не прожить, как вы, не молиться вашим богам (ах да, у вас лично их вообще нет).
Госпожа Ульбано одной только мимикой дала понять, что считает эту тираду доказательством любви Марии к ней, которую она по причине «переходного возраста» преодолевает сейчас. Она не была уж очень уверена в этом, но почему же не продемонстрировать уверенность. Мария же продемонстрировала, что госпожа Ульбано несколько смешна в этой своей уверенности.
Госпожа Ульбано сказала с улыбкой (которую Мария поняла как признание ею «ничьей» в первом раунде):
– Деточка, кажется, привыкла к заискиванию великовозрастных интеллектуалов, потому как выдает свидетельства: «не отстал от времени», «мыслит правильно», «почти что совпал с прогрессивным мировоззрением». Только вот незадача: мне-то не надо.
– Надо, Анна-Мария, надо. Вы можете насмехаться над нашими принципами, наслаждаться своим превосходством над нами по причине, разумеется, нашей «мировоззренческой узости». Вы можете презирать нашу борьбу и наше мужество (куда как достойнее упражняться на девочках в психологических изысках), но за сертификатами (я всегда отдавала должное вашему остроумию, Анна-Мария), все вы придете к нам. И ваша потребность в сертификате, поверьте мне, завтра будет гораздо острее, даже по одним только геронтологическим причинам. Это ощущение, что перестала чувствовать, слышать время. Все вы встанете в эту очередь.
– Обрати внимание, Мария, – ты все время говоришь «мы», «вы», «мы и вы». А я говорю про себя, за себя и только.
– Ладно, вот вы – именно вы – Анна-Мария Ульбано! Я признаю ваше право быть такой как вы есть. Но сами вы так уверены в нем, непоколебимо, непробиваемо, что становитесь просто смешны. Снисходительно (снисходительность ваша настолько искренна, что есть не высокомерие уже, а добродушие!) – снисходительно взираете на «процесс протекания жизни», на людские попытки «насчет целей и смыслов жизни». – Мария чувствовала, что говорит сейчас «языком Прокофьева», что само по себе усиливало желчеотделение. – Только что вы такое несете в себе, что дает вам такую вот снисходительность?! Несете настолько привычно, что позволяете себе даже иронизировать над этой вашей драгоценностью. (Разве может быть доказательство достовернее?!) Но вот незадача – сказочной драгоценности этой и нет. Вообще! Впрочем, для вас это, должно быть, всего лишь еще одно подтверждение вашей избранности.
– В моем лице ты не иначе как разоблачила весь европейский индивидуализм?
– Можете издеваться сколько угодно.
– Знаешь, Мария, если серьезно, и я и ты, в меру сил и по-своему каждая… как сказать?., генерируем сколько-то пошлости – и ты и я, и все мы, в куче ли, в полноте свободы – выбрасываем сколько-то пошлости в мир. Жизненные выделения у нас такие, что поделаешь. Мир от этого не рухнет, разумеется, но дышать становится противно временами… неинтересно, во всяком случае.
– Совершенно верно, если вы, конечно, о собственных взглядах.
– Взгляды, наши идеи, мировоззрения – они, наверное, производное здесь, не больше.
– Праздная философия, и только.
– То есть надо действовать, бороться?
– Вам? Вам, наверное, и вправду не надо.
– Да, ты права, этот наш разговор не имеет ни малейшего смысла.
– Разумеется. Но моя жизнь его имеет, а ваша, как вы всегда с удовольствием говорите, нет.
– Это не «удовольствие» (пусть я, разумеется, давала повод услышать именно так). Я просто привыкла.
– Не иметь смысла можно по-разному. Одно дело, когда его не имеет Лоттер. Ну, а так, как у вас…
– Я, знаешь ли, опробовала разные варианты. И кажется, остановилась на том, на чем смогла.
– В пользу шарма?
Госпожа Ульбано рассмеялась, пожала запястье Марии. Мария напряглась, но это пожатье не было ни покровительственным, ни жеманным.
Они еще сколько-то поболтали о том, о сем, поупражнялись в остроумии насчет общих знакомых.
Когда Мария ушла, госпожа Ульбано подумала: «Что-то в последнее время слишком много “пересечений” с Прокофьевым, “насчет Прокофьева”».
\\ Из черновиков Лоттера \\
К Анаксимандру
А ведь мы и в самом деле платим за непостижимость, порядок и меру бытия…
За неудачу
Небесной механики,
ладно бы только за ее безжалостность…За нашу бездарность.
За обретенный предел.
За саму беспредельность,
несправедливость вещей,
открытость последнюю…За смысл и бесчинство,
бессилие сущего,
упрямство присутствия…За Истину,
даже если
ее и нет –
здесь почему-то пошел
тариф двойной.За то, что Время
превосходит немыслимо нас,
за саму его неудачу…За истории пустячок. За обращенье паденья в полет.
За всю правоту Мироздания.
За отсутствие абсолюта, Посредством, вот тáк вот, нас…
За каплю дождя, что о жесть карниза.
За просветленность, дыхание жизни.
За непомерность небывшего…За доподлинность страсти,
всамделишность счастья,
правоту случайности…За суть Пустоты и Свободы,
к которым отношения, в общем-то, мы не имели –
как– то не довелось –
так обычно платит любовник
за ужин роскошный,
хотя
она не пришла…За беспомощность новую
слова и текста,
горечь победы последней…Плата эта, видимо, непосильна
и непомерна заведомо,
но право ее вносить
мы отдадим, скорее всего,
последним…На полях \\
Время смирения,
глубины приятия,
слепоты страдания,
ненужности справедливости,
свободы от судьбы…
Лекции был придан статус публичной. Чтобы было побольше слушателей, хотя ясно, что со стороны, кроме Лехтмана, все равно никто не придет. И чтобы присутствие членов Совета попечителей было не столь нарочитым – как бы пришли из интереса к теме. Вот такой вот фиговый листочек.
Студентов было достаточно. Прокофьева в общем-то любили. Что касается попечителей, обещали быть четверо «из уважения к профессору Лоттеру». Пока пришло только двое: герр Вюрфель и фрау Хейнкель. Остальные, вряд ли что не уважают Лоттера, наверное, еще подойдут. Так, господин Перри вообще всегда опаздывает.
Кристина появилась как чертик из табакерки и завладела попечителями. Лехтман, отшутившись от лоттеровского приглашения в первый ряд: «Я человек с галерки», уселся на балконе, наверное, чтобы не смущать Прокофьева.
Лоттеру не удалось сесть рядом с попечителями. Пока он возился с Лехтманом, те уже расположились в последнем ряду (видимо, тоже, чтобы не смущать) в компании Кристины и еще двух дам с факультета. Лоттер разглядел в зале журналиста Л. Этого еще не хватало. Лоттер не был так уж уверен, что это именно он (Прокофьев один раз показал ему этого славного публициста, но издали и мельком). Впрочем, что он там ни опубликует «в долине», здесь, «на горе», это не будет иметь никакого значения, просто жалко Прокофьева.
Перед самым началом подошло еще довольно много (неожиданно много) студентов, и лекционный зал оказался чуть ли не переполненным. Кто из обладателей постоянных контрактов мог бы на такое рассчитывать? Но их зависть и раздражение тоже ни к чему сейчас.
Прокофьев вошел каким-то, можно сказать, юношеским шагом, почти вбежал. Поприветствовал аудиторию так, как он умеет – ни амбициозности, ни нарочитого демократизма, ни намека на заискивание популярности – душевно и просто. И в этом уже проступает и отношение к жизни, и характер, и обаяние. Лоттер чувствовал, что Прокофьев сегодня поймает «свою минуту». Лишь бы только его не занесло.
– Приступим, – Прокофьев раскладывал свои листы, – в этой нашей итоговой лекции, завершающей «сезон», я решил оттолкнуться от романа Булгакова. Через эту книгу (почему бы и нет!) попробуем подытожить все, чем мы с вами и занимались целый год. Ваше впечатление от «Мастера и Маргариты»? – Прокофьев пошел по проходу, – пусть самое общее. Пожалуйста.
– Я не понял, – сказал первый студент, на которого указал Прокофьев.
– Не понял, но потрясен, – сказал второй.
– А почему Сатана здесь главный и, видимо, положительный герой? – в голосе девушки было негодование.
– Если это мистика, то это одно, если философия, то другое, – замялся чернокожий студент.
Оливия подняла руку:
– Это миф. Миф о союзе добра и зла во имя полноты жизни. Этого нет и не должно, может, даже не вправе быть, но художественная ценность этого, наверное, абсолютна.
Прокофьев вернулся к кафедре:
– Ключ дан автором уже в эпиграфе, в трех строчках из «Фауста»: «Так кто ж ты, наконец? Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Но те переплетения Добра и Зла, что выявлены в романе, не сводятся лишь к диалектике, глубже, емче заявленного в начале, перерастают диалектику в контексте романа. Итак: Зло (персонификации Зла) является в Москву советскую. Зло с буффонадой, с блистательным, покоряющим наши сердца юмором, в феерической пародии и самопародии проводит эксперимент, ставит опыты над действительностью. Да! Мы (о, ужас!) любим, любим Воланда и его свиту – это упрямый художественный и эстетический факт. Мы наслаждаемся мистификацией. В чем суть эксперимента? Свита Воланда взламывает причинно-следственные связи действительности, в которой ничего нет (ни Бога, ни Дьявола… как сказал Воланд: «чего у вас ни хватишься, ничего нет»), ничего, кроме самих этих причинно-следственных связей – тотальных, штампованных, бесчеловечных, исключающих чувство, мысль, воздух… В тысяча девятьсот тридцать пятом (год этот вполне мог быть временем действия булгаковского романа) Хайдеггер запишет в черновике свое определение тоталитаризма: «Абсолютное опредмечивание всего сущего опустошенным “рабочим” на опустошенной земле». Так вот, свита Воланда начинает разрушать это опредмечивание сердца, духа, души, речи и языка… Чтобы причинно-следственные связи этой торжествующей действительности оказались абсурдными, нелепыми и бессильными, потребовалось только одно – лишить их тотальности. Действительность, чванящаяся полной своей победой над Богом и Дьяволом, действительность, которой, по мнению Ивана Бездомного и Берлиоза (не композитора), сам же человек и управляет, построенная на подавлении, вытеснении Реальности, не выдерживает насмешки, ее заклинивает от пародии, она впадает в ступор при материализации ее же собственных языковых штампов. Посредством этой материализации убивается сам язык действительности, воспроизводящий ее в совокупности смыслов, и открывается возможность Реальности, то есть свободы…