К общему удивлению, старый францисканец взял немного воды, полил ею куриные головы и очень быстро и неразборчиво пробормотал что-то вроде молитвы. Окончил он словами: «Baptizo te Carpam et Percham». Потом сел на свое место и снова преспокойно занялся своими четками, как будто сделал самую обыкновенную вещь.
Тетка Маргарита онемела от изумления. Буа-Дофен торжествовал.
— Ну, Марго, — сказал он, бросая ей обеих кур, — приготовь-ка нам этого карпа и этого окуня, славное постное блюдо!
Но Маргарита, несмотря на крестины, не соглашалась еще смотреть на них как на христианскую пищу. Разбойникам пришлось пригрозить ей, что они разделаются с ней по-свойски, и только тогда она решилась посадить на вертел этих импровизированных рыб.
Между тем Буа-Дофен и его спутники пили вовсю, провозглашали тосты и подымали страшный шум.
— Послушайте! — закричал Буа-Дофен, изо всей силы ударив кулаком по столу, чтобы добиться тишины. — Я предлагаю выпить за здоровье нашего святейшего папы и за гибель всех гугенотов. Нужно, чтобы и наши долгополые, и тетка Марго выпили с нами вместе!
Предложение было встречено одобрительными возгласами трех его товарищей.
Он поднялся пошатываясь, будучи уже больше чем наполовину пьян, и из бутылки, что была у него в руках, налил стакан молодому монаху.
— Ну, отче, — сказал он, — за святость его здоровейшества… Ошибся! За здоровье его святейшества и за гибель…
— Я никогда не пью между трапезами, — холодно ответил молодой человек.
— О, черта с два, вы выпьете, или, черт меня бери, вы мне объясните, почему вы не хотите пить.
С этими словами он поставил бутылку на стол и, взяв стакан, поднес его к губам молодого монаха, который склонялся к своему молитвеннику, по-видимому, с большим спокойствием. Несколько капель вина упало на книгу. Монах сейчас же поднялся, схватил стакан, но, вместо того чтобы выпить его, выплеснул содержимое в лицо Буа-Дофену. Все засмеялись. Монах, прислонившись к стене и скрестив руки, пристально смотрел на мерзавца.
— Знаете ли, монашек, ваша шутка мне совсем не нравится! Черт возьми, если бы не ваш сан, я бы вас научил обращению с людьми!
С этими словами он протянул руку к лицу молодого человека и кончиками пальцев коснулся его усов.
Лицо монаха побагровело. Одной рукой он схватил за шиворот наглого разбойника, другой взял бутылку и с такой яростью разбил ее об голову Буа-Дофена, что тот без сознания упал на пол, залитый кровью и вином.
— Превосходно, парень! — воскликнул старый монах. — Для скуфейника вы проворны на руку!
— Буа-Дофен убит! — закричали трое разбойников, видя, что их товарищ лежит без движения. — А, негодяй! Сейчас мы зададим вам знатную трепку!
Они схватились за свои шпаги; но молодой монах с удивительным проворством засучил длинные рукава, завладел шпагой Буа-Дофена и встал в оборонительную позицию с самым решительным видом. В то же время его собрат вытащил из-под своей рясы кинжал, клинок у которого был дюймов восемнадцати длиной, и встал рядом с ним с не менее воинственным видом.
— А, канальи! — закричал он. — Мы вас научим обращению, поставим вас на место!
В одно мгновение трое негодяев, кто раненый, кто обезоруженный, принуждены были выскочить в окно.
— Господи Иисусе! — воскликнула тетка Маргарита. — Какие вы вояки, отцы мои! Вы делаете честь религии. Но при всем при этом вот мертвое тело, а это неприятно для репутации гостиницы.
— О, ничуть не бывало. Он жив! — сказал старый монах. — Я вижу, что он шевелится, но я сейчас его пособорую. — И он приблизился к раненому, взял его за волосы и, приставив ему к горлу свой острый кинжал, собирался было отрезать голову, если бы его не удержала тетка Маргарита и его товарищ.
— Что вы делаете, Боже мой! — говорила Маргарита. — Убить человека. Да еще человека, который продолжает считаться добрым католиком, хотя, как я погляжу, на самом деле ничего подобного!
— Я предполагаю, — сказал молодой монах своему собрату, — что спешные дела вас призывают, как и меня, в Божанси. Барка пришла. Спешим!
— Вы правы, я иду с вами. — Он вытер свой кинжал и снова спрятал его под рясу. Затем оба храбрых монаха заплатили свою долю и вместе отправились по направлению к Луаре, оставив Буа-Дофена на попечении Маргариты, которая начала с того, что, обшарив его карманы, вернула свой долг, затем она занялась тем, что вынула куски стекла, торчавшие у него на лице, чтобы потом сделать ему перевязку по всем правилам, принятым у кумушек в подобных случаях.
— Если не ошибаюсь, я вас где-то видел? — обратился молодой человек к старому францисканцу.
— Черт меня побери, ваше лицо мне знакомо, но…
— Когда мы встретились с вами в первый раз, на вас было другое платье.
— А на вас самих?
— Вы — капитан…
— Дитрих Горнштейн, к вашим услугам. А вы — тот молодой дворянин, с которым я обедал недалеко от Этампа.
— Он самый.
— Ваша фамилия — Мержи?
— Да, но теперь я называюсь иначе. Я брат Амброзий.
— А я брат Антоний из Эльзаса.
— Отлично. А куда вы направляетесь?
— Если смогу, в Ла-Рошель.
— И я тоже.
— Очень рад с вами встретиться… Но, черт! Вы меня поставили в ужасно затруднительное положение вашей предобеденной молитвой. Ведь я ни слова из нее не знаю. А вас я принял сначала всерьез за монаха.
— И я вас так же точно.
— Откуда вы убежали?
— Из Парижа. А вы?
— Из Орлеана. Мне пришлось прятаться целую неделю. Бедняги мои рейтары… мой корнет… все в Луаре.
— А Мила?
— Она сделалась католичкой.
— А как моя лошадь, капитан?
— А! Ваша лошадь! Я негодяя трубача, который ее у вас украл, наказал розгами… Но, не зная, где вы находитесь, я не мог вам ее вернуть обратно. Я ее сохранял, поджидая, что буду иметь честь с вами встретиться. Теперь, несомненно, она принадлежит какому-нибудь негодяю паписту.
— Тс, не говорите этого слова так громко. Ну, капитан, соединим нашу судьбу и будем помогать друг другу, как мы только что сделали.
— Согласен! И пока у Дитриха Горнштейна останется хоть капля крови в жилах, он будет готов всегда драться рядом с вами.
Они радостно пожали друг другу руки.
— Но послушайте, что за чертовщину они несли с этими своими курами и с Carpam, Percham? Нужно сознаться, глупый народ эти паписты!
— Тсс… еще раз. Вот и барка!
В таких разговорах они дошли до лодки, в которую и сели. До Божанси они доехали без особых приключений, если не считать того, что навстречу им по Луаре плыло много трупов их единоверцев.
Лодочник заметил, что большинство из них плывет лицом вверх.
— Они взывают к небу об отмщении, — произнес тихонько Мержи, обращаясь к капитану рейтаров.
Дитрих молча пожал ему руку.
XXIV. Осада Ла-Рошели
Still hope and suffer all who can?
Кто все снесет, надежды не теряя?
Ла-Рошель, почти все жители которой исповедовали реформатскую религию, в то время была как бы столицей южных провинций и наиболее крепким оплотом протестантской партии. Обширные торговые сношения с Англией и Испанией открыли доступ значительным богатствам и сообщили городу тот дух независимости, который они порождают и поддерживают. Горожане, рыбаки или матросы, часто корсары, с ранней юности знакомые с опасностями жизни, полной приключений, обладали энергией, заменявшей им дисциплину и военный навык. Так что при известии о резне 22 августа ларошельцы не поддались тупой покорности, охватившей большинство протестантов и лишавшей их последней надежды, но были одушевлены активной и грозной храбростью, которая приходит иногда в минуты отчаяния. С общего согласия они решили лучше претерпеть последние крайности, чем открыть ворота врагу, только что давшему такой разительный образчик своего коварства и жестокости. Меж тем как пасторы фанатическими речами поддерживали этот пыл, женщины, дети, старики наперебой работали над восстановлением старых укреплений и возведением новых. Делали запасы провианта и оружия, снастили барки и корабли — одним словом, не теряя ни минуты, организовывали и подготовляли все средства защиты, на какие город был способен. Многие дворяне, избегшие избиения, присоединились к ларошельцам, и их описание варфоломеевских злодейств придавало отвагу самым робким. Для людей, спасшихся от верной смерти, случайности войны — не более как легкий ветерок для матросов, только что выдержавших бурю. Мержи и его товарищ принадлежали к числу этих беглецов, увеличивших ряды защитников Ла-Рошели.
Парижский двор, напуганный этими приготовлениями, жалел, что не предупредил их. Маршал де Бирон{76} приближался к Ла-Рошели с предложениями мирных переговоров. У короля были некоторые основания надеяться, что выбор Бирона будет приятен ларошельцам; маршал не только не принимал участия в Варфоломеевской бойне, но спас жизнь многим выдающимся протестантам и даже направил пушки арсенала, которым он командовал, против убийц, носивших знаки королевской службы. Он просил только, чтобы его впустили в город и признали королевским губернатором, обещая уважать привилегии и вольности жителей и предоставить им свободу вероисповедания. Но после избиения шестидесяти тысяч протестантов можно ли было верить обещаниям Карла IX? К тому же во время самых переговоров в Бордо продолжалось избиение, солдаты Бирона грабили окрестности Ла-Рошели и королевский флот задерживал торговые суда и блокировал порт.
Ларошельцы отказались принять Бирона и ответили, что они не могут заключать договоров с королем, покуда он в плену у Гизов, не то считая этих последних единственными виновниками всех бед, претерпеваемых кальвинизмом, не то стараясь этой выдумкой, часто повторявшейся с их легкой руки, успокоить совесть тех, которые находили, что верность королю должна быть поставлена выше интересов религии. Тогда не оказалось больше никакого средства договориться. Король выбрал другого посредника и послал Ла-Ну. Ла-Ну, прозванный Железная Рука из-за искусственной руки, которой он заменил потерянную в сражении, был ревностным кальвинистом, доказавшим в последнюю гражданскую войну большую храбрость и военный талант.