Над тобою проснулись. Слышен скрип половиц. Усилия крана слышны. Дверь на кухню слышна.
То, что не по зубам времени, даже если смывается временем начисто – то, непосильное опять же для мысли, будь это мысль о Ничто, о пределе мысли… По направлению к Недостижимому как-то все меньше вещей и вообще всего… Что же, преодоленное, в этой преодоленности обретает свою глубину, что не сводится к сущности только… но и к бытию не сводится (несводимость не есть превосходство?!) Сколько муки, мути, боли… Все больше воздуха.
Что с собою возьмешь в никуда? Всё оставишь. Всё здесь. Что с того, что Устройство Бытия – пусть Устройство Бытия! – Как оно все-таки хорошо, особенно тем, что его и нет… Закон и Смысл, отсутствие Закона и та предельная, безжалостная, захватывающая невозможность Истины– всё здесь, вот так, теряя ль, обретая… и твой прорыв самозабвенный сквозь это все – он тоже в нем.
Что-то в этом все же не то!
Вы-сво-бо-жде-нья нет! Но это значит, что ужас, и абсурд, и безысходность, истина, подлинность, свет, да и сама свобода держатся ни на чем , не обольщаясь на собственный счет – им не нужно равновесие… Это значит, с тобой здесь честны? Судьба не важна (пусть сбылась). Можешь смыть ее грим. Когда время придет, ты попросишь лишь только: успеть оглянуться, дабы вглядеться во все… так, в последней попытке увидеть или же просто запечатлеть в сознании, что в следующий миг будет стерто без следа…
После лекции Прокофьеву принесли записочку. Понятно, от кого. Ну, конечно же, Оливия назначила свидание.
Наверняка у фонтана в университетском скверике. Точно. Как оригинально и сколько вкуса. Чего ей, собственно? Еще что-то хочет выжать из «ситуации», тем более, что на днях пообщалась с Дианкой и Марией. Надо ждать какого-то нового поворота в сюжете? (Он еще спрашивает!) Девочка, кажется, вообразила, что будет руководить. То, что не сказала, это точно. Мария просто тогда позвонила бы ему и послала бы. Дианка? Наверно, еще бы и приехала из Африки посмотреть в глаза Прокофьеву.
Оливия не выдаст, потому как было бы слишком просто, а девочке нужна сложность, судя по всему. Ребеночек ковыряется во внутренностях куклы – знакомится с окружающим миром. Ей хочется длить и длить, усложняя фабулу, обостряя время от времени. И его позвала, скорее всего, «обострить». Даже не сомневается в том, что он придет. В первый и последний раз, кстати. Просто скажет, что все это не имеет для него значения (он уже ей говорил). Он выходит из «ситуации», а они все, если так хочется, могут продолжить без него.
Если же скажет, что все это важно и он должен (а что, собственно, он тогда должен?), это тоже может ее спровоцировать. М… да. Вот тебе и юность – второе издание, переработанное и дополненное. Манипулировать собой он этой соплюхе не даст, она сейчас легко убедится в этом. Изобразить удрученность? «Что там у Дианки с Марией?! От этой картинки мозг в кости закипает». Он жертва: обманут, раздавлен. Кстати, напрасно иронизирует, просто еще не разобрался, удручен ли, раздавлен? Просто ступор у него еще какой-то… Наплести ей что-то такое a-la Пруст. И ее авторские амбиции, она ж, ни много ни мало житейскую ситуацию подняла до «литературы», будут удовлетворены? Поймать девушку на этом ее эпигонстве? Да нет, навряд ли поверит. А если Оливии просто нужны прокофьевские восторги по поводу ее, как ей мнится, решающей роли в этой истории с трибуналом? Кстати, надо действительно быть благодарным, попробовать. А если у нее на Прокофьева свои виды?! Может, на этом как раз и сыграть? Тем более, что в ней, как ни отворачивайся от факта, что-то такое есть.
Получается, что ни подумаешь, полнейшая дурь выходит. Интересно, а что бы было, если б он еще и действовать начал?
– Добрый день, доктор Прокофьев! – Оливия нагнала его на аллее, ведущей к фонтанчику.
– Здравствуйте, барышня, – они сели на скамейке возле фонтана. Прокофьев поблагодарил ее за участие во всей этой истории с советом (если б не эта ее интрига, он был бы и в самом деле тронут и благодарен). Оливия восторженно и подробно о том, как все придумала с письмами студентов, как добивалась, уговаривала одних, заставляла других, редактировала третьих. Какую сцену разыграла перед синьорой Ульбано. Что же, ее приключение, ее праздник. Прокофьев рад, что подвернулся под руку. Может, он просто демонизирует Оливию на почве собственных угрызений. Ребенок же еще совсем, бойкий, сообразительный ребенок. «Да, жалок тот, в ком совесть нечиста!» Может, Оливия уже получила свое? А он действительно ей кое-чем обязан. Если создать у нее впечатление, что борьба за него-Прокофьева еще не закончена (чистая правда), это ее отвлекло б от прокофьевской «любовной линии». Впрочем, этой энергии, кажется, хватит на все. К тому же борьба с советом ей, вполне вероятно, уже наскучила или же вскоре наскучит, а «лайф стори» ей интереснее, здесь она выдержит стайерскую дистанцию.
– Доктор Прокофьев, после той нашей встречи в кафе вы посчитали меня интриганкой, – Оливия сделала паузу, воображая, что он потрясен ее проницательностью и беспощадностью к самой себе. Прокофьев ей подыграл.
– Вот, – она достала из своего рюкзачка листки, один напечатанный и целая пачка мелким почерком, – отзывы Марии и Дианы. Как вы думаете, почему я изъяла их из общей стопки пред тем, как передать все профессору Ульбано?
На этот раз Прокофьев не подыграл.
– Нет, не подумайте, – ей самой же пришлось прервать свою столь эффектную паузу, – там нет ничего такого, просто у некоторых принципиальность обостряется именно тогда, когда нужен просто здравый смысл. Возьмите. Не мне, конечно, советовать вам, просто хочу, чтоб вы знали, какое решение вы ни примите, я смогу, – тут она осеклась, как бы из скромности, – попытаюсь помочь вам.
– Оливия, – мягко улыбнулся Прокофьев, – эти бумаги адресованы не мне, поэтому прошу меня извинить. Еще раз спасибо большое за все. Мне пора.
Как только не задохнулся от собственной щепетильности. Сам не ожидал, что эта его игра, его позерство принесут сейчас такое облегчение. Взять, это значит признать ее «право» в обмен на «правду». Принять ее правила. Вдруг он понял: она рассчитала так, что он не возьмет. Знала, что не возьмет и последние ее слова, это ее предложение помощи, чтобы уж точно не взял. Этим она себя и выдала, здесь она пережала. Но риска-то никакого. Если бы взял – у нее одни преимущества, да что там, победа «туше». А по содержанию: если там не то, на что она намекнула, ну не так поняла, что взять с обаятельной, юной, наивной и чистой, пред которой Прокофьев к тому же в долгу. То есть все-таки там не то?! (Он, кажется, как-то не рад, что «не то»?) Да нет – тень на обеих любовниц, такая густая, хорошая тень… И от этого теперь не денешься никуда. Не возвращаться же за листочками. То есть этот ангел опять поставил его перед: «было-не было». И, как ни смешно, она выигрывает в любом случае, поверит ли он или будет мучиться. Но ей, кажется, хочется, чтобы именно мучился. (Потому и повернула так, чтобы он не взял, а не из-за того вовсе, что девушки чисты и невинны пред ним.) И видимо, уверена, что он сам придет к тому, что вот именно «было». (Придет, а не получит на блюдечке, через муторную, унижающую его рефлексию придет.) Странно, все это, в общем-то кстати, более чем кстати. Потому что до этих чудных листочков он обманывал двух замечательных девушек, а теперь – они предали его, пусть с оговорками даже, «настучали», «заложили». И это куда повесомее всего, что вокруг «было ли что между ними, не было». Несоизмеримо серьезнее всей этой его «ситуации». Вот так, внезапно и даром (с ладошки Оливии) свобода рук на основе собственного морального торжества, полной моральной победы! С чего это вдруг такой подарок от этой перевозбудившейся девственницы? Она просто не поняла, что преподнесла ему. О таком вообще-то и не мечтал. Он вдруг ощутил… что… опять свободу?! Что-то в последнее время слишком уж часто ее ощущает по этому поводу. Подозрительно даже.
\\ Из черновиков Лоттера \\
Город, что взят, тáк вот, на оседании
после долгого, нудного дня.
Небеса, сползающие к краю.
Прохожий, взгляд к ним поднявший,
разве он что-то знает о любви и тоске,
скажем, смерти и боли…
Его бытие – только поиск бытия иногда
и с не очень-то годными средствами.
Сколько всяческой дребедени
в голове, вообще в душе… Рвется порою,
вроде на волю.
Он в небесах сейчас увидал
останки заката,
архитектурные замыслы,
столь громадные, что не нуждаются в воплощении,
Замыслившему зачем?
Равнодушие к времени вещи.
Остывающая повседневность. Женщина, что навстречу,
стала старше еще на день.
Ветер гоняет мусор, газеты, обертки дня.
Это сознание наспех прожитой жизни
сейчас примиряло —
мгновенье свободы от власти былого
и, очевидно, грядущего… им
самим, то есть былому, грядущему тоже так легче.
Творенье чисто и громадно.
Эта готовность принять ту безысходность бытия —
вне ее
всё
– только рябь
на безликой поверхности жизни,
а в ней – Истина, Смысл – всё теряет значение,
даже если себя только здесь, только так обретает
в усилье предельном. Смирение
в воздухе как бы разлито сейчас.
Только нечем уже заслонить опустошенность вещи.
Зависание между —
что же, жизнь и бытие,
то есть он и не требует
от Мироздания смысла и справедливости даже…
Возвращенье домой, обратно, «на гору». Этот скрип половиц, этот запах привычный жилого. Привычная смесь обожания, безнадежности, ненужности перемен. Умыться. Вот так. После закрытия крана несколько капель на старом, в сеточке трещин фарфоре. Они удержали, каждая тяжесть свою в своей сфере – чистота совпадения сути и формы. А их собратья там, за окном, через равные интервалы разбиваются в мелкие брызги о жесть – очевидно, что лучший фон для мышления и лучше всего так мыслить Ничто…