Она слегка склонила голову набок, так что сделалось ясно, что это был вопрос.
Элодин поколебался и кивнул.
Аури перебежала на другую сторону крыши и спустилась во двор по голым сучьям яблони.
Элодин проводил ее взглядом. Когда он повернул голову, его лицо озарил свет луны, и я увидел, что он был задумчив. Живот тугим узлом скрутила внезапная тревога.
— Магистр Элодин!
Он обернулся ко мне.
— А?
Я по опыту знал, что ей потребуется всего три-четыре минуты, чтобы принести из Подовсе то, что она хотела. Нужно ему все объяснить, и чем быстрее, тем лучше.
— Я понимаю, это выглядит странно, — сказал я. — Но, прошу вас, будьте осторожны. Она очень пугливая. Не пытайтесь прикасаться к ней. Не делайте резких движений. А то спугнете.
Элодин снова повернулся спиной к свету, и лица его я не видел.
— Ах вот как? — сказал он.
— И не шумите. Даже смеяться громко не надо. И не задавайте ей никаких вопросов, которые могут показаться личными. А то она просто сбежит.
Я перевел дух, лихорадочно соображая. Язык у меня подвешен неплохо, и, если мне дадут достаточно времени, я могу убедить практически кого угодно в чем угодно. Но Элодин был слишком непредсказуем, чтобы им манипулировать.
— И смотрите, никому не говорите, что она здесь!
Это прозвучало резче, чем мне хотелось бы, и я тут же пожалел о том, что не выразился иначе. Я был не в том положении, чтобы приказывать одному из магистров, пусть даже этот магистр полубезумен.
— Я хотел сказать, — поспешно добавил я, — что я буду вам крайне признателен, если вы никому о ней не скажете.
Элодин посмотрел на меня долгим задумчивым взглядом.
— И почему бы это, ре'лар Квоут?
Его тон был таким холодным и насмешливым, что меня прошиб пот.
— Ее же в Гавань засадят! — сказал я. — Кому, как не вам…
Я осекся, в горле у меня пересохло.
Элодин смотрел на меня. Его лицо было почти не видно в тени, но я чувствовал, что он хмурится.
— «Кому, как не мне»? Что вы имеете в виду, ре'лар Квоут? Вы уверены, будто знаете, какие чувства я испытываю по отношению к Гавани?
Я обнаружил, что весь мой тонкий полуобдуманный план убеждения разлетелся вдребезги. Я внезапно почувствовал себя так, будто вновь очутился на улицах Тарбеана и мой живот сводит судорогой от голода, а в груди отчаянная безнадежность, я вновь хватаю за рукав моряков и купцов, вымаливая жалкие пенни, полпенни, шимы. Хоть что-нибудь, чтобы наконец поесть.
— Ну пожалуйста! — взмолился я. — Магистр Элодин, прошу вас! Если ее примутся искать, она спрячется, и я никогда больше ее не найду! У нее не все в порядке с головой, но тут ей хорошо. А я о ней забочусь. Я мало чем могу помочь, но хоть чем-то. А если ее поймают, будет еще хуже. Гавань ее убьет. Магистр Элодин, прошу вас! Я для вас все, что угодно, сделаю! Только не говорите никому!
— Тс-с! — прошипел Элодин. — Она идет!
Он ухватил меня за плечо, и луна озарила его лицо. В нем не было ни гнева, ни суровости. Лишь изумление и озабоченность.
— Господь и владычица, да ты весь дрожишь! Вздохни поглубже и представь, что ты на сцене. Ты ее напугаешь, если она увидит тебя таким.
Я перевел дух и постарался расслабиться. Озабоченное выражение исчезло с лица Элодина, и он отступил назад, отпустив мое плечо.
Я обернулся и как раз успел увидеть Аури, которая бежала к нам по крыше с охапкой всякого добра. Она остановилась на некотором расстоянии от нас, пристально окинула нас взглядом и наконец подошла, ступая аккуратно, как танцовщица, и остановилась на прежнем месте. Она грациозно опустилась на крышу, скрестив ноги. Мы с Элодином тоже сели, хотя и не столь непринужденно.
Аури развернула тряпицу, аккуратно постелила ее между нами и поставила посередине большое гладкое деревянное блюдо. Достала цинну и понюхала ее, глядя поверх нее.
— А что в ней? — спросила она у Элодина.
— Солнечный свет, — уверенно ответил он, как будто ожидал вопроса. — Солнечный свет раннего утра.
Они были знакомы. Ну конечно! Оттого она и не сбежала сразу, как увидела его. Напряжение, стиснувшее мне спину, немного отпустило.
Аури снова понюхала цинну и призадумалась.
— Она славная, — объявила она. — Но подарки Квоута все равно лучше.
— Это логично, — сказал Элодин. — Наверно, Квоут вообще лучше меня.
— Ну, это-то само собой разумеется! — серьезно ответила Аури.
Аури накрыла на стол, поровну разделив между нами хлеб и рыбу. Кроме того, она принесла плоский горшочек оливок в рассоле. Я обрадовался, обнаружив, что она и без моей помощи способна о себе позаботиться.
Аури налила мне пива в уже знакомую фарфоровую чашечку. Элодину досталась стеклянная баночка, вроде тех, в каких хранят варенье. В первый раз она ему налила, а во второй наливать не стала. Мне оставалось только гадать почему: то ли ей было неудобно к нему тянуться, то ли это был тонкий намек на ее нерасположение.
Мы ели молча. Аури сидела прямо и деликатно откусывала по кусочку. Элодин ел осторожно, время от времени поглядывая на меня, словно не знал, как ему держаться. Я сделал вывод, что ему прежде не доводилось ужинать с Аури.
Когда с ужином было покончено, Аури достала маленький блестящий ножичек и разделила цинну на три части. Как только она взрезала кожицу, я ощутил аромат фрукта, сладкий и резкий. У меня потекли слюнки. Цинну привозили из дальних краев, и для таких, как я, эти фрукты были чересчур дороги.
Она протянула мне мой кусочек, и я бережно взял его у нее из рук.
— Спасибо большое, Аури.
— Пожалуйста, Квоут.
Элодин обвел нас взглядом.
— Аури?
Я ждал, пока он закончит вопрос, но это, видимо, и был весь вопрос.
Аури поняла его прежде меня.
— Это мое имя, — ответила она, горделиво улыбнувшись.
— В самом деле? — с любопытством переспросил Элодин.
Аури кивнула.
— Это Квоут мне его дал! — она улыбнулась мне. — Здорово, правда?
Элодин кивнул.
— Чудесное имя, — вежливо сказал он. — И тебе очень идет.
— Да, очень! — согласилась она. — Это все равно что цветок у меня в сердце.
Она серьезно взглянула на Элодина.
— Если тебе тяжело носить свое нынешнее имя, ты попроси Квоута, он даст тебе новое!
Элодин снова кивнул, откусил кусочек цинны и обернулся, чтобы посмотреть на меня. В свете луны я увидел его глаза. Они были холодные, задумчивые и совершенно, абсолютно разумные.
После ужина я спел несколько песен, и мы распрощались. Мы с Элодином ушли вместе. Я знал по меньшей мере полдюжины путей, которыми можно спуститься с крыши главного здания, однако же предоставил выбирать путь ему.
Мы миновали круглую каменную башню обсерватории, которая торчала на крыше, вращаясь на плоском свинцовом основании.
— И давно вы с ней встречаетесь? — спросил Элодин.
Я поразмыслил.
— Где-то с полгода… Смотря как считать. Мне пришлось играть на лютне не меньше пары оборотов, прежде чем я увидел ее хотя бы мельком, и еще некоторое время прошло, прежде чем она доверилась мне настолько, что решилась со мной заговорить.
— Вам повезло больше моего, — сказал он. — У меня ушли годы. Сегодня она впервые решилась подойти ко мне ближе, чем на десять шагов. В самые удачные дни мне едва удается перекинуться с нею десятком слов.
Мы перелезли через широкую и низкую трубу и снова очутились на покатой тесовой крыше, в несколько слоев покрытой варом. Чем дальше мы шли, тем больше мне становилось не по себе. Зачем он пытался сблизиться с ней?
Я вспомнил, как мы с Элодином ходили в Гавань, чтобы навестить его гиллера, Альдера Уина. Я представил себе Аури в Гавани. Хрупкую Аури, привязанную к кровати толстыми кожаными ремнями, чтобы она не покалечилась и не дергалась, когда ее кормят…
Я остановился. Элодин сделал еще несколько шагов, потом обернулся и посмотрел на меня.
— Она — мой друг, — медленно произнес я.
Он кивнул.
— Ну, это-то очевидно.
— И у меня не так много друзей, чтобы я мог позволить себе потерять кого-то из них, — продолжал я. — Тем более ее. Обещайте, что никому о ней не скажете и не отправите ее в Гавань. Это место не для нее.
Я сглотнул — в горле у меня пересохло.
— Прошу вас, обещайте мне это.
Элодин склонил голову набок.
— Мне слышится «А не то…», — сказал он. В его голосе звучала усмешка. — Хотя вслух вы этого и не говорите. Я должен обещать вам это, а не то…
Его губы изогнулись в кривой усмешке.
Когда он ухмыльнулся, я ощутил приступ гнева, смешанного с тревогой и страхом. А потом рот внезапно наполнился горячим привкусом коринки и мускатного ореха, я отчетливо ощутил тяжесть ножа, пристегнутого к ноге под штанами, и медленно опустил руку в карман.
Потом я увидел край крыши, всего в полудюжине шагов за спиной у Элодина, и ноги мои сами собой сдвинулись и встали поудобнее. Я приготовился рвануть вперед, сбить его с ног и вместе с ним рухнуть с крыши вниз, на твердую булыжную мостовую.
Внезапно меня прошиб холодный пот, и я закрыл глаза, потом глубоко вдохнул, выдохнул, и противный привкус во рту исчез.
Я снова открыл глаза.
— Мне нужно, чтобы вы это обещали, — сказал я. — А не то я, вероятно, сделаю что-нибудь невообразимо идиотское.
Я сглотнул.
— И это не принесет ничего хорошего нам обоим.
Элодин пристально взглянул на меня.
— Удивительно честная угроза, — сказал он. — Обычно они бывают куда более жорсткими.
— Жорсткими? — переспросил я. — Может, жесткими? Или жестокими?
— И жестокими тоже, — сказал он. — Обычно это звучит как «Да я тебе ноги переломаю!», «Да я тебе шею сверну!».
Он пожал плечами.
— Подобные высказывания я воспринимаю как жорсткие.
— А-а, — сказал я. — Понятно.
Некоторое время мы молча смотрели друг на друга.
— Я не собираюсь никого посылать за ней, — сказал он наконец. — Для некоторых людей Гавань — самое подходящее место. Для многих — вообще единственное подходящее место. Но я бы не стал держать там даже бешеную собаку, если бы для нее имелся лучший выход.