– В целом это так и есть. Но с практической точки зрения Шехин – слишком важная персона, чтобы тратить время на таких, как ты.
Я сделал жест «вежливо».
– Мне и с Темпи было неплохо, – сказал я.
– Ну, если бы наша цель была в том, чтобы тебе было неплохо, тогда конечно, – сказала она. – Однако Темпи – скорее парусник, чем наставник.
Я слегка разозлился.
– Он мой друг, знаешь ли!
Глаза у нее сузились.
– Ну, раз ты его друг, ты, должно быть, не замечаешь его недостатков. Он опытный боец, но и только. Он еле говорит на вашем языке, мало знает о реальном мире и, откровенно говоря, не особенно умен.
– Извини, – сказал я. Сожаление. – Я не хотел тебя задеть.
– Не демонстрируй мне смирение, если не испытываешь его, – сказала она, по-прежнему сердито щурясь. – Даже когда ты надеваешь маску на лицо, глаза твои все равно остаются прозрачными окнами.
– Извини, – сказал я, уже искренне. Извинение. – Я надеялся произвести хорошее первое впечатление.
– Зачем? – спросила она.
– Мне хотелось, чтобы ты думала обо мне хорошо.
– Мне хотелось бы иметь причины думать о тебе хорошо.
Я решил сменить курс, надеясь вывести разговор в более тихую гавань.
– Темпи назвал тебя «Кувалдой». Почему?
– Меня так зовут. Вашет. Кувалда. Глина. Вращающееся Колесо.
Она произнесла свое имя тремя разными способами, каждый раз другим тоном.
– Я та, кто придает форму, заостряет и уничтожает.
– А почему глина?
– Потому что я и глина тоже, – сказала Вашет. – Только то, что само податливо, может учить других.
Я ощутил нарастающее возбуждение.
– Нужно признаться, – сказал я, – мне будет приятно иметь возможность говорить со своим наставником на одном языке. У меня есть тысяча вопросов, которые я не мог задать, потому что знал, что Темпи не поймет. А если и поймет, то я не пойму его ответов.
Вашет кивнула и села на одну из скамей.
– Умение общаться – это тоже свойство наставника, – сказала она. – Теперь ступай, отыщи длинную палку и принеси ее мне. И начнем урок.
Я отправился к деревьям. Ее просьба звучала как часть ритуала, так что мне не хотелось притащить ей первый попавшийся гнилой сучок, который валяется под ногами. В конце концов я нашел иву и отломил гибкую ветку длиннее моей руки и толщиной с мой мизинец.
Я вернулся к Вашет, сидящей на скамье. Я протянул ей ивовую ветку, она достала из-за плеча свой меч и принялась очищать ветку от торчащих сучков.
– Ты сказала: «Только то, что само податливо, может учить других», – объяснил я. – Вот я и подумал, эта ветка как раз подойдет.
– Для сегодняшнего урока сгодится, – сказала она, счищая последние полоски коры. В руках у нее остался тонкий белый прут. Вашет вытерла меч о рубаху, спрятала его в ножны и встала.
Держа в руке ивовый прут, Вашет взмахнула им пару раз. Прут негромко посвистывал, рассекая воздух. «Вжик-вжик!»
Теперь, когда Вашет оказалась ближе, я обратил внимание, что, хотя она и носит знакомую красную наемничью одежду, ее рубаха и штаны, в отличие от одежды Темпи и многих других, не стянуты кожаными ремнями. Вместо ремней она носила полосы кроваво-красного шелка.
Она посмотрела мне в глаза.
– Сейчас я тебя ударю, – серьезно сказала она. – Стой смирно.
Вашет принялась медленно обходить меня по кругу, по-прежнему помахивая ивовым прутом. «Вжик-вжик!» Она очутилась у меня за спиной, и не видеть ее было еще хуже. «Вжик-вжик!» Она замахала быстрее, звук изменился. «Вжжих-вжжих!» Я не поморщился.
Она обошла вокруг меня еще раз, зашла мне за спину и дважды меня ударила. По разу по каждой руке чуть пониже плеча. «Вжжих!» «Вжжих!» Поначалу ощущение было такое, будто она просто меня хлопнула, а потом боль распустилась по всей руке, обжигая огнем.
Затем, прежде чем я успел среагировать, она вытянула меня поперек спины так сильно, что аж в зубы отдалось. Если прут не сломался, то только потому, что он был из гибкой зеленой ивы.
Я не вскрикнул, но лишь оттого, что Вашет ударила меня на выдохе. У меня перехватило дыхание, я ахнул и втянул воздух так стремительно, что поперхнулся и закашлялся. Моя спина вопила от боли, как будто ее подпалили.
Вашет подошла ко мне спереди и посмотрела на меня все так же серьезно.
– Вот тебе твой урок, – сказала она. – Я не думаю о тебе хорошо. Ты варвар. Ты не умен. Тебе тут не рады. Ты не здешний. Ты похитил наши тайны. Твое присутствие здесь мешает и сулит осложнения, которые школе совсем ни к чему.
Вашет оглядела конец ивового прута и снова посмотрела на меня.
– Встретимся здесь снова, через час после обеда. Принеси другую палку, я постараюсь преподать тебе этот урок еще раз.
Она пристально взглянула на меня.
– Если палка, которую ты принесешь, мне не понравится, я выберу другую сама. Потом мы займемся тем же самым после ужина. И на следующий день. Это единственное, чему я собираюсь тебя учить. Когда ты этому выучишься, ты уйдешь из Хаэрта и никогда сюда не вернешься.
Она холодно смотрела на меня.
– Ты понял?
– А что…
Она взмахнула рукой, и кончик прута хлестнул меня по щеке. На этот раз это было на вдохе, и я пронзительно, испуганно взвизгнул.
Вашет смотрела на меня. Никогда не думал, что такая простая вещь, как взгляд глаза в глаза, может быть настолько устрашающим. Но ее светло-серые глаза были жесткими как лед.
– Отвечай: «Да, Вашет. Я понял».
Я зыркнул на нее глазами.
– Да, Вашет. Я понял.
Правая сторона верхней губы у меня распухла и шевелилась с трудом.
Она вгляделась в мое лицо, как будто пыталась что-то решить, потом пожала плечами и отшвырнула прут в сторону.
И только тогда я рискнул заговорить снова:
– А что будет с Темпи, если я уйду?
– Когда ты уйдешь, – поправила она, сделав ударение на первом слове. – Те немногие, кто в этом сомневался, поймут, что он поступил дурно, взявшись тебя учить. И вдвойне дурно, приведя тебя сюда.
– А что с ним сделают, когда… – Я осекся и начал сначала: – А что с ним сделают, если я уйду?
Она пожала плечами и отвернулась.
– Это уж не мне решать, – сказала она и ушла прочь.
Я потрогал щеку и губу и посмотрел на руку. Крови не было, однако я чувствовал, как на коже у меня набухает багровый рубец, отчетливый, как клеймо.
Не зная, что еще мне делать, я вернулся в школу обедать. Придя в столовую, я огляделся по сторонам, но Темпи среди наемников, одетых в алое, не было. Меня это обрадовало. Мне, конечно, было бы приятно оказаться в обществе друга, и все же мне невыносимо было думать, что он может узнать, насколько плохо все обернулось. Мне ему даже и говорить ничего не придется. Отметина у меня на лице говорила сама за себя, и всем присутствующим все было ясно.
Я сохранял непроницаемое лицо и смотрел в пол, продвигаясь вдоль прилавка и накладывая себе еду. Потом выбрал пустое место за столом, не желая никому навязывать свое общество.
Я был один большую часть своей жизни. И все же я редко чувствовал себя таким одиноким, как в тот момент. У меня был единственный близкий человек на четыреста миль в округе, и тому велели держаться от меня подальше. Я был незнаком с местной культурой, едва знал их язык, и горящие огнем спина и лицо непрерывно напоминали мне, насколько я тут лишний.
Однако кормили тут и впрямь хорошо. Курица на вертеле, поджаристые стручки коровьего гороха, ломоть сладкого кекса с патокой. В университете я редко мог позволить себе такую хорошую еду, а у маэра кормили хорошо, но мне вечно все доставалось простывшим. Сейчас я был не особенно голоден, однако я достаточно наголодался за свою жизнь, чтобы мне было так легко отказаться от дармового обеда.
Я краем глаза заметил движение: кто-то сел за стол напротив меня. На душе у меня слегка полегчало. Ну, хоть кому-то хватает храбрости общаться с варваром! Нашелся-таки человек, достаточно добрый, чтобы меня подбодрить, или хотя бы достаточно любопытный, чтобы поболтать со мной…
Подняв голову, я увидел худое, разукрашенное шрамами лицо Карсерет. Она поставила свою большую деревянную тарелку напротив меня.
– Ну что, как тебе наш город? – негромко спросила она, опустив левую руку на поверхность стола. Сейчас, когда мы сидели, ее жесты изменились, однако я распознал любопытство и вежливость. Со стороны любому бы показалось, будто мы мило беседуем. – Как тебе твоя новая наставница? Она того же мнения, что и я. Тебе тут не место.
Я прожевал кусок курицы и механически проглотил, не поднимая глаз.
Озабоченность.
– Я слышала, как ты вскрикнул, – тихо продолжала она. Теперь она говорила медленнее, как будто с ребенком. Я не знал, то ли она хочет меня оскорбить, то ли просто старается, чтобы я все понял. – Прямо как птичка!
Я отхлебнул теплого козьего молока и утер губы. От движения руки моя рубаха сдвинулась относительно рубца на спине. Боль была такая, будто меня ужалила сотня ос сразу.
– Что это было, крик страсти? – осведомилась она, делая жест, которого я не распознал. – Быть может, Вашет тебя обняла? А на щеке у тебя не иначе как след от поцелуя?
Я откусил кекс. Кекс что-то был совсем не такой сладкий, как мне казалось.
Карсерет тоже откусила кекс.
– У нас тут все бьются об заклад, когда ты уберешься, – продолжала она медленно и вполголоса, так чтобы слышал только я. – Я поставила два таланта на то, что ты и двух дней не протянешь. Если ты сбежишь ночью, как я надеюсь, я выиграю деньги. Ну, а если я не права и ты останешься подольше, я выиграю твои синяки и ссадины и возможность послушать твои вопли.
Настойчивая просьба.
– Оставайся!
Я поднял взгляд на нее.
– Ты говоришь, как собака лает, – сказал я. – Без цели. Без смысла.
Я говорил достаточно тихо, чтобы быть вежливым. Однако не настолько тихо, чтобы мой голос не долетел до ушей всех, кто сидел поблизости. Уж я-то умею говорить тихо так, чтобы услышали все, кому следует. Это мы, руэ, изобрели театральный шепот.