увидел.
–Выше, у Начинского Гольца,– чувствуя замешательство товарища, уточнил Шипкач.– Свечение. Поток ионизированного воздуха.
Но Лёня лишь пожал плечами.
–Как северное сияние,– разочарованный его равнодушием, сказал Шипкач.– Плохая примета.
Об увлечении эвенка приметами знало не только отделение, но и весь полк.
–Пять лет МГУ, не считая аспирантуры, а тебя всё на шаманство тянет?– с командирской строгостью спросил Лёня.
–Что толку в тяге?– усмехнулся Шипкач.– Для камлания нужны ум и десятилетия напряжённой учёбы. А я всегда был непоседой и умом в улусе не выделялся.
–Ага,– вклинился в беседу Вячеслав.– Четырнадцать авторских свидетельств на изобретения и диссер на втором году аспирантуры – это так просто, звёзды сошлись?
–«Ум» – это не хранилище ответов, а генератор вопросов,– назидательно сказал эвенк.– Умнее не тот, кто отвечает, а тот, кто может задать настоящий вопрос.
–Например?– с любопытством спросила Лена.– Пример настоящего вопроса?
–Говорю же, умом не отмечен,– в голосе эвенка опять зазвучала насмешка.– Был бы умным, служил бы в Штабе. А не с вами… по утёсам… с телом, спрятанным в скафандре.
Ленка прыснула, а Вячеслав недовольно пробурчал: «Тоже мне, Максим Горький».
«Всё верно, в скафандре,– тоскуя по ветру на лице, подумал Лёня.– Невесомый слой пластика по всему телу и прозрачный горшок на голове. Плюс сапоги и рукавицы. Фильтрация воздуха и радиосвязь. Даже наружные звуки, и те через микрофоны».
–Тут и в мирное время без скафандров сильно не разбежишься,– продолжал ворчать Вячеслав.– Это вас, тунгусов, мошка не замечает… Никак не пойму, зачем тебе гермокостюм.
–Завидуешь?– вопрос эвенка прозвучал издевательски.
–Разговорчики на посту!– решительно пресёк «скользкую» тему Леонид.– Тестируйте оборудование. Турбина, накопитель, решётка.
–Дважды прошли, Леонид Михайлович.
Но Лукашев был непреклонен: