И лучших исполнителей, нежели дети былых вертухаев и стукачей, не найти.
Семейный подряд
В советских детективных фильмах всегда оказывалось, что главный бандит в прошлом был власовцем или полицаем. А дед преступника был петлюровцем. В финале, когда преступника арестовывали, он показывал свое истинное лицо и кричал милиционерам: «И вообще я вас, красных, ненавижу! Суки коммунистические! Не добил вас Гитлер! Сгинете скоро, падлы красные!»
Когда я смотрел эти фильмы, то смеялся над топорной пропагандой: уж прямо, если вор, так непременно и гитлеровец в прошлом. Хотят нас убедить, что против советской собственности могут восставать только такие вот глубоко порочные типы, с гитлеризмом в анамнезе. Если колхозное добро крадет – так уж прямо у атамана Краснова в денщиках ходил.
Я не верил в пропаганду. Тогда свободолюбивые мальчики пели песню «Скоро стая акул капитала разметает Советский союз» – мы трунили над бездоказательной советской пропагандой. Дескать, где же вы таких акул-то видали? Ведь все вокруг хотят добра, только Россия злая.
Затем Советская власть рухнула в прах. В ней было много дурного, но в ней была наша жизнь тоже. Наши мамы и папы любили друг друга и гуляли по улицам советских городов, которые стремительно рассыпались.
Российская империя распалась на части, а части разделили на улусы.
Хозяевами улусов стали богатые люди, часто нечестные. Многие из них были ворами, некоторые – убийцами. И хотя мы все повторяли строчки Бродского «ворюга мне милей чем кровопийца», мы постепенно поняли, что кровопийцами становятся те, кто защищает награбленное. Но все-таки они же не фашисты, ну награбили, ну постреляли.
Затем появились правозащитники нового толка. Прежние правозащитники боролись с тоталитаризмом Советской власти за абстрактное свободное слово.
Новые правозащитники боролись не за абстракции, а за конкретные вещи, почти всегда воплощенные в неправедно нажитых деньгах. Спекулянты сделались героями, а опальный олигарх стал играть роль Сахарова. Но сказать, что новая борьба за свободу – это не совсем то, что было прежде, – все стеснялись.
А если кто-то говорил: да вы же против России, то он тут же становился изгоем среди либералов: ты какую Россию защищаешь? Страну рабов? Тюрьму народов? И поминали наследие Сталина – хотя Сталин уже много десятилетий назад помер. Мол, сталинизм жив, коль скоро патриоты хотят казарму в целости сохранить. И спрашивали: а что, разве кто-то хочет ее рушить? Кому она нужна?
Меня однажды назвал сталинистом человек, чей отец был профессиональным стукачом и писал доносы, по которым сажали людей. Причиной послужило то, что я возразил против концепции, считающей Сталина зачинщиком мировой войны. Обвинение было тем нелепее, что моего отца арестовали при Сталине именно по доносу такого же вот человека. Меня самого исключали из школы и комсомола за антисоветские выходки, а уж антисоветских картин я нарисовал столько, что в глазах темно. Но если вчера доносили на антисоветские настроения, то сегодня доносят на советские. И вот, когда я возмутился и назвал мерзавца потомственным стукачом, – либеральная публика устроила мне гражданский суд.
Это был виртуальный суд в интернет-газете. Председательствовала неизвестная мне тогда Маша Гессен. Лейтмотивом было то, что я защищаю Россию и коммунизм против справедливой критики – и не брезгую такими вот приемами: взял и припомнил стукача отца благородному правозащитнику.
Совсем как в советском кино. Отец, видишь ли, у него из власовцев. Подумаешь, стукач! Меня осудили прогрессивные люди.
Впоследствии я узнал про Гессен больше. Она последовательный враг сегодняшней власти. Но большой друг банкиров. Писатель Селинджер и ботаники-утописты ей не нравятся. Нравятся резкие люди, добившиеся реального успеха. При Советской власти не было вообще ничего хорошего – и со страной надо обращаться жестко, чтобы добиться генетических культурных перемен. В последнем интервью она приветствует резкие меры Америки – хватит миндальничать.
Недавно мне попались две книги издательства ИМКА-пресс «История Власовской армии» и «Жертвы Ялты» – обе про то, как русские сотрудничали с Гитлером и почему это было хорошо. Советские солдаты в них названы «русские звери», а Власов изображен героем, который хотел увидеть обновленную Россию – без коммунистов, партизан, колхозов и т. п. Храбрый атаман Краснов (тот, который снабжал ставку Гитлера памятными записками о бывшей родине при составлении плана Барбаросса) и атаман Шкуро названы хранителями достоинства – в целом это гимн коллаборационизму.
Книги написаны англичанином и немцем – а переведены на русский язык Е. С. Гессен – матерью М. Гессен.
И я вспомнил советские детективные фильмы.
А уж линию от атамана Шкуро – вы вольны сами проводить или нет; это по настроению.
Шкуро, он, кстати, тоже очень любил свободу и западное частное предпринимательство.
День правды
Наряду с днями дурака, десантника, конституции, согласия, трудящихся, требуется официально утвержденный День Правды.
В современном обществе такой праздник станет играть роль, сопоставимую с Юрьевым днем – когда крепостной на короткий миг распоряжался своей судьбой.
В это день можно будет подойти к благородному правозащитнику и сказать: «Ты – прохвост». Можно позвонить табуированному поэту и сказать: «Ты – бездарь». И куратору современного искусства можно будет сказать: «А ведь ты – круглый ноль». И преуспевающему бизнесмену сказать: «Ты – обычный фарцовщик, какой был, такой и остался». И даже целому институту (Институту философии, например) сказать: «Вы, ребята, никакие не философы. Разве у вас мысли есть?» Или – еще горше, еще болезненней. Поинтересоваться у рецензентов-критиков-колумнистов, что именно дает им основание для суждения. «Вы, простите, что в жизни совершили? Сочинили нечто оригинальное? Вот это? Только вот это? И это – все? И больше ничего? То есть вы проводите дни в редакциях, жужжите, пьете днем чай, а вечером водку – и совсем ничего не делаете? Так вы же, извините, болван и дармоед. И как же может болван иметь суждения?
Непонятно».
Больше ничего не надо. А назавтра встречаешь правозащитника и говоришь ему: «Я был на Болотной и приду еще, возьмемся за руки!» А потом идешь к поэту и говоришь: «Ваш сборник из пяти стихотворений я зачитал до дыр». А потом звонишь богачу: «Вы титан! Вы сделали невозможное!» А потом куратору: «Вы открыли мне глаза на эту кучу дерьма!»
И все в порядке – как после Дня десантника: перепились, в фонтане искупались, и утром на работу.
Цивилизация держится на конвенциональном вранье: правду употребляют дозированно. Но один такой день в году – и будет легче.
На вокзальной площади
Один мой знакомый миллионер купил лондонский кеб, черное такси. Купил шутки ради, чтобы в этом автомобиле встречать гостей на вокзале – он ради такого случая завел еще фуражку и тужурку. Получалось смешно: выходят гости из помещения женевского вокзала, а тут – «такси не желаете?», стоит хозяин поместья в тужурке и фуражке. Получается, что доехали до усадьбы общественным транспортом и что хозяин поместья добывает хлеб честным трудом. И гости (сами богачи) включались в игру: спрашивали друг друга, в том же направлении им ехать или нет – и хватит ли им денег на такси? Скидывались, вскладчину платили водителю. Пассажиры такси чувствовали себя как бы народом – в этом-то юмор и состоял. Богачи забыли уже про такси, как и про метро, – а тут почувствовали себя простыми смертными. И с водителем по пути говорили – это принято в народе: мол, как сам-то? А баба твоя? А много зашибаешь? За ужином можно воображать, что рябчики с ананасами есть компенсация водительского труда – а не лоббирования законов на таможенные пошлины в коррумпированном парламенте.
Положение о честности труда таксиста и бесчестности парламентария легко оспорить (может быть и наоборот), но главное в данной истории иное: относительность понятия «народ».
В рассуждениях Мишле, который поверял сомнения среднего класса Французской революции народным мнением, или в сегодняшней критике компрадорской интеллигенции и вороватого чиновничества – присутствует константа. Эта константа – народ. Все зыбко, интеллигенция размылилась на менеджеров, в правительстве – подонки, чиновники – воры, но вот народ есмь. Народ все предают, именуют его быдлом, обвиняют в революции, в предательстве цивилизации – или, напротив, возлагают на народ надежды – а он стоит, точно гранитная набережная, о которую бьются волны цивилизации. Годуновы, горбачевы, путины, навальные отшумят и сгинут – а народ стоит на вокзальной площади и значительно безмолвствует. Народ, это такой беккетовский Годо – не вполне Бог, а так, не пойми кто, но его все помнят и с надеждой ждут. Выезжают на природу, к ракитам, к куполам, умиляются встреченной женщине с кринкой молока – жив народ! Едут обратно в электричке, сетуют на пьяных парней – сгнил народ! Невнятное ощущение «народа» как судьи и одновременно как помехи; как средства (крепостничество) и как цели (народничество) – вызывало спор западников и славянофилов, колебания Толстого и противоречия Достоевского.
И хочется верить, что однажды ворье посадят, оно само как-нибудь сгинет, растает – а народ перетерпит и явит свою суть. Пока компрадорские интеллигенты и вороватые кураторы врали про Ворхола и акции, пока ворье бежало в Лондон, захапав общее добро, народ нравственность хранил – молился где-то на ракитовых опушках, ходил в удаленный скит.
И вот на вокзал истории прибудет откуда-то из ракитовых кущ состав, и высыпет на перрон народ, русский народ, который за Уралом отсиделся, сохранил свою святую сущность. И подъедет к зданию вокзала такси, и благородный водитель в честной тужурке спросит: вам в светлое народное будущее? И народ сядет в общественный транспорт и поедет в честное поместье, нажитое общественно полезным трудом, – кушать заработанных водителем рябчиков.