Своей волей Буланова не могла исключить меня из комсомола – оказалось, что по уставу надо явиться в райком ВЛКСМ на улице Готвальда, изложить причину своего демарша.
В райкоме ВЛКСМ нас пригласили в кабинет первого секретаря.
За столом, покрытым красной материей, сидела комиссия, меня разместили за маленьким столиком напротив.
Секретарь низовой ячейки Буланова сидела на стульчике сбоку – прорабатывали в основном ее: не уделяла внимания, не привлекала к участию, не вела разъяснительную работу.
Обратился секретарь райкома и ко мне: посетовал, что я редко посещал собрания коллектива и потому не знаком с истинными целями передовой молодежи. Мне предложили не скрывать, в чем мои разногласия с общественностью, – изложить все честно на бумаге.
Я написал на бланке: «Прошу исключить меня из рядов передовой молодежи по причине природной склонности к одиночеству».
И меня исключили.
Затем случилась «перестройка» – секретари комсомольских ячеек стали брокерами и менеджерами, они приняли ценности демократии как свои. И до того почитывали Мандельштама, а теперь сделались издателями мемуаров Надежды Яковлевны, правопреемниками расстрелянной большевиками культуры. Возник комсомол нового типа, прогрессивный ВЛКСМ, – тем более приятный, что зарплаты у теперешних колумнистов и телеведущих в разы больше, нежели у серых чиновников на улице Готвальда.
Сцена в райкоме воскресла в моей памяти на процедуре вручения премии Нацбеста, когда ведущий церемонии – конферансье Артем Троицкий обратился ко мне с разоблачительными упреками со сцены. Причиной был мой роман «Красный свет» и критика прогрессивной интеллигенции, содержащаяся в романе.
Сходство ораторов было в фамильярной интонации: «Вы, Максим, мало посещали наши собрания», в содержании парт-проработки.
«Если бы вы, Максим, уделили должное внимание лозунгам прогрессивной интеллигенции, вы не совершили бы роковой ошибки. Прежде в романе «Учебник рисования» вы критиковали арт-общество, и это было смешно, но сегодня вам изменило чутье – вы критикуете само демократическое движение – а это, товарищ, недопустимо».
Как и тридцать лет назад, я сидел перед выступающим секретарем, и ответного слова мне на давали. Со сцены объяснили, что я откололся от коллектива, не понял новых ценностей.
Впрочем, новых ценностей у комсомола нет – новые комсомольцы не отличаются от комсомольцев брежневских времен. Вы полагаете, тогда говорили о целине и БАМе? Что вы! Комсомольцы ценили ровно то же самое, что ценят комсомольцы-конферансье сегодняшнего дня: рок-ансамбли, Энди Ворхола и журнал «Плейбой». Прежние комсомольцы так же трунили над бородатым Марксом, презирали быдло-народ и стремились на курорты. Разницы ни малейшей.
Я выходил из комсомола в 1983-м совсем не потому, что ненавидел субботники, а потому, что тошнило от жирногубых юношей, обсуждающих «битлов» и жрущих чебуреки.
Принято говорить, что комсомольцы тех лет перекрестились, – но они всегда были прогрессивными: ценили разрешенную свободу и комфорт. Новый уровень комфорта и олицетворяет новые ценности, именно их и отстаивают.
И снова в общество вполз привычный страх – нельзя отрываться от коллектива. Оторвешься – и новых ценностей не получишь. Как боялись прежде, так боятся и теперь; трусят сказать слово поперек мнения низовой ячейки, боятся оскандалиться перед секретарем: а вдруг не одобрят? не позовут в кафе? исключат из редколлегии? лишат покровительства? телеведущий осудит? И трусость, леденящая кровь трусость, сковала прогрессивное общество: среди сторонников демократии нельзя иметь независимое от кружка мнение. Вы можете быть православным или мусульманином, но обязаны разделять веру в рынок и демократию, это поважнее «Отче наш» и «Аллах акбар». Православные из числа новых комсомольцев охотно присягают безбожному олигарху – но так было и прежде, когда комсомольцы прямо с заутрени спешили на партсобрание. Ничего не поменялось: за чебуреки – чего только не отдашь.
Когда в 2005 году я носил по редакциям свой первый роман «Учебник рисования», степень разрешенного вольнодумства в обществе была значительно ниже. Так, издатель Пархоменко рекомендовал изъять из романа критику правительства, карикатуры на Ельцина и Путина, предлагал грамотного политического редактора; другой либерал (из сегодняшних фрондеров) объявил, что критиковать Путина нелепо: он играет в нашем обществе роль императора Августа – способствует стабильности и прогрессу. Именно так, этими словами – письма сохранились.
«Учебник рисования» все-таки вышел, автора упрекали за карикатурное изображение Горбачева, Ельцина, Путина и его свиты; тогда чувство разрешенной корпоративной свободы, которое Мандельштам именовал «разрешенный воздух», еще не вошло в упитанную грудь новых комсомольцев.
Не то теперь. Теперь разрешенное вольнодумство брокера и отвага конферансье изумляют воображение. Теперь комсомольцы говорят не только от имени «битлов», «Плейбоя», маркетинга и франчайзинга – но от имени замученных в ГУЛАГе, от имени погибшего Мандельштама и затравленного Пастернака. Они, конферансье, присвоили себе память тех, кого не подпустили бы к своей сегодняшней тарелке с чебуреками.
Из нового комсомола я тоже вышел – и написал развернутое заявление об уходе.
Мой роман «Красный свет» вызвал раздражение; в низовых ячейках и в райкоме высказались недвусмысленно – это графомания, предательство идеалов, поклеп на свободомыслящую интеллигенцию в духе приснопамятного романа Шевцова «Тля».
Так принято сегодня: любую насмешку над собой комсомольцы сравнивают именно с «Тлей» Шевцова, а не с «Золотым теленком», не с рассказами Зощенко, не с сатирой Эрдмана, Булгакова, Горенштейна, Зиновьева, Грибоедова. Мещанину важно чувствовать себя оболганным – а не осмеянным.
Шевцов над интеллигенцией не смеялся, совсем нет. Иван Шевцов писал мелодраматическую повесть – донос на западничество. «Тля» – это донос на художника Фалька и писателя Эренбурга, выведенного под фамилией Барселонский (Эренбург сражался в Испании, отсюда фамилия). Когда сегодняшний либеральный мещанин говорит, что его оболгали, как в романе «Тля», то прелесть сравнения в том, что он уподобляет себя Эренбургу и Фальку.
Но помилуйте, вы не похожи на Эренбурга, вы не были на передовой и не написали «Хулио Хуренито»; вы не похожи на Фалька, вы не умеете рисовать; вы вообще ничего не сделали в жизни, вы просто конферансье, колумнист, бульвардье. Прямым родственником гламурного комсомольца является не Фальк – но Берлага, Берлиоз и критик Латунский. Но ведь признать такое – горько. Владелец бара, бренд-менеджер и редактор «Плейбоя» желают отождествить себя именно с борцом, а не с мещанином. Персонажам фарса хочется выглядеть персонажами трагедии – иначе выйдет обидно: над мещанами часто смеются.
Либеральное мещанство высмеивали все сатирики ХХ века; и МАССОЛИТ, и общество «Геркулес», и «Клопа», и «Самоубийцу» описал совсем не Шевцов. Смеяться над Репетиловым, над предпринимателем Берлагой, над писательницей Штурман Жорж, над бунтарем Подсекальниковым – в русской литературе принято. Роман «Красный свет», в котором описываются новые либеральные комсомольцы, далеко не первый.
Комсомольское либеральное мещанство – это персонажи Зощенко и Ильфа; это оттуда, а вовсе не из романа «Тля», забудьте о гордых аналогиях, при чем тут вы, конферансье и брокеры? Вам кажется, что вы – похожи на оболганных борцов со сталинизмом? Нет, вы похожи на членов МАССОЛИТА. Вам много раз показывали зеркало, но всегда кажется, что это не ваше отражение.
Присыпкин все тот же: с напудренной харей, в стильных брючках, любит ресторации и прогресс. Но современный Присыпкин говорит нынче от имени Мандельштама, Солженицына и Гроссмана, Цветаевой и Шаламова. И невдомек комсомольцу, что Цветаева плюнула бы в его парфюмерную рожу, а Шаламов не подал бы руки.
В свое время Булгаков, отложив разногласия, так сказал Маяковскому: «А вы знаете, что нас обоих ваш Присыпкин похоронит?» Так оно и случилось, комсомольцы победили.
Как оказалось, из комсомола следует уходить постоянно, одного раза недостаточно.
Настоящим подтверждаю: в рядах прогрессивной молодежи не состою.
Левая идея сегодня
Словосочетанием «левая идея» обозначают требование социальной справедливости и равенства – в жилье, в образовании, в медицинском обслуживании, в пище. Нехорошо, чтобы богатых лечили лучшими медикаментами, а бедняков не лечили вовсе; дурно, что бедные питаются дрянью; подло, когда у богача хоромы, а у бедняка нет комнаты.
В этой оценке – нет экстремизма. Это естественное нравственное чувство.
Вообще говоря, это никакая не левая идея, а просто нормальное сознание нравственного человека.
Все порядочные люди не склонны терпеть унижения себе подобных. Для того чтобы не терпеть унижение себе подобных как норму, не обязательно быть марксистом. Фома Аквинский не подозревал, что примкнет к Че Геваре – он просто не радовался угнетению рабов, не считал это неизбежной данью цивилизации.
Бывают люди, которые не принимают рабства и унижения слабых. Вообще говоря, мамы в детстве должны этому учить всех малышей, но некоторые малыши портятся – из них вырастают абрамовичи и березовские.
Есть у Маяковского такая строчка в стихотворении для малышей: «Этот вот кричит: «Не трожь тех, кто меньше ростом!» Этот мальчик так хорош – загляденье просто».
Вот и вся левая идея. Другой нет.
Это настолько просто, что требует усилий со стороны оппонента – надо сочинить еще что-то.
Есть унизительно слово «левак». «Левак» – это неумное существо, упорно не понимающее суть вещей. Леваку объясняют, что не надо устраивать лагеря, а упрямый левак все равно хочет лагерей и репрессий! Такой вот злодей. Леваку доказывают, что рынок развивает прогресс, а плановое коллективное хозяйство ведет в пропасть – но упрямый глупец левак не верит. С тупыми леваками надо бороться.
Есть три группы лиц, посвятивших себя борьбе с левыми и с коммунизмом: