Бабуля взглянула на меня.
— А ты уже имел дело с такими вещами?
— Я учился медицине в Университете, — ответил я.
Она пожала плечами.
— Ну, тогда ты, наверно, сумеешь подержать шину, пока я буду бинтовать. У меня тут есть девочка-помощница, но она удрала на улицу, когда услышала шум.
Джейсон нервно косился на меня, пока я крепко прижимал к его руке деревянные рейки, но Бабуле потребовалось меньше трех минут, чтобы наложить шину со скучающим и привычным видом. Наблюдая за ее работой, я пришел к выводу, что она стоит больше, чем половина студентов, которых я знал по медике.
Когда мы управились, она посмотрела на Джейсона сверху вниз и сказала:
— Повезло тебе, ничего вправлять не пришлось. Береги руку, ничего ею не делай в течение месяца, заживет и будет как новенькая.
Джейсон удалился как можно поспешнее, а Бабуля, после некоторых уговоров, разрешила мне осмотреть Била, который лежал у нее в задней комнате.
Если у Джейсона перелом был чистый и аккуратный, то у Била — настолько неряшливый, насколько вообще таким может быть перелом. Обе кости голени были сломаны в нескольких местах. Под повязками было не видно, но нога жутко опухла. Выше повязок кожа посинела, покрылась пятнами и натянулась, как туго набитая колбаса.
Бил был бледен, но бодр, и было похоже, что нога у него уцелеет. Много ли от нее будет проку — вопрос другой. Может, он всего лишь охромеет, но за то, что он сможет снова бегать, я бы не поручился.
— Ну что это за люди такие, убить человеку лошадь, а? — негодующе говорил он. Его лицо блестело от пота. — Кто ж так делает-то?
Лошадь, разумеется, была его собственная. А городок был не из тех, где у людей имеются лишние лошади. Бил был молодой мужик, недавно женился, у него была своя маленькая ферма, и, возможно, он больше никогда не сможет ходить — все только потому, что пытался сделать то, что следовало. Больно было об этом думать.
Бабуля дала ему две ложки какого-то лекарства из коричневого пузырька, и глаза у него закрылись. Она выпроводила меня из комнаты, вышла сама и затворила дверь.
— Перелом открытый? — спросил я, как только дверь закрылась.
Она кивнула и поставила пузырек на полку.
— А чем вы пользуетесь для того, чтобы избежать заражения крови?
— Это в смысле чтобы рана не загнила? — переспросила она. — Бараньей колючкой.
— В самом деле? — спросил я. — А не марантой?
— Марантой! — фыркнула она, подбросила дров в очаг и сняла с него закипающий котелок. — Ты хоть раз пробовал уберечь рану от загнивания марантой?
— Нет, — признался я.
— Ну, тогда имей в виду, а то еще загубишь кого-нибудь.
Она достала пару деревянных чашек.
— От маранты никакого проку нет. Есть ее можно, коли хочешь, и все.
— Однако мазь из маранты и бессамера считается идеальным средством…
— Бессамер — еще туда-сюда, — признала она. — Но баранья колючка лучше. Я бы, конечно, предпочла красный клинок, но не всегда под рукой есть то, что хотелось бы. Я использую мазь из матушкиного листа и бараньей колючки, и, как видишь, он себя неплохо чувствует. Маранту просто нетрудно добыть, и она растирается в однородную кашицу, но никаких особых целебных свойств не имеет.
Она покачала головой.
— Маранта и камфара. Маранта и бессамер. Маранта и соляная лоза. Маранта ни от чего не лечит. Она просто хороший наполнитель для действенных лекарственных средств.
Я открыл было рот, чтобы возразить, потом огляделся, посмотрел на стены, на исчерканный экземпляр "Героборики"… И закрыл рог.
Бабуля налила горячей воды из котелка в обе чашки.
— Присядь, посиди, — сказала она. — А то у тебя такой вид, будто ты на последнем издыхании.
Я с вожделением поглядел на стул.
— Да нет, мне, наверно, надо вернуться… — сказал я.
— Ну уж чайку-то ты выпить можешь! — сказала она, взяв меня за руку и решительно усадив на стул. — И перекусить по-быстрому. Ты бледен, как высушенная кость, а у меня тут завалялся кусочек сладкого пудинга, и съесть его некому.
Я попытался вспомнить, обедал ли я сегодня. Девушек кормил, это я помнил…
— Да нет, я не хочу причинять вам лишних хлопот, — сказал я. — Я уж и так задал вам лишней работы.
— А, этому парнишке давно пора было что-нибудь сломать! — небрежно заметила она. — А то язык у него такой, что прямо беда.
Она протянула мне деревянную чашку.
— На-ка, пей, а я тебе пудинга положу.
Над чашкой поднимался на удивление душистый пар.
— Что это? — спросил я.
— Шиповник. И бренди яблочное — сама гнала!
Она широко улыбнулась, вокруг глаз разбежались лучики морщинок.
— Если хочешь, могу еще и маранты положить!
Я улыбнулся и отхлебнул. Теплое питье разошлось в груди, и я немного расслабился. Даже странно: до этого я и не замечал, насколько был напряжен.
Бабуля немного повозилась, поставила на стол две тарелки и села на соседний стул.
— Так ты их правда убил? — спросила она напрямик. Это было не обвинение. Просто вопрос.
Я кивнул.
— Наверно, лучше бы ты этого никому не говорил, — сказала она. — Шум поднимется. Захотят устроить разбирательство, придется звать выездного судью из Темсфорда…
— Я и не говорил, — ответил я. — Это все Крин.
— А-а, — сказала она.
Разговор временно иссяк. Я допил последний глоток, но, когда хотел поставить чашку на стол, руки у меня так тряслись, что чашка громко стукнула о стол, словно нетерпеливый гость, ломящийся в двери.
Бабуля спокойно прихлебывала свой чай.
— Не хочется мне об этом говорить, — сказал я наконец. — Это было нехорошее дело.
— Многие с тобой не согласятся, — мягко ответила она. — Думаю, ты сделал то, что следовало.
От этих слов у меня вдруг жестоко защипало в глазах, как будто я вот-вот разрыдаюсь.
— Я в этом не так уверен, — сказал я. Мой голос казался каким-то чужим. Руки у меня затряслись еще сильнее.
Бабулю это, похоже, не удивило.
— А ты уже дня два, как не отдыхал толком, верно?
Ее тон ясно давал понять, что это не вопрос.
— Я такого навидалась. Ты трудился не покладая рук. Заботился о девушках. Недосыпал. Наверно, и не ел толком.
Она подвинула мне тарелку.
— Ты кушай пудинг, кушай. Когда поешь, будет лучше.
Я стал есть пудинг. Не доев, я расплакался, давясь, как будто еда застряла у меня в глотке.
Бабуля налила мне еще чаю, плеснула туда немного бренди.
— На-ка, выпей, — повторила она.
Я отхлебнул чаю. Я не собирался ничего говорить, но все равно заговорил помимо своей воли.
— Наверно, со мной что-то не так, — тихо сказал я. — Нормальный человек не может делать такого, что я делаю. Нормальный человек не стал бы убивать людей так, как я.
— Может быть, — согласилась она, прихлебывая чай. — Но что бы ты сделал, если бы я тебе сказала, что нога у Била сделалась зеленоватой под повязками и от нее идет сладковатый запах?
Я испуганно вскинул голову.
— У него гангрена?!
Она покачала головой.
— Нет. Я же говорила, с ним все хорошо. Но все-таки: если вдруг?
— Придется отрезать ногу, — сказал я.
Бабуля серьезно кивнула.
— Верно. И чем быстрей, тем лучше. Сегодня же. Не тянуть, не надеяться на то, что он, может быть, сам собой как-нибудь оклемается. Это ничем не поможет, только убьет его.
Она отхлебнула еще и взглянула на меня поверх чашки, как бы спрашивая, так или нет.
Я кивнул. Я знал, что это правда.
— Ты немного разбираешься в медицине, — сказала она. — Ты знаешь, что настоящее врачевание часто требует делать тяжкий выбор.
Она посмотрела на меня прямо и жестко.
— Мы не такие, как все прочие люди. Иногда приходится прижигать человека каленым железом, чтобы остановить кровь. Иногда приходится погубить младенца, чтобы спасти мать. Это тяжко, и благодарности ждать не приходится. Но именно нам приходится делать выбор.
Она еще раз не спеша отхлебнула чаю.
— В первые несколько раз — труднее всего. Тебя трясет, ты не можешь спать. Но такова цена, которую приходится платить за то, что делаешь то, что должно.
— Там и женщины были… — сказал я прерывающимся голосом.
Глаза Бабули сверкнули.
— А они заслужили это вдвое больше остальных! — сказала она, и такая свирепая ярость вспыхнула вдруг на этом добром лице, что я был застигнут врасплох. По спине у меня мурашки поползли от страха. — Мужчина, который мог так поступить с девушкой, — все равно что бешеный пес. Он даже и не человек, просто зверь, которого нужно пристрелить. Но женщина, которая ему в этом помогает… Она гораздо хуже. Она-то понимает, что делает. Понимает, что это значит.
Бабуля аккуратно поставила чашку на стол. Ее лицо снова сделалось спокойным.
— Если нога загнила, ее надо отрезать!
Она решительно рубанула воздух ладонью, потом взяла свой кусок пудинга и принялась его есть руками.
— А некоторых людей надо убивать. Только и всего.
К тому времени, как я взял себя в руки и вышел на улицу, толпа посреди городка разрослась. Местный кабатчик выкатил на крыльцо бочонок, и в воздухе сладко пахло пивом.
Родители Крин прискакали в городок верхом на чалом. Пит тоже был тут, бегом прибежал. Он предъявил мне свою шею, целую и невредимую, и потребовал свои законные два пенни.
Родители Крин тепло поблагодарили меня. Они, похоже, были добрые люди. По большей части люди добрые, когда у них есть такая возможность. Я ухватил чалого под уздцы и, используя его в качестве передвижной стенки, укрылся за ним, чтобы более или менее незаметно перекинуться парой слов с Крин.
Ее темные глаза слегка покраснели, но она радостно улыбалась.
— Постарайся взять себе Леди-Призрак, — сказал я, кивнув на одну из лошадок. — Она твоя!
Мэрова-то дочка в любом случае приданое получит неплохое, так что я постарался нагрузить на лошадь Крин наиболее ценные вещи и большую часть денег фальшивых актеров в придачу.