\\ Из черновиков Лехтмана \\
Наверное, уже ноябрь. В воздухе самые первые, редкие еще хлопья и последние самые, редкие уже листья. Эта внезапная зримость времени на переходе.
На другой странице \\
Как вещи правы. Как право то, что ими правит, что прочней и глубже… Вся эта правота подчеркивает только безвыходность, но чью?.. Должно быть, что Бытия…
Они пили коньяк в крошечном ресторанчике с видом на Университет.
– Здесь, с высоты, когда не видны детали, – вздохнул Лоттер, – только парк, черепица крыш и главный корпус, почти как собор. И вечер сейчас такой светлый и тихий, и теплый.
– Я заметил, – улыбается Прокофьев, – чтобы проступил смысл, должны уйти, исчезнуть детали. Одна незадача только – в деталях жизнь, то есть жизнь и есть эти детали.
– Ну и что, что жизнь. У нас как? Если жизнь, то уже и права, и ей не нужны оправдания, сама раздает их кому ни попадя… Вот сегодня была неживая жизнь, млеющая от самой себя.
– Да нет, она нервничала, злилась, осталась неудовлетворенной.
– Ладно-ка. Мы еле вымолили у нее помилование (точнее отсрочку, но Лоттер, конечно же, не сказал этого вслух).
– Но разве этот наш победный счет не впечатляет? У меня, знаешь ли, появились надежды. – Прокофьев шутливо чокнулся со стоящим перед ним коньячным графином. – Меня умилил тот пассаж в доносе, где говорилось о моем занудстве. А знаешь, Макс, они ведь скоро выдавят тебя из совета.
– И правильно сделают. Я сам уйду скоро.
– Почему?
– Слишком много жизни. (Лоттер не уходил, пока зрела вся эта интрига против Прокофьева.)
– Как ты думаешь, почему они все-таки меня не выставили, – Прокофьев кивнул на распростертую внизу территорию Университета.
– Наверное, не только одной Кристине не нравится анонимность интриги, – Лоттер усмехнулся над словом «анонимность», – многие в нашем совете не приемлют подлости, если она исходит не от них самих. А есть и такие, кому просто приятно поступать порядочно, если это не затрагивает их интересов. У многих наших коллег, видимо, есть потребность в этой анонимности, – опять усмехнулся Лоттер, – но они хотели бы ее контролировать. Это и была борьба за контроль, вот почему ты остался «в живых» сегодня. Но, естественно, есть несколько более рациональное объяснение: всем ясно, что наших аргументов вполне хватит, чтобы восстановить тебя через суд, а кому это надо? (Куда как проще дождаться окончания контракта. Этого Лоттер тоже не произнес вслух, да Прокофьев и сам понимает. На этот счет у Лоттера, кажется, появилась идея – он заручится поддержкой кое-кого в Совете Попечителей, может, даже удастся настроить и весь Совет.) Представляешь, Ник, пока ты там общался с девушками, Оливия рассказала, оказывается, это она собрала отзывы, и всего за три дня.
– Вот как?
– И если бы только студенческие. Она нашла выпускников там, в «долине», за разные годы. Там есть листочек Марии (Лоттер постеснялся сказать «твоей Марии») и целое сочинение фрейлейн Дианы. Я не читал, конечно. Оливия в самом деле отдала все это нашей синьоре Ульбано за пять минут до начала действия. А ведь в трибунале никто не поверил Анне-Марии, что она не знает содержания. И я не поверил. Жаль, что не дошло до отзывов, они бы добили наш трибунал.
– Ты же не читал, Макс.
– Оливия сказала. И что, я сам не знаю, как к тебе относятся наши студенты… некоторые, во всяком случае. В общем, я восхищен Оливией. Совсем еще ребенок, а такая хватка, такой напор и так все близко приняла… насчет тебя.
– Ты посвящал ее в подробности?
– В общих чертах, разумеется. Она так увлеклась, – Лоттер подбирал слово, – борьбой за тебя. Может, конечно, это для нее приключение, игра, не более. Видимо, все-таки детство.
– Ну, если детство, – хмыкнул Прокофьев, – детству простительно.
\\ Из черновиков Лехтмана \\
Голос, должно быть, птицы, переходящий вброд опустошенное небо осени. Трепет пространства в утлом багрянце рощиц своих… Или, напротив: раскрытие завязей, ускорение токов по жилам мира – мира, что своею лазурью, своими ветками, своими озерами предвкушают бытие… Я не знаю – Бог ли в этом во всем? Смысл? То, что превыше смысла?… При этом устройство – Устройство Бытия, Бытия и Ничто не то. Высвобожденья нет. Прощенье будет. Мир подступает к горлу соленым комом. Ничего не надо.
Они возвращались каменным мостиком, сложенным здесь из огромных глыб тысячу лет назад, соединившим два склона, поросших домами, городом, жизнью. Этот вид на огни, на мерцание жизни, на все эти пространства, провалы ночи, вообще-то привычный для обоих друзей, сейчас поразил их своею бытийностью. Прокофьев и Лоттер шли молча, не глядя друг на друга, как бы боясь расплескать.
Природа вещей, протекание времени, добро и зло, неисчерпаемость мира, вся бессчетная масса рождений, смертей, все потуги, невнятица сущего, того, что суще сейчас хоть сколько, пытается быть сущим, удерживает себя на самой кромке – все это было явственней сейчас, подлинней, глубже и явственней всегдашних самих себя… Минутная чистота покоя, будто в самом деле знаешь, зачем ты здесь… и мир зачем устроен так…
\\ Из черновиков Лоттера \\
Ночь привычно, заученно входит в город. Так, наверное, входит войско, много раз здесь уже побывавшее, зная заранее, что не встретит ничего, кроме безразличия и покорности населения, вообще пейзажа, чьи промерзшие горизонтали, скорее всего, что где-то смыкаются. Скудность всегдашней дани…
Огни, там внизу, на трассе есть отражение Трассы Млечной из никуда в никуда, коей пока что толком и нет – отражение, упреждающее сам предмет отражения…
Пространство жизни освобождает себя от деталей, подробностей, звука, вообще движения, будем надеяться, в пользу сущности – сущности сущего…
Снег пошел как-то вдруг и кончился тоже внезапно. Комната на …надцатом этаже. В комнате – ты, что-то такое слагающий о счастье, судьбе ли, бытии. Теплое пиво не лезет, но ползти к холодильнику ставить… Внизу супермаркет, забывший снять рождественский свой прикид, закрыт. В его недрах свет, скорее всего, что охрана смотрит себе TV. Одинокий авто – облачко выхлопа так похоже сейчас на то, что выдохнуть может случайный прохожий, если б он только был… Оптимизм рекламы перпендикулярен жизни и проводам.
Небо есть веко, хотя… может, напротив, глаз. Он, наверно, и должен быть таким вот незрячим. Потому как не-виденье имеет свои преимущества перед виденьем. Но тебе суетиться особенно нечего, потому как и то, и другое не про тебя.
Квартира спит, ну и славно. Как сладко тебе одиночество. Желтый пульс семафора лишь умножает оставленность пространства. Что же, входит в программу. И эта опустошенность тоже, видимо, входит. Так что не надо бы так упиваться лирикой этой ночи.
Тело, можно сказать, что обрыдло, нет ничего такого уж страшного, но в последнее время, что-то все чаще оно тебе пакостит по мелочам – в смысле кишечника или же секса.
Вещи ночи сейчас состоят из одних лишь согласных, что роднит их хоть сколько с тем Текстом – читай, сам проставляя сплюснутое «о» луны. Счеты Бытия и Ничто так грандиозны и так не-зна-чи-мы. Пугающая, непосильная им самим, завораживающая чистота… Тебе ж остается только: смысл есть, смысла нет – одновременность жиле-тик спасательный, раз уж не можешь никак без истины, пусть даже ты здесь и прав…
Ты благодарен, скорее за равнодушье к тебе пространства и особенно времени. Ценишь их последнюю бесчеловечность. Других оснований для свободы и чтобы дышать, пожалуй, что нет… Взгляд, равно как и чувство, равно как и мысль – все они топчутся у порога. И твой прорыв через мысль, сквозь мышление (сколько там этажей?) тоже топчется здесь же, что бы тебе самому ни мнилось.
Это приятие жизни и смерти, а тебе не по силам… ни то, ни другое. Потому как раз и приятие… А последнее, главное (как еще назвать?) – ты как будто и подержал это в своих руках… подержался за…
Отсутствие – способ бытия, насколько может… не дотягивающий до… Вытри слезы, раз уж стоишь пред его лицом. Свет твой. И тьма – твоя. Чего же еще желать…
Снова снег, но так медленно, что не хватает терпения проследить, достигает ли он проводов, крыш авто, асфальта. Перспектива улицы, как ей положено, выводит туда, где вереница огней обратилась в скопление – сплошное пятно – опять же намек на Ничто, у которого нет «той» стороны, если только это не мы – возвращение мысли, довольно нехитрой к себе самой. Что ты пытаешься так заболтать? И кому набиваешься в собеседники, в сотрапезники?
Все, что есть – есть все то, что есть и не есть как оно само в неимоверном напряжении того, что есть… От этого вроде не легче, хотя бы честнее. А шанса другого и нет для нас.
Немота квартиры продолжает себя в слоях эфира, что параллельны пейзажу. Пейзаж пересек трамвай – пустой, последний, пробежал, раскачиваясь. Если б ты жил пониже, то услышал б сейчас его перестук и твои стекла (особенно то, что с трещинкой в форточке) отозвались бы. И люстра отозвалась бы… И тень пошла бы по потолку и в углу бы пропала. Этот привкус себя самого, какого? Любого, без разницы. В ванной бормочет труба.
Пустота. Ее части – Вечность, все то же Бытие и бытие, и Ничто. Части, что не имеют общего с этим Целым? Теряют на участи «части», но это единственный способ быть для них? То, что их держит как «части», что дозволяет им так – только это реальность? Вряд ли. «Части» мимо проходят и «Целое» тоже проходит… Все, что тобою не сделано-сделано, стилем сказать, за жизнь, вообще не имеет значения, но вызывает стыд, хоть сто раз принимай за признак первичный подлинности.