Во всяком переходе от фальшивой и подлой демократии к тирании существенную роль играл именно народ – и умиление народной правдой. «Пришло время, когда не должно быть более посредников между народом и королем, между властью и народной правдой» – это манифест Александра Карагеоргиевича, сменившего недолговечный югославский парламент. То было время народной правды повсеместно – в Югославии, в Германии, в России, везде пришли люди, которые заговорили с народом без посредников. На водителях были честные фуражки и тужурки без знаков различия – вы думаете, это только в Германии и России было так? Да нет же, повсеместно. И народ очень хотел кататься в таком такси, с честным и прямым водителем.
Очень быстро выяснялось, что и Власов, и Ежов, и полицаи, и местные кадры СС, и украинские националисты, палящие белорусскую деревню Хатынь, и бендеровцы, и прусские бауры, и усташи, и гитлерюгенд, и прочее и прочее – это все народ. Крестьянская народная сущность генерала Власова воспета Солженицыным столь убедительно, что стоит поверить – вот на вокзал приехал народ, и он оказался таким народом, а другого народа, как выражался Сталин по поводу писателей, у меня для вас нет.
Народ – не константа бытия. Те, кого вы принимаете за народ, легко окажутся лесными братьями или брокерами, и как отличить рэкетира от партизана – неизвестно. Хуже всего то, что переодетый миллионер и его смешливые гости не лукавили: они и есть народ. И Чубайс, и Прохоров, и Дерипаска, и антинародное правительство, и Акунин, и Латынина, и антинародная интеллигенция – это и есть народ, и другого народа, увы, не будет. Локальное предательство успешной частью народа его неуспешной части проходит по ведомству обычной подлости – но это не исключает того, что неуспешная часть завтра не расслоится, в свою очередь, на очередных анчоусов и латыниных. Это бесконечный процесс – как все природное и дурное.
А если бы было иначе, то не было бы нужды в искусстве, в философии и в религии – достаточно было бы пойти и поклониться ракитам на опушке. «Может пригодиться», как сказал русский поэт про пантеизм – однако его собственная судьба показала, что этого не достаточно.
Ни Эразм, ни Данте, ни Рабле не служили ни королю, ни народу – они не работали ни в «Новой газете», ни в газете «Завтра».
Противоречие между данными средствами массовой информации – надуманное противоречие. На страницах газет выясняют, кто сегодня водитель маршрутки, – но это, в сущности, для истории не важно.
Искусство затем и существует, философия затем и существует, чтобы из народа получались люди. Ходите в библиотеки, а не катайтесь на такси. Тогда фуражки, тужурки и желтые газеты не потребуются.
Щи из топора
Оппозиция добилась того, что создан координационный совет, – это большая победа демократии.
Координационный совет всем хорош, одна беда: непонятно, что координировать.
Недурно бы построить хорошее государство – но пока не решили, какое именно. А вот координационный совет для строительства выбирают. Вообразите ситуацию: вы не решили, что будете строить – бассейн или храм, но архитекторов позвали. Это глупо, правда?
Тридцать лет назад у всех без исключения интеллигентных людей было ясное представление о том, что делать – причем без влияния Чернышевского.
Представление было сформировано завистью к западному образу жизни и выборочным чтением запрещенной литературы. Неважно, насколько представление о западной жизни было ложным. Важно, что представление было твердым, – переспорить нас никто не мог.
Помню, какой-то зануда в 80-е годы пытался мне доказать, что Модильяни бедствовал, Ван Гог застрелился, Рембо не издавали миллионными тиражами, и вообще на Западе был фашизм. Я эту брехню разнес вдребезги. У меня, как и у всех, был наготове малый словарь активиста.
Вот рецепт достойного бытия: демократия – частная собственность – рынок – свобода слова – авангард – цивилизация.
Так у хороших людей устроена жизнь.
Прошли годы. Мы получили демократию, рынок, частную собственность, свободу слова, авангард и цивилизацию.
Ингредиенты в наличии – как в любой поваренной книге написано, мы так и сделали. Но получилось скверно. Подозрение закралось: ингредиенты не в той последовательности добавляли – надо было с океанских яхт начать, а мы сперва садовые участки приобретали. Возможно, надо было всю землю сразу приватизировать. Ведь как хорошо шло, а какая-то досадная помеха обнаружилась.
Рецепт социального счастья в России напоминает народную сказку «Щи из топора». Там указан вот какой рецепт: солдат сперва кладет в кастрюлю топор и варит воду с топором – а потом добавляет в кипяток капусту, мясо, картошку, соль. В итоге топор выбрасывают – и тогда щи можно кушать.
Так и в России случилось: в кастрюлю демократии положили авангард, яхты, рынок, свободу слова, частную собственность, цены на недвижимость. И все уже почти хорошо.
Осталось народ поменять, тогда все сложится. Это именно тот самый топор, который лишний.
Народ некачественный, не лезет, шельмец, в цивилизацию. И – если вдуматься – светлое будущее строить без народа значительно удобнее. Еще Бертольд Брехт предлагал в случае войны – выбрасывать мирное население в тыл противнику: пускай враги с этим дурацким населением валандаются. Так и в битве за цивилизацию следует поступать. Надо бы избавиться от балласта, и дело пойдет живее.
Небольшая процессуальная неувязка состоит в следующем: когда обвиняли Советскую власть, то ее преступлениями называли политику, направленную против народа: коллективизацию, голодомор, индустриализацию, напрасные жертвы войны.
Именно преступление в масштабе народа стало критерием преступности режима. Правозащитники вменяли тиранам многомиллионные жертвы – а если бы страдали только менеджеры высшего звена – что особенного было бы в тирании? Преступление было направленно против народа, поэтому власти нет прощения.
Коль скоро однажды апеллировали к народной беде – этой логики и следует придерживаться.
Однако придерживаться этой логики и одновременно следовать философии Хайека – невозможно. Возник социальный парадокс. Трудно защищать весь народ от коммунизма и одновременно способствовать расслоению этого же народа под влиянием либерального рынка. Очень трудно одновременно – приветствовать отмену крепостного права 1861 года и радоваться приватизации 1992 года. Фактическая отмена указа 1861 года, случившаяся через 130 лет после реформ, – должна восприниматься как их продолжение; это непросто сделать, но необходимо.
В этом и будет состоять миссия Координационного совета – снять противоречия. Попутно решат, какое именно государство мы строим: феодальное, рабовладельческое, корпоративное. А кстати обсудят вопрос, что делать с топором, забытым в кастрюле.
Гастон и Гийом(правдивая история)
Лет двадцать назад в Люксембурге я подружился с тамошним знаменитым адвокатом по имени Гастон. Гастон – тамошняя знаменитость, он потрясающий оратор – помимо выступлений на процессах, ведет передачи на радио, говорит о социальной справедливости и гражданских правах. Часто произносит речи в клубе «Лайонс», когда он говорит, сытые люксембургские граждане трепещут.
Гастон взывает к совести раньте, призывает дантистов не спать и коммерсантов зовет бороться. У него есть такой ораторский прием – возбуждение аудитории, преувеличения, которые вселяют ужас, вроде того, когда Саддама сравнивают с Гитлером, а Путина со Сталиным. Гастон посреди речи впадает в экстаз, глаза его сверкают, кудри развеваются, он начинает кричать: «Не спите! Беда произойдет завтра! вспомните Майданек! Освенцим! Бухенвальд!»
И дантисты дрожат, относительность их бренного мира делается им ясна. В принципе, Гастон во всем прав, и то, что он кричит с трибуны, – в целом верно: забывать Майданек нельзя. Действительно, все может повториться.
Я удивлялся, что, несмотря на его авторитет, многие Гастона не любят. Ходят слушать проповеди, ежатся от страха, а потом бранят оратора.
Спустя несколько лет ситуацию мне разъяснил другой люксембургский друг – Гийом. Этот Гийом – дальний родственник герцога, профессор социологии, исключительно воспитанный седовласый господин. Он мне все объяснил.
Дело в том, что отец Гастона был помощником гауляйтора Люксембурга. Во время войны в Люксембурге коллаборационизма практически не было; сопротивление было неярким, выражалось скорее в отказе от сотрудничества – но вот коллаборационизма не было. Сами жители поминают только двоих, один из них – отец Гастона, предатель и фашист. И многих удивляет, что Гастон именно про своего папу никогда не вспоминает во время бурных выступлений.
Гийом рассказал мне это очень деликатно, избегая обвинений, он вообще очень воспитанный человек. Дворянская честь – она ведь и впрямь существует, думал я, глядя на своего друга, который старался не произнести окончательного суждения, выбирал выражения – даже в такой вопиющей истории.
– То есть Гастона не любят, потому что он – лицемер? – уточнил я. – Его отец приказывал кого-то расстрелять?
– В Люксембурге расстреляли триста человек, – сдержанно сообщил Гийом, – имена можно прочесть на памятнике.
Около вокзала стоит стела с именами; вот я и подумал, что родня павших героев вряд ли может оценить речи адвоката. Приезжая в Люксембург, я стал избегать общества Гастона – он, конечно, сам не фашист, но – как-то, знаете, слушать про Майданек больше не хочется.
А Гийом – был прямая противоположность Гастону, его общество мне очень нравилось: сдержанный, благородный, суждения взвешенные.
Впоследствии я узнал, что отец Гийома был одним из первых банкиров послевоенного Люксембурга; в конце пятидесятых годов он украл сбережения банка – и уехал из страны. Потом вернулся, признался в растрате публично; он обанкротил банк и разорил многие семьи. Был суд – вор отсидел в тюрьме не так много лет, вмешалась влиятельная родня, его признали психически больным. Он окончил дни мирно, спился в своей усадьбе – погр