И вот последний боевой выстрел! Все, что отстояли собственной кровью и жизнями, преподнесли врагу на тарелочке! Убили сто пятьдесят тысяч душ!
Нас уничтожили авторучкой!»
Человек прощается со своими краями; перед уходом он хочет помолиться за друзей, которых больше нет в живых, и он входит в сожженную церковь, где его крестили, крышу которой снесло снарядом; он зажигает несуществующую свечу перед разрушенным алтарем, а со стены смотрит на него с несуществующей иконы лик святого Георгия!
Пока колонна, засыпанная снегом, медленно тащится по дороге к спасительной горе, человек загружает маленький грузовичок остатками домашнего скарба. Потом усаживает среди узлов семью, а старуху с ребенком – в кабину Он отходит от машины, переходит заледеневший газон и еще раз входит в дом. Это солидное приземистое здание, типичное для пригорода. В опустевших комнатах, где по недавно положенному желтоватому паркету эхом отдаются шаги, остались кое-какие вещи: два платяных шкафа, слишком больших для того, чтобы взять их с собой, пустые каркасы кроватей без матрасов и белья.
Человек зарос двухнедельной щетиной, поскольку соблюдающие глубокий траур не бреются. Он поливает паркет бензином из военной канистры, некоторое время вдыхая его отвратительный запах, закуривает сигарету и бросает спичку на пол.
Не оборачиваясь, он выходит из дома, а языки пламени уже лижут оконные стекла.
Люди в колонне даже не оборачиваются на неожиданно вспыхнувший факел.
Внизу, вдоль дороги, дымятся и догорают ряды похожих домов. Сараево горит.
– Все это развивается по новому плану номер 43, – развлекает шутник ожидающих грузовик людей с пожитками. – Завяжи узелок, забудь свой уголок!
Американские телерепортеры снимают непривычные пейзажи, которые еще сегодня вечером, благодаря спутникам связи, появятся на всех телеэкранах планеты.
Государственный секретарь Соединенных Штатов заявляет в Вашингтоне, что «сербы пытаются сорвать усилия американской внешней политики…».
– Неужели он не понимает, что несчастные не то что понятия не имеют о внешней политике США, они даже не знают, где эта страна находится! – кричит мне в телефонную трубку друг из Женевы, родом из этих краев, который увидел по телевизору, как горит его село.
Понимает ли кто-нибудь, что значит поджечь собственный дом, построенный благодаря долгому отказу от очень многого, в котором человек собственными руками положил каждую черепицу на крыше и ощупал каждый кирпич, положенный в стену?
«Эти вчера еще такие надменные и как бы непобедимые сербы в панике оставляют Сараево, чтобы избежать справедливого наказания за совершенные преступления!» (Комментарий выпуска новостей Первой программы французского телевидения).
Хрупкая маленькая старушка в черном похожа на потерявшуюся в снегу ворону; она несет в руках пластиковый бочонок, в каком обычно солят на зиму овощи. Никто не хочет принять ее бочонок к себе – места нет ни единого. Ее уговаривают бросить тяжелый груз: легче будет добраться до перевала, но она отказывается и продолжает ковылять по дороге.
В бочонке лежат выкопанные кости ее сына, погибшего в самом начале войны. Она слишком бедна, чтобы оплатить транспортировку.
У дороги лежат три улья с пчелами, впавшими в глубокий зимний сон. Ульи, засыпанные снегом, оставил хозяин, чтобы вернуться за ними, как только доставит первые три.
Проснувшись весной и вылетев из улья, пчелы окажутся среди незнакомых полей: и цветы, и воздух, и роса на траве – все будет пахнуть не так. У нового меда будет особый, горький вкус.
Скрипят и проседают под тяжким грузом старые телеги, запряженные волами. Колеса часто застревают в ямах разбитой дороги, и хозяин подставляет широкие сильные плечи, вытаскивая телегу и подбодряя голосом волов. Укрытая ящиками и плетеными корзинами, в телеге покоится икона святого Иоанна Крестителя и маленькая неугасимая лампадка, словно одинокая звезда мерцающая в сизом сумраке. Древко с сербским флагом лежит среди холстов и постельного белья.
Мусульманские дети, сбежавшиеся из окрестных поселений, бросают камни в колонну, плетущуюся по разбитой дороге. Трескаются стекла у грузовиков и легковушек. На это спокойно посматривают международные полицейские, контролирующие движение переселенцев.
В бесконечной колонне тягачей, грузовиков, танков, конских и воловьих упряжек, пешеходов с тяжелыми узлами на плечах и пластиковыми мешками в руках я заметил голодного парнишку с большими светлыми глазами, который из-под брезента повозки, зажатый домашней мебелью, смотрит на крупные снежинки, падающие на город, который он оставляет навсегда. Я подумал: вот кто лет двадцать спустя, может быть, напишет великий роман о переселении и изгнании своего народа!
Коренные жители, мусульмане, потомки старых сараевских семей, сидя на покрытых коврами полах и попивая из филджанов сладкий кофе, озабоченно кивают головами:
– Валах, это добром не кончится… – вздыхают они, и в несчастье позавчерашних соседей видят знаки страшной грядущей беды.
Самые старые из них помнят, что некогда говаривали: «Не уходит из дома, совсем как чума из Сараево!» Жизнь полна видимых и невидимых знаков, которые давно, еще в XVIII веке, записывал в Сараево уважаемый Мулла Мустафа Башеския, летописец города, именем которого теперь названа моя бывшая улица.
«В месяце августе, когда ночью человек двадцать-тридцать развлекались в мевлевийском саду вблизи Мегары, послышался вражий шум и рукоплескание, как и бросание камней, каковое продолжалось часа три, и слышалась также в воздухе и по прекрасной погоде пальба из сигнальной пушки. В тот же год видал я своими глазами во дворе мечети Беговой, как выпала из песка на землю малолетняя дева, а песок остался на руках носильщика. В помянутый год, когда муэдзин возносил молитву на минарете Кантар-Беговой мечети, завыл густым голосом в тот же момент пестрый пес, на что люди предрекли, будто то есть знак чумы, что вскоре и приключилось».
И день и ночь спасался со своим народом сиротским,
от города к городу,
ровно ладья в пучине великого океана,
бегству мы отдаемся,
ожидая заката светила,
чтобы день перемаяться
и темную ночь переночевать,
и зимнюю стужу, что на нас надает, одолеть.
Потому что не имамо того, кто нам присоветует,
как нет и того, кто нас от неволи спасет,
и неволя наша от того умножается.
И рек я в слезах:
Доколе, Господи, Ты нас помнить перестаешь,
Доколе врази восставать будут на достояние твое?
Восстани, Господи!
Что спишь Ты,
почто лице Твое, Господи, отвратил Ты от нас?
И воскресни вновь, Господи,
помози нам имени Твоего ради!
И так непрестанно рыдание на рыдание
возлагаем,
и нет нам помочи ниоткуда.
Арсение Чарноевич (около 1633–1706) «Молитва уснувшему Господу»
Снег укрыл последние следы тех, кто навсегда оставил Сараево.
На старых географических картах новыми красками начертили новые границы. Установили их какие-то неизвестные мудрецы, которые никогда не пили воду из родников Босны, не видели сливовых садов над Сараево – картографы, никогда не читавшие имен, вытесанных на кладбищенских крестах, к которым больше никто не приносит цветов.
Народ переселяется с одного конца несчастной Боснии на другой или же уходит в соседние государства. Расторопные иностранцы надзирают за великим переселением из белоснежных броневиков с пулеметами. Другие, в цивильной одежде, носятся с одного края города на другой, обещая, угрожая, уговаривая, заполняя заявлениями телевизионные экраны и газетные колонки.
Изуродованные сараевские кварталы зализывают раны, словно коты после драки.
Ремонтируются крыши и вставляются стекла.
Кое-кто из покинувших Сараево возвращается, чтобы увидеть останки позавчерашней жизни и продать кое-что из сохранившегося имущества, если это получится.
И те, что поселились в их квартирах и домах, так же как и сербы, верят в то, что «отнятое – проклятое», и знают из опыта предков, что их настигнет огромная беда, если они не заплатят бывшим хозяевам хотя бы часть настоящей цены.
А если беда минует их, то наверняка постигнет детей и внуков, которые, собственно, ни в чем не виноваты.
Набравшись печального беженского опыта, другие возвращаются, чтобы, совсем как в старые времена, стать турецкой райей. Мусульманские власти благосклонно позволяют возвратиться сербам, которые во время войны не брали в руки оружие.
Но у кого его не было?
В Сараево могут вернуться и те, кто никогда не утверждал, что это – сербский город. Те, кто согласен продолжить здесь существование гражданином второго сорта, кто согласится на любые унижения ради корки хлеба и крыши над головой. Их детей опять лишат права на историческую память. Отпечатаны новые школьные учебники, в которых нет сербских имен, истории и литературы. Детей с малых лет принуждают учить арабский и отказываться от свинины. Растет поколение новых янычар.
Христиане лишены права занимать в этом исламском городе-государстве мало-мальски значительную должность.
Переименованы улицы и площади.
Вокруг города на пограничных переходах процветает торговля.
Ловкие и оборотистые люди с обеих сторон составляют богатства, верша междоусобную торговлю.
Нефть, бензин, ракия, американские сигареты и виски, баранина с окрестных гор, сыр и электроника – все в обороте, все имеет свою цену. Идет обмен упаковками и сведениями о пропавших без вести.
Подкуплены охранники, отечественные и иностранные солдаты. Здесь все покупается и продается, от ворованных вещей до живых людей, проникновение которых в Сараево и выход из него имеет четко установленную цену.