– Да, сударыня, – ответил он с серьезностью, как всегда привык отвечать на подобный вопрос.
– Значит, вы подвергаетесь еще большему риску, чем другие.
– Почему?
– Подвергать опасности свою жизнь – это еще ничего, но вы подвергаете опасности нечто большее – вашу душу.
– Вы рассуждаете, сударыня, согласно понятиям вашей религии; понятия моей религии более утешительны.
– Вы играете в опасную игру. Вечные мучения поставлены на ставку, и почти все шансы – против вас.
– В обоих случаях получилось бы одно и то же; умри я завтра католиком, я бы умер в состоянии смертного греха.
– Это еще большой вопрос, и разница очень большая! – воскликнула она, задетая тем, что Мержи выставляет ей возражения, взятые из ее же верований. – Наши богословы объяснили бы вам…
– О, не сомневаюсь в этом, они ведь все готовы объяснять, сударыня; они берут на себя смелость изменять Евангелие по собственной фантазии. Например…
– Оставим это! Нельзя минуты поговорить с гугенотом без того, чтобы он не начал цитировать по всякому поводу Священное писание.
– Потому что мы его читаем, а у вас даже священники его не знают. Но поговорим о другом. Как вы думаете, олень уже затравлен?
– Значит, вы очень привязаны к вашей религии?
– Вы первая начинаете, сударыня.
– Вы считаете ее правильной?
– Больше того, я считаю ее наилучшей, единственно правильной, иначе я переменил бы ее.
– Брат ваш переменил же религию.
– У него были свои причины, чтобы стать католиком; у меня есть свои, чтобы оставаться протестантом.
– Все они упрямы и глухи к убеждениям рассудка! – воскликнула она в гневе.
– Завтра будет дождь, – произнес Мержи, глядя на небо.
– Господин де Мержи, дружба к вашему брату и опасность, которой вы подвергаетесь, внушает мне сочувствие к вам…
Он почтительно поклонился.
– Ведь вы, еретики, не верите в мощи?
Он улыбнулся.
– И прикосновение к ним у вас считается осквернением… Вы бы отказались носить ладанку с мощами, как это в обычае у нас, римских католиков?
– Обычай этот кажется нам, протестантам, по меньшей мере бесполезным.
– Послушайте. Раз как-то один из моих кузенов повязал на шею охотничьей собаки ладанку, потом на расстоянии двенадцати шагов выстрелил в нее из аркебузы крупной дробью…
– И убил собаку?
– Ни одна дробинка ее не тронула.
– Вот это чудесно! Хотел бы я, чтобы у меня была такая ладанка!
– Правда? И вы бы стали ее носить?
– Разумеется; раз ладанка собаку защитила, то тем более… Но постойте, я не вполне уверен, стоит ли еретик собаки… принадлежащей католику, понятно.
Не слушая его, госпожа де Тюржи быстро расстегнула верхние пуговицы своего узкого лифа, сняла с груди маленькую золотую коробочку, очень плоскую, на черной ленте.
– Берите, – сказала она, – вы мне обещали, что будете ее носить. Когда-нибудь вы отдадите мне ее обратно.
– Если смогу, конечно.
– Но, послушайте, вы будете ее беречь… никаких кощунств! Берегите ее как можно тщательнее.
– Она мне досталась от вас, сударыня!
Она передала ему ладанку, которую он взял и надел себе на шею.
– Католик поблагодарил бы руку, вручившую ему этот священный талисман.
Мержи схватил ее руку и хотел поднести к своим губам.
– Нет, нет, теперь уже слишком поздно.
– Подумайте: быть может, мне никогда уже не выпадет такого случая.
– Снимите с меня перчатку, – сказала она, протягивая руку.
Когда он снимал перчатку, ему показалось, что ему слегка пожимают руку. Он запечатлел огненный поцелуй на этой белой, прекрасной руке.
– Господин Бернар, – произнесла графиня взволнованным голосом, – вы до конца останетесь упорным, и нет никакой возможности склонить вас? В конце концов, ради меня вы обратитесь в католичество?
– Правда, не знаю… – ответил тот со смехом, – попросите хорошенько и подольше. Верно только то, что никто, кроме вас, меня не обратит.
– Скажите откровенно… если бы какая-нибудь женщина… Вам… которая бы сумела… – Она остановилась.
– Которая бы сумела?..
– Да. Разве… любовь, например… Но будьте откровенны, скажите серьезно.
– Серьезно? – Он старался снова взять ее за руку.
– Да. Если бы вы полюбили женщину другой с вами религии… эта любовь не могла бы заставить вас измениться? Бог пользуется всякого рода средствами.
– И вы хотите, чтобы я ответил вам откровенно и серьезно?
– Я требую этого.
Мержи, опустив голову, медлил с ответом. На самом деле он подыскивал ответ уклончивый. Госпожа де Тюржи делала ему авансы, отстранять которые он не собирался. С другой стороны, он всего только несколько часов как находился при дворе, и его провинциальная совесть была ужасно щепетильна.
– Я слышу рожки! – вдруг воскликнула графиня, не дождавшись этого столь затруднительного ответа. Она хлестнула лошадь хлыстом и сейчас же пустилась в галоп. Мержи поскакал вслед за ней, но ни взгляда, ни слова от нее не мог добиться.
В одну минуту они присоединились к остальным охотникам.
Олень сначала бросился в середину пруда, откуда выгнать его стоило немалых усилий. Многие всадники спешились и, вооружившись длинными шестами, заставили бедное животное снова пуститься в бег. Но холодная вода окончательно истощила его силы. Он вышел из пруда, задыхаясь, высунув язык, и побежал неровными скачками. У собак, наоборот, пыл, по-видимому, удвоился. На небольшом расстоянии от пруда олень, чувствуя, что бегством спастись невозможно, казалось, сделал последнее усилие и, повернувшись задом к большому дубу, отважно оборотился мордой к собакам. Первые, что на него напали, взлетели на воздух с распоротыми животами. Какая-то лошадь со всадником была опрокинута наземь. Сделавшись поневоле благоразумнее, люди, лошади и собаки образовали большой круг около оленя, не осмеливаясь, однако, подходить настолько близко, чтобы их могли достать его грозные развесистые рога.
Король проворно спешился с охотничьим ножом в руке, ловко обошел дуб и сзади подрезал коленки у оленя. Олень испустил какой-то жалобный свист и тотчас осел. В ту же минуту штук двадцать собак бросились на него. Они вцепились ему в горло, в морду, в язык, не давая пошевелиться. Крупные слезы текли из его глаз.
– Пусть приблизятся дамы! – воскликнул король.
Дамы приблизились; почти все они сошли с лошадей.
– Вот тебе, «парпайо»! – сказал король, вонзая свой нож оленю в бок, и повернул лезвие в ране, чтобы расширить ее. Кровь брызнула с силой и покрыла лицо, руки и одежду короля.
«Парпайо» была презрительная кличка, которую католики часто давали кальвинистам. Выражение это и обстоятельства, при которых оно было применено, многим не понравились, меж тем как другие встретили это шумными одобрениями.
– Король похож на мясника, – сказал довольно громко, с выражением гадливости зять адмирала, молодой Телиньи.
Сострадательные души, которых при дворе особенно много, не преминули довести это до сведения короля, а тот этого не забыл.
Насладившись приятным зрелищем, как собаки пожирали оленьи внутренности, двор тронулся обратно в Париж. По дороге Мержи рассказал брату об оскорблении, которому он подвергся, и о последующем за этим вызове на дуэль. Советы и упреки были уже бесполезны, и капитан согласился назавтра сопровождать его.
XI. Заправский дуэлист из Пре-о-Клер
For one of two must yield his breath,
Ere from the field on foot we flee.
И раньше, чем один из двух
Уйдет, другой испустит дух.
Несмотря на усталость после охоты, добрую часть ночи Мержи провел без сна. Лихорадочный жар заставлял его метаться на постели и вызывал воображение к деятельности, доводящей до отчаяния. Тысяча мыслей, побочных и даже вовсе не относящихся к готовящемуся для него событию, осаждала и мучила его ум; не раз он думал, что усиливающаяся лихорадка, которую он ощущал, – только предвестие серьезной болезни, которая обнаружится через несколько часов и пригвоздит его к кровати. Что тогда станется с его честью? Что будут говорить, особенно госпожа де Тюржи и Коменж? Он многое дал бы, чтобы час, назначенный для дуэли, наступил скорее.
По счастью, к восходу солнца он почувствовал, что кровь у него успокоилась, и с меньшим волнением стал думать о предстоящей встрече. Оделся он спокойно и даже не без некоторой заботливости. Ему представлялось, что на место поединка прибегает прекрасная графиня, находит его слегка раненным, делает перевязку своими собственными руками и не скрывает больше своей любви. На часах в Лувре пробило восемь, это вывело его из мечтаний. Почти в ту же минуту в комнату вошел его брат.
На его лице видна была глубокая печаль, и, по-видимому, он провел ночь не лучше, чем Бернар. Тем не менее, пожимая руку Мержи, он старался придать своему лицу веселое выражение.
– Вот рапира, – произнес он, – и кинжал с защитной чашкой; и то и другое от Луно из Толедо; попробуй, по руке ли тебе шпага? – И он бросил на кровать Мержи шпагу и кинжал. Мержи вынул шпагу из ножен, согнул ее, попробовал острие и, казалось, остался доволен. Затем кинжал привлек к себе его внимание: щиток рукоятки был прорезан множеством маленьких дырочек, предназначенных для того, чтобы останавливать острие неприятельской шпаги и задерживать его так, чтобы нелегко было вытащить.
– С таким прекрасным оружием, – сказал он, – полагаю, можно будет защищаться. – Потом показал ладанку, данную ему госпожой де Тюржи и спрятанную у него на груди, и прибавил улыбаясь: – Вот еще средство, предохраняющее от ударов лучше кольчуги.
– Откуда у тебя эта игрушка?
– Отгадай! – И тщеславное желание показаться любимцем дам заставило его в эту минуту позабыть и Коменжа, и боевую шпагу, которая, уже обнаженная, готовая к бою, лежала перед ним.