С западной цивилизацией приключился конфуз. Новой философской системы у нее нет, а старая, похоже, основана на неверных допущениях. Однако эти неверные допущения и были мотором нашей с вами истории – истории ХХ века.
Все лидеры западного мира прошлого века только и занимались тем, что старались удержать европоцентричную модель мира в неподвижности – причем удержать любой ценой. Наблюдая историю с короткой дистанции (размером в жизнь), мы видим борьбу непримиримых противников: английских демократов и германских нацистов, например, – но стоит отойти на шаг, и схватка выглядит уже иначе. Сражаясь на Марне, в Кале, под Арденнами, противники были непримиримы, но, в конце концов, они воевали на своей собственной земле – это понятно. Любопытно то, что они были непримиримы и в Африке – хотя коренному населению их непримиримость была непонятна: жизнь туземца не менялась от победы Роммеля или Монтгомери. Дрались насмерть – за мир, за цивилизацию, за свободу, но никто и никогда не говорил, что цивилизация и свобода будут распределены поровну. Фашизм, нацизм, централизованная демократия, корпоративное государство – сегодняшняя молодежь уже не слишком разбирается в этих терминах. Не стоит обращать внимание на ярлыки и самоназвания: все это лишь скороговорка впавшего в отчаяние человека, который сам не знает, на что опереться, чтобы остаться у власти. Что угодно, как угодно, невзирая ни на что – только бы продлить торжествующее мгновение, остановленное Фаустом. И цивилизованный западный мир, однажды воскликнувший: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» – готов был отдать все – без преувеличения, буквально все, – лишь бы мгновение торжества длилось вечно. Как откровенно заметил однажды Черчилль: в сущности, мы не делаем секрета из того, что воюем за сохранение привилегий. Стоит взглянуть на вещи в этой перспективе, как фигуры Гитлера и Франко, Муссолини и Салазара, Черчилля, де Голля, Рузвельта – несмотря на разные взгляды, диаметрально несхожие декларации и т. п. – оказываются родственны в одном: в фанатичном желании торжества западного мира. Последние сцены мы наблюдаем сегодня в Ираке и Афганистане, но вся драма «Фауста», состарившегося человека, решившего вернуть молодость любой ценой, писалась добрых полтысячи лет.
Собственно, еще Гете предупреждал (устами Мефистофеля), что стоит лишь пожелать остановить мгновение – как ты пропал, душу утащат черти. Не успел Фрэнсис Фукуяма провозгласить «конец истории», как стало понятно: конец истории действительно наступил – но не всеобщей, а локальной истории западной цивилизации.
Вероятно, был допущен кардинальный просчет при возведении башни, самый главный камень, положенный в фундамент, был кривой – а именно представление о Личности как венце развития мира. Концепция Ренессанса, питающая одновременно и таможенного брокера (он же ворует, чтобы самоутверждаться), и художника, рисующего полоски (он невежда, поэтому искреннее самовыражается), и генерала, шлющего людей на убой (он же отстаивает рубежи прогресса от варваров), – эта концепция не выдержала проверки временем. Оказалось, что так называемая свободная личность и «сверхчеловек» – это одно и то же лицо, и лицо это выглядит несимпатично. Следовало бы говорить о какой-то иной личности, о личности религиозной – о которой Павел знал не более, чем Конфуций, а Эразм не более, чем Ду Фу. Следовало говорить не о победителе, но о брате, не о цивилизаторе, но о товарище. Так не сумели. И ренессансная традиция завершилась пустым авангардом – контрренессансом, им и закончилась западная эпопея.
В этом выводе нет ничего трагического; просто завершен очередной цикл, рассыпалась еще одна Вавилонская башня – и только. Из ее обломков станут строить новые здания – и, будем надеяться, не хуже, а лучше прежних. Возможно, будут строить не элитное жилье, а дома для сирот и больницы, возможно, будут возводить не музеи современного искусства, а детские сады. Искусство возникнет новое, и только тогда, когда Запад сумеет посмотреть со стороны на свои сатурналии и вакхические буйства, на то, чем завершилась эпоха его торжества. Подобно тому как Рим рассыпался в прах под звуки лютни Нерона, в буйном веселии правящего класса, в языческих празднествах и кривлянии – так и новейшая цивилизация Запада, некогда родившая Гегеля и Маркса, уходит в историю под звуки эстрадных шлягеров, в блестках сервильного салонного авангарда, и даже оплакивать ее не хочется.
Жалеть не стоит. Собор Святого Петра в Риме был построен из камней Колизея, так произойдет еще раз, и еще, и еще. И вечно делается шаг от римских цирков к римской церкви, сказал однажды Пастернак, – и если у западной культуры остались силы, этот шаг сделают когда-нибудь снова.
Робин Гуд и абажуры
В глухих собянинских лесах
Скитался Робин Гуд
И вдруг узнал, что через лес
Навального везут.
Когда схватили мужика,
Не ведал он о том,
Но вот сегодня в гнусный Кремль
Везут его тайком.
Чтоб кожу заживо содрать
И сделать абажур —
Жестокости такой не знал
Ни КГБ, ни МУР.
Вставай, брат Тук, бери свой лук,
Вперед, Малютка Джон!
Лютует Путин, злой шериф,
Но будет поражен!
Я с детства ненавижу Кремль
И планы Гоэлро!
Нет, абажуру не светить
В их мерзкое дупло!
За то, что бедным лес раздал,
Навальный осужден,
Сирот и вдов согреть готов
Последней веткой он!
Пилил на нужды бедняков
Навальный темный бор,
И здесь, среди последних пней,
Шерифу дам отпор.
Людей расставил Робин Гуд,
Есть план для молодцов:
Кох сзади – бац, а в бок – Альбац,
А из кустов – Немцов!
Их было сорок удальцов,
Привыкших воровать,
Переть, душить, тащить, пилить, —
Чтоб бедным помогать.
И каждый горемыка знал:
Коль не поможет Бог,
Придет Собчак, сопрет безнал,
А крошки стырит Кох.
И вот шерифовы стрелки
Вступили в темный лес,
И Робин Гуд подал сигнал
Идти наперерез.
Последний бой! И головой
Ручаюсь – победим!
Немцов ни с места,
Верный Кох остался недвижим.
И видит Робин: злой шериф
Скрываться не спешит,
А пленник, тот, скрививши рот,
Хохочет от души:
Ты, Робин, стал с годами плох.
Решил мне волю дать?
Ты Робин – лох! Простой подвох
Не можешь разгадать!
Ты окружен, попал в капкан
В собянинских лесах!
Спилили их, чтоб вас двоих
Связать за полчаса.
Малютка Джон взглянул вокруг
И произнес: «Ого».
И Робин Гуду он сказал:
«Их сто на одного».
Ему ответил Робин Гуд:
«К тому не привыкать —
Так повелось, что тот один,
За кем приходит рать».
Малютке Джону он сказал:
«Прицелься, мон амур, —
Кому охота получить
Дырявый абажур!
Не порти шкурку, – он сказал, —
Держать пари готов,
Что в глаз Альбац я попаду
За пятьдесят шагов.
Ты бей шерифовых стрелков,
А я – навальный сброд,
Считать, кто больше перебьет,
Не будем наперед.
Подмоги нет, пощады нет,
И правды нет вокруг,
Но я оплот тебе, ты – мне,
Есть пара крепких рук.
Учить, как Родину любить,
Совета не прошу:
За этот лес, за общий лес
Я с каждого спрошу».
С тех пор в собянинских лесах
Сияет яркий свет,
И с каждой ветви абажур
Свисает – ярче нет!
И гонит прочь дурную ночь,
И до конца времен
Лес охраняет Робин Гуд,
А с ним Малютка Джон.
Робин Гуд и барон(часть первая)
Приехал в Лондон Робин Гуд
На спор о королях:
Уж много лет Плантагенет
Не жил в родных краях.
Страною правил Иоанн,
По виду злой дебил.
Хоть ростом мал и нравом вял,
Но Англией рулил.
При нем утроился оброк,
Страна поделена:
Что ни барон – то свой закон
И личная казна.
Слух шелестит: к нам Ричард мчит,
И легче станет гнет,
Когда на трон вернется он,
Баронов припугнет.
В Вестминстере собрали знать
Решать судьбу страны:
В аренду сдать? Французов звать?
Что делать мы должны?
Мужик скучает по кнуту,
Прогресс недостижим.
На новый срок? О, злобный рок!
О, сталинский режим!
Барон барону говорит:
«Я так скажу, братан,
Люблю я власть, коль с ней вась-вась,
Мне ни к чему тиран.
Давай-ка спросим у людей,
Кому отдать престол».
Он Робин Гуда подозвал,
И Робин подошел.
«А ну-ка, подойди, мужик,
Ты с виду не дурак.
Скажи, что лучше для страны —
Права или Гулаг?
Тебе примером поясню,
В чем заковыка тут.
Представь себе торговый ряд,
Где брюкву продают.
Пусть ты анчоус, даже ты
Не можешь не понять,
Получишь больше в сотни раз,
Коль всю страну продать.
В ней много брюквы, в ней леса,