Что касается стерляди, то была его тяжба, его счеты, его склока с судьбой – на ее поле. Он так хотел, так стремился, что отодвинул болезнь на время какое-то. Что здесь совпадение, несовпадение – фантазировать не буду, не хочется накручивать лишнего здесь.
– Быть ничем, чтобы вместить все. Или же быть всем с тою же самою целью. Может, не так уж и важно. Но вот это усилие быть, – рассуждает Прокофьев. Берг бесшумно сервирует стол для чая, – взламывать пределы, обнаруживать пределы там, где они не должны и не вправе… в этом есть свое сладострастие. В этом, скорее всего, безнадежном прорыве к тому, чего нет, то, что есть терять безвозвратно (в этом тоже свое сладострастие). Пусть, конечно, здесь высвобождение все-таки…. И сознавать тщету, суетность этого, и открыть мизерность своего знания и не-знания, обретения, не-обретения, слова, безмолвия…
– Это захватывающее в твоей доле ничего нет, – согласился Лехтман, – его не утолить ясностью, целостностью, окончательностью, да что там! даже истиной. Разве бы ты поменял?!
– Хороший вопрос, – сказал Лоттер, – поменял бы то, что тебе не дается, на то, что тебе не дано?
– Знаешь, Макс, – говорит Лехтман, – я думал над тем нашим давешним разговором: Ничто есть Ничто и это возможность Бытия. И это глубже собственно бытийных оснований и безосновности, точней, это их возможность. Из Ничто возможность… Именно Ничто «дозволяет» ту самую согласованность.
– Я все-таки считаю, – начал Лоттер и поправился (не без самоиронии), – в последнее время считаю, что Бытие наделяет этим есть Ничто – из Бытия возможность. Из Бытия то, что «больше» и «глубже» Бытия.
– Нет, только благодаря Ничто, – начал жестикулировать Лехтман, – и в Ничто.
– Насколько я понял вас, господа, – перебил Прокофьев, – спор у нас сегодня о том, из Ничто или же из Бытия мы имеем возможность (возможность возможности) Бытия, которое есть Ничто?
– Ничто в своем нет – неисчерпаемом, непостижимом, – Лехтман проигнорировал эту его иронию, – вмещает есть. И здесь не может быть равенства. Все, что есть в своем сущностном, сущнейшем, наносном есть, потому что вобрано в это нет (это касается, кстати, и самого «есть» Ничто), и этим превосходит любое свое осуществление.
– И неосуществление свое тоже превосходит, если вобрано в «нет» – быстро сказал Лоттер, – ну и что из этого?
– Если все это так, – заговорил Прокофьев, – то «ваши» Ничто и Бытие чего-то так и не смогут. Никогда не смогут своего глубинного, самого, «главного»… Если, разумеется, не объявлять неудачу последней, самой главной победой, если не молиться на собственный предел познания и виденья.
– Это, наверно, и есть безысходность реальности, – ответил Лоттер, – если Ничто и Бытие могут все – это была бы какая-то другая реальность.
– А ты уверен, Макс, что все это за-ради глубины?
– Не знаю, Ник. Не знаю. Бытие и Ничто отбрасывают… будто тени отбрасывают сколько-то истины, смысла, свободы…
– Во всяком случае, – Лехтман застеснялся, но все же продолжил, – все это о жизни-и-смерти.
– Вообще-то, Меер, – несколько даже резко ответил Прокофьев, – все здесь о жизни-и-смерти, но из этого не следует ничего.
– И не должно следовать, – сказал Лехтман.
– Это спор о словах! – прервал их Лоттер, – это такая условная команда у них, своего рода «брэк».
– Понимаете, – начал Лоттер, – мы берем естьшск есть и не-есть (из Ничто берем, благодаря, посредством) и вот уже утверждение, может быть, неизбежность Бытия. Пусть на таких вот кабальных условиях (мы сколько раз об этом говорили здесь), но это все же не ответ, почему Бытие, а не Ничто… Ну а если Бытие – лишь застревание между ?
– Из этого между охватывает Ничто, себя самого как Бытие, себя как Ничто охватывает? – спросил Прокофьев.
– Я понял твой сарказм, Ник. Охватывает, да, но только насколько может, то есть не в этом все ж таки дело.
– Н-н…да – Лехтман (как всегда, когда нервничал), запустил пальцы в свои заросли на груди (вырез майки позволял), – Бытие, застрявшее между, это и есть Бытие? Пусть даже ему самому непосильно. А «между» все-таки не Бытие, а сущность Бытия. Кстати, возможно, поэтому Бытие не может быть только лишь бытием своей сущности, ее осуществлением.
– Но если пойдем от «нет» (назло моей первой посылке), – продолжал Лоттер, – то-чего-нет выхватывает себя у себя самого как Бытие. То-чего-нет обретает в этом усилии про-светляющем, преображающем, творящем, срывающемся, самонадеянном, искажающем, страшном, недотягивающем до… В усилии этом обретает себя-выхватывающего, себя-из-которого-выхватывает как Ничто. Если Бытие есть бытие Ничто – Ничто есть бытие того-чего-нет.
– Ты хочешь сказать, – взвился Прокофьев, – что все, то есть «устройство» Бытия, вообще Мироздания et cetera держится на этом вот?!
– На невозможности, – кивнул Лоттер.
– На искаженности, – поправил Лехтман.
– На искажении Бытием той своей сути последней, которой, быть может, нет. И сущность Бытия и его «бытие» (те, что «есть») отсюда – из этой искаженности, – согласился Лоттер.
– Которая есть сплетение, смешение усилий, попыток, прорывов Бытия, Ничто, того-чего-нет? – непонятно спрашивал Лехтман всерьез или же иронизировал. – Все, что есть и не-есть ~ они из ничего «посредством» Ничто и Бытия?
– То есть ты задаешь здесь меру, Макс, – продолжил Прокофьев, – меру для сущности Бытия, пределы взаимодействия сущности с Бытием. Вообще задаешь пределы! Соглашаешься с безысходностью всех этих игр, склок, таинств, распрей Бытия и сущности, с безысходностью, пусть тебе неприятно будет услышать, бытийных прорывов сквозь. Впрочем, ты и хотел безысходности именно. Но заодно обнаружил безвыходность. Разве не так?
– Ты не понял, Ник. Я не обнаружил, а исходил из нее. Но это никакая не статика (как показалось тебе), все эти «безысходные» усилия, прорывы и прочее разваливают эту Реальность.
– Кажется, чтобы собрать ее «вновь», – усмехнулся Прокофьев.
– Но даже если и так, – удивился Лоттер, – но в самом таком «восстановлении» Реальности должно, наверное, проступить что-то новенькое, не дававшееся ранее.
– Это в смысле свободы?
– Пусть даже если не свет, – продолжал Лоттер, – то хотя бы глубина.
– Понимаешь, Макс, ты сам же говорил «выхватывает как Бытие, как Ничто», – Прокофьев хотел было записать на салфетке, но передумал, – як тому только, что в реальности здесь, не Бытие, Ничто, а как Бытие, как Ничто (это совсем другая плоскость искаженности). А бытие Ничто подается как Ничто (неизбежность подмены у тебя).
– А если только так и есть, только так и могут быть Бытие, Ничто? – тут же спросил Лехтман.
– Значит, тогда их нет. Что и затмевается их бытием.
– А ведь это же приговор бытию, – сказал Лоттер. – Дух захватывает, конечно. Но вот такая истина о бытии – Предел? Приговор? Свобода?
– Я понимаю, – подхватил Прокофьев, – очень хочется, чтобы отсутствие было способом бытия от-сутствующего, невозможного, и ценю твой пафос, но за свободу немного обидно (за сущее, пожалуй, что нет).
– А не надо льстить свободе. Не надо рассказывать сказки о ее торжестве или же всемогуществе. Это «замазывает» ее драму, ущемляет ее глубину.
Эта участь и ужас быть. Я же только лишь о том, почему возможна безосновность.
– Да, да, возможность, – подхватил Лехтман, – может быть, неизбежность вещи, – после паузы, – рассвета, заката, тока ручья, трепета листьев, неба, звезды, объятия.
– А нельзя ли прозой? – Прокофьев шутовски заложил эту свою салфетку за воротник.
– Общая кровь в общих венах, да простится мне само-цитата, – вздохнул, улыбнулся Лоттер, – ходит кругами, за разом раз. Как будто ищет и не находит.
– И не найдет, – отрезал Прокофьев.
– Нет, здесь попытка прорыва через все эти «этажи»: Бытие и сущность, Бытие и Ничто есть одно, то-чего-нет и тэ дэ. Пусть попытка и безнадежна, но Макс выворачивает метафизическую реальность.
– В свободу? – съязвил Прокофьев.
– В саму себя, – сказал Лоттер, – меняет ли это что? Но все, что естьш не-есть, открываются как «побочный продукт» этого усилия. А что здесь истина, что свобода?
– Допустим, Макс, – Прокофьев положил салфетку на стол и взял ручку, – но если все это есть последняя глубина реальности (а претензии у нас такие). Почему же реальность не разрешается в… не высвобождается… и свобода (несмотря на все твои гимны в ее честь) не высвобождается из пределов, положенных такой реальностью? Потому надо полагать, что автора и в самом деле так заворожила безысходность? Но ты не заметил, кажется, что свобода оказалась противопоставлена глубине (последней глубине, если так тебе будет приятнее).
– Нет. Просто это их «встреча» в безысходности.
– Нет, просто ты все-таки «выбираешь» глубину, считая это своим «вне иллюзий насчет свободы». И не хочешь самому себе признаться в том, что именно «выбираешь». Ну, хорошо, ладно, вот мы знаем, что реальность есть «результат» неудачи Бытия (Ничто и Бытия), и что?
– Ничего. – Лоттер даже развел руками, для наглядности. – Но я не считаю все это неудачей, скорее чудом негарантированной, не обязанной быть реальности. Она не водит нас за нос, и мы со-причастны тому, что непостижимо для нас, нераскрываемо нами заведомо, а в этом мире возможны подлинность, истина, свет, если хотите, зло и добро возможны… и еще несводимость к цели, к смыслу, к истине, к свету… Наша несводимость к их невозможности… Пусть даже, если несводимость эта и не будет таким вот способом их бытия, да и нашего тоже. Пускай.
– То есть мы источник света? – спросил Лехтман. Прокофьев рассмеялся.
– Я только про несводимость и не беру на себя, – Лоттеру стало неловко, – мы независимы от того, имеет ли смысл