Женщина, как стояла с револьвером в вытянутой дрожащей руке, так и рухнула без памяти на пол. Так и не выстрелила…
Много я уже навидалась к тому августу 1933 года, но после этого рассказа слегла. Несколько дней бредила в лихорадке…
В Алма-Ате, куда я вскоре вернулась, повторилась прежняя история: наехавшие в город мои земляки узнали про нас. Кто-то написал огромную жалобу, что дети врага народа Байкадама Каралдина неплохо устроились в столице, тогда как дети бедняков мрут от голода. На восемь месяцев я лишилась всякой работы, а значит, и хлебной карточки. Всех моих братишек и сестер повыгоняли из детдома. И сейчас диву даешься, как мы выжили тогда.
Я слышала, что организатором гонений был партработник Елеуов. Он приехал в столицу из района Иргиза, где все вымерли или разбежались, и ему уже некем там было руководить…
Но за то зло, что он причинил нашей семье, не осуждаю: сама судьба его наказала – трагически погибла его жена, убийцей оказался брат. И тоже одной из причин был голод…
Что еще рассказать? В 1935 году вышла замуж, но прожили с мужем недолго, всего три года. В 1938-м его„ секретаря обкома комсомола, расстреляли. Я осталась с двумя детьми на руках…
В общем, если коротко говорить о своей жизни, то шесть раз меня выгоняли со службы – за отца, и восемь раз – за мужа. Не говоря уже о том, что часто и вовсе не брали на работу. Разрушали нашу семью, разрушали душу… А люди – простые и добрые – помогали выстоять. Все силы духа и тела уходили на одно – на сопротивление погибели. Все же считаю себя счастливой. Я, старшая в семье, как могла поддерживала и воспитывала своих сестер и братьев и своих детей подняла. Наша семья была даровитой: брат, Бахытжан Байкадамов, стал известным казахским композитором, брат Арстанбек прекрасно играл на виолончели, сестра Айслу стала замечательной певицей, народной артисткой республики… Мне самой не удалось завершить высшего образования. Впоследствии, с 1935 года, я стала стенографисткой, признана основоположником казахской стенографии.
Во-от. Младшие почти все умерли, а я, старшая, живу. Дописываю историю нашей семьи, и в этой исповеди моей нет ни капли вымысла. И вспоминаю, вспоминаю пережитое…
Глава X
Рассказывают, адмирал Колчак обмолвился как-то, что казахами управлять проще простого: достаточно уничтожить человек 500 интеллигенции, которую слушается и которой верит народ, – и казахи покорены. Доподлинно не известно, говорил ли правитель Сибири эти слова, но при недолгом владычестве Колчака казахская интеллигенция не пострадала ни в едином лице. Однако нет дыма без огня – идея, наверное, витала в воздухе.
1 октября 1930 года Филипп Исаевич Голощекин, выступая в Алма-Ате на собрании городского партийного актива, высказал примерно те же самые мысли, только в более скрытой оболочке. Он говорил с полным сознанием собственной правоты, нисколько не замечая своего предельного цинизма, что тактической задачей партийных органов в отношении «бывших алаш-ординцев» было:
– «использовать национальную интеллигенцию, приблизить ее к себе для овладения аульной массой, а на этой основе построить Советы».
Далее Голощекин сказал:
«И чем больше мы овладевали массой, организовывали бедноту, тем сильнее наносили удар по буржуазному национализму, и это дало возможность подойти к такому периоду, когда мы создали свои кадры, когда мы можем отбросить этих временных союзников (выделено мной. – В.М.).
Заслонить в какой-либо мере борьбу с шовинизмом борьбой с национализмом для того времени было равносильно отказу от владения доверием казахских масс».[213]
Вот такая тактика была у Филиппа Исаевича: «использовать… приблизить… овладеть… отбросить». И не переборщить на первых порах в борьбе с национализмом, побольше кричать о великодержавном шовинизме, а то вдруг не овладеешь доверием казахских масс…
Голощекин потому говорил столь откровенно и беззастенчиво, что с верхушкой старой казахской интеллигенции, с лучшей частью духовных вождей народа он уже расправился.
С ними было попроще, чем с вождями «группировок»: в партии уже не состояли, в ЦК не жаловались. Им всегда можно было ткнуть в лицо «старые грехи» – алаш-ординское прошлое (оно-то впоследствии и пригодилось, когда были подготовлены «свои кадры» и когда аульной беднотой уже «овладели»). И уж, конечно, всякая их деятельность безусловно считалась проявлением буржуазного национализма.
Поначалу Филипп Исаевич был относительно уступчив, призывал сотрудничать с казахской интеллигенцией – но лишь при условии, что «главные узлы партийной работы» оставались в неприкосновенности. На Пятой конференции в 1925 году он настойчиво внушал мысль, что интеллигенцию нужно нивелировать, считая, что это вполне естественно и допустимо.
Однако что значит – привести к общему знаменателю творческого человека? Это значит или принудить его к послушному приспособленчеству, то есть духовно оскопить, или же попросту уничтожить, потому что настоящая личность не поддается никакому усреднению. При нивелировке почвы первым делом обычно срезают холмы и бугры.
Вряд ли Голощекин всерьез стремился привлечь к новому строительству духовных вожаков и учителей казахского народа – недаром он не снимал ни с кого из них националистических ярлыков. То была с его стороны тактическая уловка: на время, только лишь на время он соглашался терпеть «националистов», а потом они подлежали, конечно же, устранению, ликвидации. В той или иной форме, смотря по обстоятельствам и возможностям нового этапа классовой борьбы.
Партийная критика ни на миг не отводила в сторону нацеленных стволов. Некто С.К. сообщал 27 мая 1927 года в «Советской степи» о писательских организациях Казахстана: «Политическое направление произведения определяется принадлежностью автора к тому или иному течению. По предварительным подсчетам, авторами-националистами выпущено 14 названий, КазАППовскими 16 и попутчиками 9… У националистов несколько больше разнообразие в авторах (Байтурсунов, Ауэзов, Дулатов, Кеменгеров, Омаров, Абай, Джумабаев).[214]
…Националисты в ярких красках воспевают степь и казахский народ вне классовой сущности, а по существу направляют свое перо против советской власти».
Как видим, и Абай Кунанбаев попал под бдительный прицел критики, и его, умершего до революции, объявляют противником советской власти.
Разумеется, перековка национальной интеллигенции велась уже давно – с октября 1917 года.
Сабит Муканов вспоминает в «Школе жизни» о первой встрече с Магжаном Жумабаевым, которая состоялась в Омске в 1918 году, где поэт возглавлял курсы для подготовки казахских учителей. Молодой и привлекательный, с бритым смуглым лицом и вьющимися волосами, Жумабаев, услышав о стихотворных опытах аульного джигита, как показалось Муканову, язвительно улыбнулся. Впрочем, тут же помог: устроил Сабита, впервые попавшего в большой незнакомый город, дворником и «сурово предупредил», чтобы работал безотказно.
«Мы изучали казахский и русский язык, географию, арифметику, природоведение, педагогику, историю и вероучение. Кроме того, были у нас уроки пения и гимнастики. Магжан Жумабаев преподавал четыре предмета – казахский язык, русский язык, педагогику и вероучение. Мы не только запоминали заповеди ислама, но под руководством самого Магжана учились совершать богослужение – намаз… Учение шло бы совсем хорошо, если бы Магжан Жумабаев не изменил резко своего отношения ко мне.
Зная… что я сочиняю стихи, он однажды снисходительно разрешил мне почитать ему свои произведения.
…Послание и айтысы Магжан похвалил. Но, читая мои стихи об аульной бедноте, поморщился и совсем переменился в лице, когда я прочитал свои дорожные впечатления в пути от Жаман-Шубара до Омска, изложенные также в стихах…
– Одумайся, Сабит! Твои стихи направлены против правительства. Ты, наверное, забыл два золотых правила: «Молчание спасает от бед», «Будешь ходить спокойно – сытым будешь». Эти стихи сожги, а о любви пиши сколько хочешь. И пожалуйста, не спорь со мной. Еще надо подумать тебе об Алаш-Орде. В ней – будущее казахского народа. Если ты настоящий казах, вот чему посвящай свои стихи!
Перечить Магжану я не стал, зная, что разубедить его невозможно. Но в душе я уже начал понимать, что такое Алаш-Орда.
Магжан познакомил меня со своими стихами. Его лирические произведения мне очень понравились. Но стихи, воспевающие Колчака и Алаш-Орду, вызывали во мне молчаливый протест. И однажды я не мог сдержаться, слушая рифмованные похвалы казахам, решившим сражаться против советской власти в рядах армии Колчака.
– Если еще раз скажешь так, очутишься не на курсах, а в тюрьме. Понятно? – пригрозил мне Магжан.
И хотя я сделал вид, что раскаялся, но своих стихотворений он больше мне не показывал».[215]
Вторая встреча произошла через год, когда Колчак был уже разгромлен. В Петропавловске, в здании, известном под названием дома Романовых, открылись курсы учителей – русские и казахские. Преподавателей не хватало, и, наверное, потому, пишет С. Муканов, на курсах вскоре оказался Магжан Жумабаев. «Он скрывался от советской власти в своем ауле близ Петропавловска. Его пригласили уже устроившиеся в уездных организациях алаш-ординцы. Жумабаев не был в одиночестве. Среди преподавателей наших курсов оказалось еще несколько таких же буржуазных националистов.
– Как же так получается? – рассуждали мы между собой. – Нам снова приходится учиться у алашординцев. Как поведет себя теперь Магжан Жумабаев, еще вчера в своих произведениях ругавший советскую власть и восхвалявший Колчака и Алаш-Орду?
Решили мы поговорить об этом с уездными руководителями Соколовым и Гозаком…
– Сейчас у нас нет никакой другой возможности, – сказал Соколов. – Найти казахского интеллигента с высшим образованием, да к тому же сочувствующего советской власти, не так-то легко, друзья. Хочешь не хочешь, а пока надо использовать и Жумабаева и других. А вы, коммунисты, должны контролировать их работу, не допускать, чтобы они протаскивали враждебные, алаш-ординские идейки…