Если вы постоянно думаете о том, что оккупировали какой-нибудь ваш берег или город, разъясняет наш собеседник, то это означает куда более страшную вещь – следовательно, кто-то оккупировал и вашу голову, причем изнутри! Вы когда-нибудь были в Новой Зеландии или на Ибице? Вы прожили хотя бы год на Карибах? Разве вам не интересно некоторое время пожить на Тибете?
Признаюсь, я не бывал в тех местах.
Вот видите, говорит он, перед вами открывается весь мир, бескрайний, захватывающий, волнительный, но кто-то подавил ваше любопытство, пробрался в ваш мозг. Вы не должны стать его заложником. Идите вперед! Никогда не возвращайтесь к старой любви! Не позволяйте обкрадывать себя!
Я размышляю. Но ведь потеря Сараево не просто потеря родного города – это куда более значительное явление. Это прежде всего потеря молодости, прощание с красотой, которой нас лишают наши собственные годы; по высоте домов этого города и по ширине улиц, которые уменьшались и сужались по мере нашего роста, мы измеряли остроту собственного зрения. Нас никто больше не будет помнить молодыми, а мы верили, что эту тайну до самого конца сохранят деревянные переправы и каменные мосты, старые ворота и часы Копельмановой башни на углу Главной улицы, под которой мы назначали свидания, никогда не упоминая ее названия, произнося просто: «В семь под часами!». На самом-то деле мы ощущали наступление перемен и прислушивались к приближающемуся грохоту нового порядка и истории, которая именно в это время нарождалась на наших глазах, но мы легкомысленно надеялись, что как-нибудь выкрутимся в собственной мелкотравчатой жизни, что она, занятая более серьезными людьми и делами, минует нас, но вот тебе на, теперь она здесь, перед нами, и даже отняла у нас право на прошлое, право посидеть в какой-нибудь сараевской корчме за столами, покрытыми белыми скатертями в красную клетку, вспоминая под красное винцо добрые старые времена.
Какие-то совершено неизвестные нам, чужие, живущие где-то далеко люди решили создать новый мир по своим меркам; может, более удобный, практичный и разумный, но все равно не такой, в каком мы родились, и это уже никакой не политический триллер – этот новый порядок вещей уже здесь, и, как мощный бульдозер, ломает, крушит и ровняет все, до чего нам есть дело.
И во всем этом, что важнее всего, как бы нет ничего личного, как будто какие-то всемогущие старики-волшебники, уничтожая нас, все время повторяют: «Nothing personal! Ничего личного!».
В итоге мы потеряли право даже на беседу со своими покойниками, а живых рассеяло по белу свету.
Время от времени я по всему миру встречаю детей потерянного города… Внешне они ничем не отличаются от обыкновенных прохожих, но посвященные в таинство легко отличат их по известной неуверенности, которая выдает их при встрече, и они, сами того не желая, пытаются скрыть ее за преувеличенной сердечностью, игрой в отличное настроение или упрямым стремлением сохранить особый, сараевский жаргон, который теперь служит им чем-то вроде пароля. Если снять с них маску непринужденности, то откроется печать страдания.
Они клянутся, что никогда в жизни ногой не ступят в Сараево, но именно в таких пафосных заявлениях кроется глубокое оскорбление, нанесенное им их же городом. В то же время им кажется, что они наказывают город, отказываясь от него, но в этой чувственной сопряженности опять-таки прячутся доказательства огромной любви. Кто-то ездит в Сараево на день-другой, теперь, когда наступил относительный мир. Обычно это люди, которые не согрешили перед тамошними властями, которых не будут преследовать за участие в минувшей войне. Они едут, чтобы посмотреть на брошенное имущество, попытаться продать за любую цену опустевшие квартиры, дома или землю, но в своих жилищах застают незаконно вселившихся беженцев. Иные из новых жильцов грубы и отвратительны, а другие встречают их вежливо, но заявляют, что новые власти выделили им эти квартиры, потому что они потеряли собственные дома в местах, которые отошли к сербам. Так что посидят люди в бывших своих жилищах (крепко их ограбили в военные годы), посмотрят в окошко на до боли знакомые пейзажи, после чего уходят, раскаиваясь в том, что вообще приехали в город, на улицах которого больше не увидишь ни одного знакомого лица, и это становится окончательным, не подлежащим пересмотру прощанием. Те, которым въезд в Сараево закрыт навсегда, окружают их после возвращения и расспрашивают о каждом шаге их невероятной поездки. С болью в голосе спрашивают о знакомых, любимых уголках и прочих местечках, которые так много значили для них.
– Это уже не тот город! – говорили те, что вернулись. – Он никогда не будет прежним!
По улицам слоняются какие-то полудикие люди – мухаджеры, покинувшие заброшенные села и местечки и переселившиеся в брошенные квартиры и дома. Сидят на корточках вдоль стен, перевозят коз в трамваях, а мусор выкидывают в окна небоскребов прямо на тротуары. И нет в том их, несчастных, вины: они впервые поселились в городе, и пройдет еще много времени, прежде чем они привыкнут к нему. И они потеряли свои дорогие сердцу места, поля и сливовые сады, хижины, в которых родились. Всеобщая беда перетасовала всех, словно колоду карт. Даже река теперь совсем не такая. Некогда взнузданная, связанная и приученная течь туда, куда следует, она наконец опять проявила свое истинное сущее-тво; выбивающиеся из щелей каменной кладки набережной тонкие зеленые ростки, на которые раньше никто не обращал внимания, превратились местами в густой кустарник. Под мощным боснийским влажно-зеленым натиском верб, которые проклевываются и растут посреди речного русла, трещит жесткий каменный австро-венгерский ошейник набережной. Скоро вместо реки здесь будет струиться настоящий лес!
И на белградских рынках я узнаю братьев по происхождению; они составляют извечную касту поставщиков, скупщиков, маклеров и продавцов всего и вся, которая толчется, зазывает и уговаривает каждого, кого удается ухватить за полу одежды, купить или продать все равно что, и которая отличается от прочей рыночной публики исключительной резвостью, смекалкой и глазами, зыркающими по сторонам в поисках добычи или в предчувствии смертельной опасности. Среди них и наперсточники – виртуозные уличные крупье с тремя пустыми спичечными коробками, под которыми мечется малюсенький бумажный комочек – тебя ожидает огромный выигрыш, если угадаешь, под каким коробком он спрятался! Легковерные столичные граждане, которые никогда не смогут сравняться с ними лукавством, наваливаются и просаживают большие деньги, предварительно немножко выиграв. Ловкие пальцы наперсточников мечутся на камнях тротуаров, борясь за выживание в чужих краях.
Среди беженцев есть и богатеи. Это знаменитые сараевские рэкетиры – страх и трепет торговой Европы, известные тем, что никогда не занимались своим ремеслом в Сараево, где они отдыхали после рискованных экспедиций и тратили награбленные деньги. Они ездят на дорогих машинах, носят драгоценные часы на запястьях и толстые золотые цепи на шеях, одежду самых знаменитых модных домов мира, но все равно заметно, что им чего-то недостает в заслуженном благосостоянии. Ремесло их, разумеется, процветает, как и прежде, но некому больше продемонстрировать плоды своих успехов, потому что потеряно гнездо, из которого они улетали завоевывать Европу и в которое возвращались, чтобы отдохнуть от опасностей жизни и постоянного риска.
И только когда пароход «Неарода» отвалил от пристани и принялся резать носом вспененные гребешки волн, я заметил, что на палубе нет ни одной женщины. В порту их было много.
Старухи в черном, с узлами и оплетенными бутылями вина и оливкового масла сновали мимо откормленных северянок с вызывающе обнаженными грудями и загорелых нимфеток с гибкими голыми руками.
Не увидел я никого и на пустынных песчаных берегах под горами и крутыми скалами, когда мы вошли в воды православия, что начинаются в двух милях от портового городишки, сразу за каменной грядой, отделяющей светское от святого.
Часто в своей жизни мне доводилось бывать в чисто мужских местах – в казармах, на фронтах, но и там обязательно встречались случайно затесавшиеся женщины – поварихи, пастушки, курьерши из штаба или медицинские сестры; ни разу не доводилось мне бывать на палубе парохода без того, чтобы там не зашуршала чья-нибудь юбка или не раздался кокетливый женский смешок. Это же был молчаливый, мужской корабль, полный монахов, батраков и паломников. Монахи были в разных рясах и камилавках, от сизых, цвета голубиного пера, до темно-синих, почти черных. Некоторые походили на библейских пастырей в пропыленных и рваных одеждах. В руках у других были длинные суковатые посохи, которыми обороняются от собак и змей, в то время как третьи щеголяли солнцезащитными очками «рей баи» и дорогущими, изукрашенными драгоценными камнями, крестами на грудях. Отличались они и языком, и багажом. Здесь русский мешался с греческим, армянский с болгарским и румынским. Под их ногам рядками лежали торбы из козьей шерсти, переметные сумы и чемоданы «самсонайт»… И всюду на палубе царила тишина; только изредка раздавалось вполголоса произнесенное слово, будто мы вошли в очарованные воды, святость которых может разрушить любое неверное слово. Даже туристы притихли, почувствовав себя неловко из-за слишком громкого жужжания своих кинокамер.
Мы плыли к миру без женщин. Последняя из ступивших на Святую гору в 1347 году, в Хиландар, была Елена, жена царя Душана Сильного, и именно потому, говорят, что (прячась, кстати, от чумы) привел жену в мужское святилище, этот властелин сербов и греков так и не был причислен к лику святых.
Молча мы плыли в гости к вечности.
Святая гора находится на полуострове Атос, за каменным кольцом, соскользнувшим с последнего из трех пальцев кого-то из колчеруких античных гигантов, пытавшегося дотронуться до Солнца и сунувшего страшно обожженную ладонь в Эгейское море. Испугавшись погибели мира, который пророчили Европе в тысячном году, эти суровые и пустые места населили анахореты – отшельники и постники, чтобы молиться в покое и быть ради спасения как можно ближе к Богу. Объявленного конца света в последний год первого миллениума не случилось, но он каждодневно свершается для тех, кто умирает и покидает этот мир навсегда. Что есть конец света, если не падение человека в бесконечное ничто, тьму и молчание? И сегодня, в 1996 году, перед концом следующего тысячелетия, вновь ширятся пророчества о конце цивилизации, который воспоследует в 2000 году. Не настало ли время помолиться на Святой горе?