Осенью 1976 года я брал в Нью-Йорке интервью у писателя Бернарда Маламуда в его бедно обставленной квартире, окна которой смотрели на свинцово-серую реку Гудзон. Еврей украинско-польского происхождения, Маламуд всю жизнь писал о Нью-Йорке. Я спросил где его настоящий дом?
– Мой дом в моих книгах, – ответил он.
Он проводил меня до угла здания, чтобы заодно и самому немного прогуляться. Как раз в этот момент разрушали многоэтажное здание из прокопченного кирпича. В Европе оно бы просуществовал еще сотню лет. Мы остановились и в толпе любопытных долго смотрели, как огромный колышущийся стальной шар на высокой стреле влетает в чрево дома, примерно на высоте второго этажа. Дом сопротивлялся из последних сил, выдержав уже три-четыре удара, пока зеваки болели (не за дом, а за шар), после чего обрушился, так сказать, рухнул с глухим рокотом на колени, окутанный облаком пыли. Здания, на которые во времена моего детства падали бомбы, рушились совсем иначе – они просто раскалывались надвое, образуя разрез, который, словно соты, демонстрировал внутреннее убранство разных квартир, где на стенах под ясным небом еще висели уцелевшие картины и зеркала, настолько бомбовые удары были сильными и неожиданными.
Руины Сараево в эту войну отличались от предыдущих, потому что они возникли не от авиационных бомб, а от артиллерийских обстрелов. Кроме того, нынешние здания построены из армированного бетона – под разрывами снарядов конструкции только кривятся и сгибаются, так что после всего, когда вылетали стекла, выгорало дерево и расплавлялся пластик, оставались торчать призрачные скелеты, насквозь продуваемые ветрами.
Бернард Маламуд равнодушно смотрел, как рушится здание. Для людей, всю жизнь проведших в городах, на которые никогда не падали бомбы, эта картина в самом деле была просто разборкой небольшого строения, на месте которого поднимется куда более полезный и высокий небоскреб, и ничего более. Американцы вообще куда легче европейцев расстаются со своими гнездами. Если где-то на другом краю континента появится возможность заработать побольше, они без малейшего сожаления оставляют родной город, а если в один прекрасный день возвращаются в него (если вообще возвращаются), то застают свою улицу совсем не такой, какой ее оставили. Вместо старого деревянного дома с террасой и низкой оградой вокруг газона обнаруживают на этом месте супермаркет или бензоколонку. Вырванные с корнем еще до рождения, несомые ветрами через океаны и континенты, в нашей привязанности к тихо умирающим городам, к их патине они видят, наверное, болезненную сверхчувствительность.
Я пишу эту хронику потерянного города, воссоздавая его из снов и туманов, из лиц, запахов, уголков и улочек, вспоминая слова Маламуд а: «Мой дом в моих книгах».
Мое Сараево в этой обложке. И пусть им воздастся за то, что стало с этим городом!
«Чем глубже автор погружается в эту хронику, тем чаще он натыкается на продуваемые ветрами перекрестки с перепутанными, гнутыми и сломанными указателями, которые вводят его в заблуждение. В это мгновение он остановился, совершенно не зная, куда тронуться. Дилемма состоит в фатальном выборе между первым лицом единственного числа и первым лицом множественного. Я или мы – вечное проклятие писательского ремесла! Если пишем мы, то подвергаемся вероятности того, что многие мои ровесники с полным правом запротестуют: может, кто-то из них во время, которое я описываю, смотрели совсем другой фильм, читали другую книгу, имели другие взгляды, видели жизнь и события совсем в ином свете? Я, опять-таки, означает нескромность. Из двух зол выбираю меньшее, закрываю глаза и очертя голову прыгаю в опасное самолюбивое я, не задумываясь над тем, удастся ли вообще вынырнуть. А это я – маленький пугливый одинокий мальчишка, выросший на развалинах и улицах, склонный к кражам из витрин магазинов на Главной улице, когда те рассыпаются от разрывов немецких и союзных бомбардировок, готовый в любой момент сбежать от патруля, уклониться от разрывной пули, избежать насилия и прочих многочисленных опасностей, владелец нескольких тайников, закопанных в заброшенных бункерах и бомбоубежищах кладов, недоверчивый, без прошлого и будущего – ждет наступления новой жизни».
Судьба наделила меня печальной обязанностью стать свидетелем нового неудержимого погружения родного города в липкую тьму средневековья. Чувствую, что это рабство продлится долго, очень долго, наверняка дольше моей жизни…
Собственно, 1996 год на самом деле 1374-й по Хиджре – исламскому летосчислению, которое начинается 16 июля 622 года новой эры, когда Мухамед переселился из Мекки в Медину (совершил хиджру). Следовательно, случилось так, что Сараево со своим террором, ужасами и резней в самом деле вернулось почти на шесть веков в прошлое, и это абсурдное возвращение, как ни странно, свершилось под опекой просвещенного человечества. Как будто я случайно включил «Машину времени» Г. Дж. Уэллса и проснулся в ночном кошмаре, и аппарат мой окончательно сломался, и никто больше не сможет вернуть меня в то время, которому я принадлежу.
Четверть века я видел родной город не иначе как в кошмарных снах или в бинокль с передовых линий обороны на Требевиче, из окопа, где я, гонимый болезненным любопытством, появлялся в качестве военного репортера. Окопы пропахли уже давно забытым запахом серы, влажной земли, пороха и едкого дыма, от которого слезятся глаза, равно как и от костров, которые солдаты жгли в землянках. Я поднимался над бруствером, а они кричали, чтобы я нагнулся, потому что мои уже поседевшие волосы – слишком хорошая цель для снайпера. Родной город стрелял в меня каждый раз, когда я старался получше рассмотреть его. Его старая ненависть ко мне, годами высказывавшаяся словами, наконец отлилась в свинцовые пули, доведя вражду до логического конца.
Вокруг меня были люди с осунувшимися щетинистыми лицами и грозно светящимися глазами, какие обычно бывают у отчаявшихся мужчин; одетые в обгоревшие и выцветшие тонкие униформы, они топтались на снегу, чтобы хоть как-то согреться, в то время как внизу, под ними, под сизой пеленой дымки, лежал запретный город, из которого их выгнали и перед всем миром выставили дикой ордой, которую каждый имеет право безнаказанно расстрелять или разбомбить, если они попытаются защититься. Против них все: и моджахеды, слетевшиеся со всех концов мусульманского мира, ветераны исламской революции в Иране, боевики из Алжира и Турции (даже курды, которые веками сражаются за собственное государство), усташи, обученные на полигонах Австралии, американские военные инструкторы, псы войны – наемники из Великобритании, Германии и Франции, которых с неба оберегала самая убийственная и самая современная авиация Северо-Атлантического союза. А те, кто еще вчера были уважаемыми гражданами Сараево, а теперь глядящие со своих позиций на отобранные у них дома, лавки и мастерские, отчаянно сражались, обороняя гористую подкову, которая по-матерински приняла их под свою защиту. Когда они погибали, то становились уничтоженными бандитами и бунтовщиками, а если отвечали на огонь, то Сараево превращалось в невинный Рим, а они – в диких варваров, глубоко презирающих все городское. Последняя обороняемая ими гора превратилась в осаду миролюбивого города, на помощь которому устремился весь мир.
Сам канадский генерал Мак-Кензи, командующий международными силами, издерганный ложью, на одной из встреч сорвал с головы генеральскую фуражку и в бешенстве воскликнул:
– Что же это за осажденный город, в котором виски течет рекой?!
И в самом деле, во время так называемой блокады в Сараево не было ни одного дня, чтобы те, у кого были деньги, не могли купить одну из пяти вещей: виски, «Мальборо», кока-колу, кофе и бананы, которые, как известно, в этом городе не растут.
И весь до зубов вооруженный, хорошо оплаченный и обученный джихад-легион стадами полз вдоль стен города-караказана, в основном ночью, под защитой электронного зонтика, всевидящих «аваксов» и невидимых бомбардировщиков «стеллс», чтобы прорвать последнюю линию обороны несчастных. Они врывались в мирные поселки над городом, вырезали в них все живое и опять возвращались в город, под защиту озабоченного мирового сообщества.
Я как проклятый кружил вокруг города; обходил пока еще свободные сербские кварталы в новостройках, из стен которых торчало оперение впившихся в них и не разорвавшихся мин, – эти дома были словно сложены из решета и сита, дыр, дырочек и трещин, как подожженные придурком соты в улье, а окна без стекол использовались в них вместо бойниц. Мир видел развалины только по ту сторону фронта. Я поднимался в горы, ездил по разбитым сотнями снарядов дорогам; пули пробивали жесть на джипах, и все это время город был от меня на расстоянии вытянутой руки. Я прислушивался к его звукам и вдыхал знакомый запах его тумана.
Златиште – первая линия обороны над Сараево, на которой погибло больше всего сербов.
От окопов спускаются пристрелянные снайперами тропы, ведущие с Требевича в город. Это место называется Осмицы, отсюда мы детишками отчаянно скатывались вниз на санках, и ветер свистел в ушах, а девчоночьи волосы щекотали нам ноздри. Теперь здесь погибают.
Пока мы стоим в окопе, на нас падает все тот же пушистый снег, укрывая нашу мечту там, внизу, сонной белизной.
На стенах закопченной землянки за нашими спинами наклеены изображения голых красавиц, вырезанные из иллюстрированных журналов. Женщины здесь не бывают, слишком опасно. У оборванных защитников того, что осталось от Сараево, ладони прилипают к ледяному металлу оружия. Перчаток не хватает.
На позициях я не нашел ни одного бойца из тех, что были здесь прошлой зимой. Погибли все, кроме Вука, да и того след простыл. Одни говорят, что он где-то погиб, другие – что вернулся в Америку, где до начала этой войны он провел целых десять лет. Чем только он там не занимался: был спарринг-партнером у профессиональных боксеров, охранял автостоянки в Бронксе (Нью-Йорк), следил за порядком в дискотеках, работал каскадером и телохранителем. И все это время его спасала мечта – вернуться