Карпенко метнул в окоп гранату.
— Ур-ра, товарищи! — закричал он и первым ринулся на окоп.
Кудрявцев побежал за ним. Он видел, как Карпенко, размахивая карабином, прокладывал себе путь к спасительному леску. Бил он наотмашь, наверняка. Кудрявцев догнал комиссара, за которым неотступно следовал Божко, оглянулся. На опушке светло как днем. В небо одна за другой взвивались ракеты. Справа на полянке с диким ржанием метались лошади. Временами слышались стоны раненых, но их заглушали громовые крики батарейцев. Кудрявцев видел, как падали краснофлотцы. Скорее в лес! Там спасение. Последний рывок — и по лицу больно ударили колючие ветки. Рядом, тяжело дыша, бежали товарищи. Часто натыкались на стволы деревьев, падали на землю, но снова поднимались и продирались сквозь чащу. Кудрявцев чувствовал, что задыхается, но Карпенко не давал останавливаться.
— Торопитесь, товарищи, торопитесь! За ночь мы должны подальше уйти, — подбадривал он краснофлотцев.
Остановились на небольшой полянке в чаще леса. Карпенко пересчитал краснофлотцев — их было немного, и они с трудом держались на ногах. А отдыхать было нельзя. Сзади опять взвились ракеты. Очевидно, группа лейтенанта Мельниченко тоже напоролась на немцев.
Снова устремились на запад, к Курессаре. Шли лесом, обходя хутора и дороги: опасались немецкого заслона. К утру, усталые и разбитые, углубились в самую чащу. Днем Карпенко идти опасался, к тому же краснофлотцы едва передвигали ноги.
Вечером вновь двинулись на запад. Шли друг за другом — так легче было прокладывать путь по высокой траве и кустам. В полночь лес неожиданно кончился, впереди простиралось поле. Карпенко повел группу по опушке. Не успели они пройти и двухсот метров, как наткнулись на немецкий конный разъезд. Божко метнул гранату под ноги лошадей, красно-желтая вспышка прорезала темноту ночи. В ответ раздались длинные автоматные очереди.
— В лес скорее! В лес! — крикнул Карпенко и, прикрывая отход краснофлотцев, бросил гранату. В небо взвились ракеты, но было уже поздно — батарейцев надежно скрыли деревья.
К утру артиллеристы снова нарвались на засаду. Они пересекали длинную поляну, когда слева застрекотали два пулемета. Карпенко догадался, что немцы отрезали путь к отступлению. О прорыве не могло быть и речи. Попытались повернуть назад, в лес. Но немецкие пулеметы не давали возможности поднять головы: пули с визгом проносились над залегшими краснофлотцами. На противоположной стороне поляны появились темные фигуры гитлеровских солдат.
— Огонь по фашистам! — скомандовал Карпенко и, приподнявшись, метнул гранату.
Еще несколько гранат полетело в фашистов, но силы оказались не равны. Краснофлотцы отступили в лес. Семерых товарищей оставили на поляне.
— Окружают, — проговорил Карпенко. — Придется идти на юг, к Рижскому заливу. Может, там проскочим.
Днем краснофлотцы отсиживались в болоте по колено в ледяной воде. У Кудрявцева зуб на зуб не попадал от холода. Он с трудом дождался ночи, чтобы на ходу хоть немного согреться. Часа два шли на юг к Рижскому заливу, потом снова повернули на запад. Вышли на дорогу и оказались возле хутора. Артиллеристы приготовились к бою, но в хуторе немцев не было.
— Значит, мы прошли линию фронта, — свободно вздохнул Карпенко. — Теперь будет легче.
К полночи миновали еще несколько хуторов и подошли к эстонской деревне. Карпенко на всякий случай послал вперед двух краснофлотцев во главе с Кудрявцевым. Едва краснофлотцы подошли к крайнему дому, как застрочил станковый пулемет. Падая на землю, Кудрявцев увидел, что стреляют из дзота.
— Бросай гранату в амбразуру! — крикнул один из краснофлотцев.
Кудрявцев, зажав в руке гранату, пополз к дзоту, но стрельба неожиданно прекратилась.
— Мы свои! — выкрикнули из дзота. — Не стреляйте!
Кудрявцев опешил. Он ожидал чего угодно, только не этого.
— Комиссар Карпенко здесь? — спросил все тот же голос из дзота. — Пусть подойдет к нам.
Кудрявцев насторожился. Он хотел предостеречь Карпенко, но тот сказал:
— Наши здесь. Строительный батальон. Я у них весной был. Вон в том доме, по-моему, у них штаб. Я сейчас узнаю.
Кудрявцев, помня наказ Букоткина, пошел было за комиссаром, но Карпенко взял с собой другого краснофлотца.
Карпенко направился в сторону дзота. Прошла минута, вторая, третья, показавшиеся Кудрявцеву вечностью. Что там у них? О чем долго говорить, если в деревне свои. Тишину ночи прорезала вдруг длинная пулеметная очередь. Ошеломленные краснофлотцы кинулись в стороны, спасаясь от пуль. Кудрявцев заметил — стреляли из дзота. «Карпенко там! Что с ним?!»
Он побежал к дзоту, чтобы швырнуть в амбразуру гранату. Но прямо перед ним бросал раскаленные угольки в темноту второй пулемет. Сколько же тут их?! Невольно попятился — наткнулся на убитого товарища. Перешагнул через него — и снова убитый. Где же остальные? В темноте, кроме желтых грохочущих огоньков, ничего не видно. Пригнувшись к земле, побежал к лесу, но оступился и упал в яму, наполненную водой. Над головой со свистом пронеслись пули и где-то за канавой, совсем рядом от него, впились в землю. Кудрявцев в бессильной злобе выхватил из-за пояса гранату и метнул ее в сторону дзота. Потом, не оглядываясь, побежал по канаве и вскоре очутился в невысоком кустарнике. Теперь пули были не страшны: враги стреляли в другом направлении. Кудрявцев торопливо перебежал кустарник, за ним начиналось небольшое поле и лес. На опушке он догнал четырех краснофлотцев, один из которых придерживал раненую руку.
— А где остальные?
— Не знаем. Еле выбрались сами, — отозвался раненный в руку краснофлотец.
Теперь они впятером должны были пробираться в Курессаре.
Ночь на 18 сентября 1941 года была, пожалуй, самой напряженной и страшной в жизни младшего лейтенанта Кухаря. После ухода комиссара и Мельниченко с краснофлотцами он остался старшим на батарее. Расчет первого и единственного способного стрелять орудия находился возле механизмов, готовый в любую секунду открыть огонь. Кто знает, может быть, во время прорыва потребуется помощь, ведь для этого они и остались на батарее.
— В случае чего открывай огонь прямо по вспышкам ракет, — предупредил Мельниченко. — А когда снаряды кончатся, уходи на лайбе Кааля в залив.
Кухарь приказал артиллеристам снаряды, оставшиеся на втором и третьем орудиях, перенести на первое. Один снаряд он отложил в сторону — подорвать орудие.
Тревожно и тоскливо было на душе у младшего лейтенанта. Он опасался за товарищей: смогут ли они пробиться из окружения? Ночь выдалась на редкость темная, дождь усилился. В двух шагах ничего не видно. Это на руку ушедшим. Но темнота и пугала. Как вести огонь в таких условиях? Определить дистанцию по звукам выстрелов и вспышкам ракет почти невозможно, а стрелять наугад по огромной площади бесполезно: снарядов едва ли хватит на пять минут боя. Темнотой могут воспользоваться фашистские разведчики и высадиться со стороны моря. Выставить дозоры Кухарь не мог — артиллеристов хватало лишь на обслуживание орудия. Все же он приказал двоим краснофлотцам из расчета и радисту Яценко лечь с трех сторон на бруствер орудийного дворика и внимательно вглядываться в темноту. Главное, чтобы противник не застал их врасплох.
Время тянулось медленно. Кухарь то и дело смотрел на свои ручные часы, осторожно подсвечивая карманным электрическим фонариком. По его подсчетам, группы Карпенко и Мельниченко должны были уже миновать узкий перешеек. А дальше идти не так опасно.
«Прошли. Не заметили фашисты», — подумал он. И тут же сквозь пелену частого дождя увидел тусклые мерцающие блики. Донесся слабый звук выстрелов. Значит, одна из прорывающихся групп наткнулась на врага.
Но где находились товарищи? В пяти километрах, в семи или десяти? Кухарь хотел забраться на броневой щит орудия и с него попытаться что-нибудь разглядеть, но мерцающие блики пропали, а вместе с ними прекратилась и стрельба.
— Группа старшего политрука Карпенко, наверное, напоролась, — проговорил Яценко.
Радисту никто не ответил, хотя каждый думал о том же. Тревожила мысль: какая же участь ждет их, оставшихся на батарее? Если ночью пробиться трудно, то днем это вообще невозможно. Попытаться уйти на рыбацкой лайбе в Рижский залив? Но там рыщут фашистские торпедные катера.
— Бой был короткий. Значит, прорвались, — ни к кому не обращаясь, продолжал Яценко. Ему опять никто не ответил, и радист, успокоившись, занял свое место наблюдателя на бруствере орудийного дворика. Примерно через полчаса он заметил на севере мерцающие блики огня. Слух уловил частую стрельбу.
— Стреляют, товарищ младший лейтенант!
Кухарь торопливо взобрался по скобам на броневой щит орудия, поднес к глазам бинокль, но ничего не увидел. Попытался определить дистанцию до вспышек ракет — что это были ракеты, он не сомневался, — но опять безуспешно. А при ошибке ведь легко попасть в своих. Пока он искал выход из положения, вспышки прекратились. Затихла и стрельба.
— Группа лейтенанта Мельниченко. Кому же еще быть?! Пробились ли? — покосился Яценко на спустившегося со щита командира огневого взвода.
— Ведите наблюдение за своим сектором, товарищ Яценко, — перебил радиста Кухарь и, когда краснофлотец улегся на бруствере, добавил: — Стрелять в белый свет как в копеечку какой прок? А утром мы можем каждый снаряд направить точно в цель. Понятно?
Яценко не ответил. Младший лейтенант, конечно, прав. Как стрелять в такую темноту? У артиллеристов есть правило: не вижу — не стреляю. Но так хотелось помочь товарищам! Радист плотнее укрылся плащ-накидкой и поудобнее устроился на бетонном бруствере. Неожиданно небо на севере стало светлеть. Что это? Опять ракеты? Не похоже. И стрельбы не слышно. Скорее всего, зарево от пожара. Очевидно, немцы подожгли хутор.
— Пожалуй, так, — согласился с радистом Кухарь. — Боятся нового нападения. Вот и освещают перешеек.
Зарево между тем расползалось, оранжевым полукругом охватывая всю ширину полуострова Кюбассар. К утру дождь перестал и пожар усилился. Кухарь направился на опушку рощи, взяв с собой радиста Яценко. Возле обгорелых развалин дома Каалей он остановился и в бинокль стал рассматривать место пожара. Горел прибрежный лес, окутывая черным дымом и без того темные облака, затянувшие осеннее небо. Кухарь прошел вперед, ближе к перешейку, и тут в редеющей серой дымке увидел цепи фашистских солдат, направляющихся к батарее.