го жить; да вы и должны мне, и за вино, и за обеды с ужинами, больше шести экю. Это верно как то, что я честная женщина.
– Одинаково верно и то и другое, – ответил со смехом Буа-Дофен. – Значит, я должен вам всего два экю, тетушка Марго, и ни денье больше (он употребил более крепкое словцо).
– Ах, Господи Боже мой, ну можно ли такое говорить!
– Ну, ну, не распускай пасти, старушка! Ладно, пусть будет шесть экю. Я тебе их заплачу, милая Марго, включая то, что мы сегодня истратим; у меня водится чистоган, хотя мы почти ничего не заработали на нашем ремесле. Не знаю, что эти негодяи делают со своими деньгами!
– Возможно, что они их проглатывают, как делают немцы, – заметил один из его товарищей.
– Холера их возьми! – воскликнул Буа-Дофен. – Нужно поближе рассмотреть. Добрые пистоли в туше еретика недурная начинка – собакам не выбросишь.
– Вот кричала-то сегодня утром пасторская дочка! – произнес третий.
– А толстяк пастор! – присовокупил последний. – Я прямо со смеху покатывался. Он был такой толстый, что никак не мог в воду погрузиться.
– Значит, вы сегодня утром здорово поработали? – спросила Маргарита, возвращавшаяся из погреба с наполненными бутылками.
– Было дело! – отозвался Буа-Дофен. – Мужчин, женщин и малых ребят, всего дюжину, побросали мы в огонь или в воду. Но в том беда, Марго, что весь этот народ гол как сокол. Кроме женщины, у которой были кое-какие безделушки, вся эта пожива гроша ломаного не стоила. Да, отец мой, – продолжал он, обращаясь к монаху помоложе, – сегодня поутру мы по праву заработали отпущение грехов, убивая ваших недругов, еретических собак.
Монах посмотрел на него с минуту и снова принялся за чтение, но молитвенник, видно было, дрожал в его левой руке, а правую он сжимал в кулак, как человек, охваченный еле сдерживаемым волнением.
– Кстати об отпущениях, – сказал Буа-Дофен, оборачиваясь к своим товарищам, – знаете, я бы с удовольствием получил отпущение, чтобы сегодня поесть скоромного. У тетушки Марго в курятнике я вижу цыплят, которые чертовски меня вводят в соблазн.
– Черт возьми! – произнес один из мерзавцев. – Съедим их, не погубим же мы души из-за этого? Завтра сходим покаяться, вот и все.
– Послушайте, куманьки, – сказал другой, – что мне в голову пришло! Попросим у этих долгополых разрешение на скоромную еду…
– Да будто они могут его дать! – ответил его товарищ.
– Клянусь потрохами Богородицы! – воскликнул Буа-Дофен. – Я знаю лучшее средство, чем все это, – сейчас скажу вам на ухо.
Четверо бездельников немедленно сдвинули головы, и Буа-Дофен потихоньку объяснил им, в чем состоит его план, встреченный громким хохотом. У одного из разбойников явилось кое-какое сомнение.
– Скверная мысль пришла тебе в голову, Буа-Дофен; это может принести несчастье – я в этом не участвую.
– Помалкивай, Гийемен. Небольшой грех дать кому-нибудь понюхать, чем пахнет лезвие кинжала.
– Но… но духовному лицу…
Они говорили шепотом, и монахи, казалось, старались угадать их намерение по отдельным доносившимся к ним словам.
– Вздор! Никакой разницы нет, – возразил Буа-Дофен несколько громче. – К тому же так дело поставлено, что он совершит грех, а не я.
– Да, да, Буа-Дофен прав! – воскликнули двое остальных.
Буа-Дофен сейчас же встал и вышел из зала. Через минуту раздалось куриное кудахтанье, и разбойник тотчас же снова явился, держа в каждой руке по зарезанной курице.
– Ах, проклятый! – закричала тетка Маргарита. – Резать моих кур, да еще в пятницу! Что ты с ними собираешься делать, разбойник?
– Тише, тетка Маргарита, не дерите мне слуха, вы знаете, я малый сердитый. Приготовьте ваши вертела и предоставьте остальное мне. – Потом он подошел к эльзасскому брату и сказал: – Вот, отец, видите этих двух птиц? Ну, так я хотел бы, чтобы вы милостиво согласились окрестить их.
Монах от изумления попятился; другой закрыл свою книгу, а тетка Маргарита принялась срамить Буа-Дофена.
– Чтобы я их окрестил? – спросил монах.
– Да, отче. Я буду крестным, а присутствующая здесь Марго – крестной. И вот как я хочу назвать своих крестников: одного Карпом, а вот этого Окунем. Имена хоть куда!
– Крестить кур?! – воскликнул монах со смехом.
– Ну да, черт побери, отче! Ну, скорей за дело!
– Ах, мерзавец! – воскликнула Маргарита. – Ты думаешь, я позволю проделывать такие штуки у себя в доме? Что ты, у жидов или на шабаше, чтобы зверей крестить?..
– Уберите-ка от меня эту крикунью, – сказал Буа-Дофен своим товарищам, – а вы, отче, грамотный, так, может, прочтете, какой оружейник сделал этот клинок.
С этими словами он поднес обнаженный кинжал к носу старого монаха. Молодой вскочил со своей скамейки, но почти сейчас же, как будто следуя благоразумному размышлению, снова сел, решив запастись терпением.
– Как же, дитя мое, желаете вы, чтобы я крестил эту живность?
– Черт возьми, очень просто: как крестите вы нас всех, бабьих детей. Покропите водой на голову, скажите: Baptizo te Carpam et Percham[51], – только скажите это на вашей тарабарщине. Ну, Пти-Жан, принеси нам воды в этот стакан, а вы все снимите шляпы, и чинно держать себя, Господи благослови!
К общему удивлению, старый францисканец взял немного воды, полил ею куриные головы и очень быстро и неразборчиво пробормотал что-то вроде молитвы. Окончил он словами: Baptizo te Carpam et Percham. Потом сел на свое место и снова преспокойно занялся своими четками, как будто сделал самую обыкновенную вещь.
Тетка Маргарита онемела от изумления. Буа-Дофен торжествовал.
– Ну, Марго, – сказал он, бросая ей обеих кур, – приготовь-ка нам этого карпа и этого окуня, славное постное блюдо!
Но Маргарита, несмотря на крестины, не соглашалась еще смотреть на них как на христианскую пищу. Разбойникам пришлось пригрозить ей, что они разделаются с ней по-свойски, и только тогда она решилась посадить на вертел этих импровизированных рыб.
Между тем Буа-Дофен и его спутники пили вовсю, провозглашали тосты и подымали страшный шум.
– Послушайте! – закричал Буа-Дофен, изо всей силы ударив кулаком по столу, чтобы добиться тишины. – Я предлагаю выпить за здоровье нашего святейшего папы и за гибель всех гугенотов. Нужно, чтобы и наши долгополые, и тетка Марго выпили с нами вместе!
Предложение было встречено одобрительными возгласами трех его товарищей.
Он поднялся пошатываясь, будучи уже больше чем наполовину пьян, и из бутылки, что была у него в руках, налил стакан молодому монаху.
– Ну, отче, – сказал он, – за святость его здоровейшества… Ошибся! За здоровье его святейшества и за гибель…
– Я никогда не пью между трапезами, – холодно ответил молодой человек.
– О, черта с два, вы выпьете, или, черт меня бери, вы мне объясните, почему вы не хотите пить.
С этими словами он поставил бутылку на стол и, взяв стакан, поднес его к губам молодого монаха, который склонялся к своему молитвеннику, по-видимому, с большим спокойствием. Несколько капель вина упало на книгу. Монах сейчас же поднялся, схватил стакан, но, вместо того чтобы выпить его, выплеснул содержимое в лицо Буа-Дофену. Все засмеялись. Монах, прислонившись к стене и скрестив руки, пристально смотрел на мерзавца.
– Знаете ли, монашек, ваша шутка мне совсем не нравится! Черт возьми, если бы не ваш сан, я бы вас научил обращению с людьми!
С этими словами он протянул руку к лицу молодого человека и кончиками пальцев коснулся его усов.
Лицо монаха побагровело. Одной рукой он схватил за шиворот наглого разбойника, другой взял бутылку и с такой яростью разбил ее об голову Буа-Дофена, что тот без сознания упал на пол, залитый кровью и вином.
– Превосходно, парень! – воскликнул старый монах. – Для скуфейника вы проворны на руку!
– Буа-Дофен убит! – закричали трое разбойников, видя, что их товарищ лежит без движения. – А, негодяй! Сейчас мы зададим вам знатную трепку!
Они схватились за свои шпаги; но молодой монах с удивительным проворством засучил длинные рукава, завладел шпагой Буа-Дофена и встал в оборонительную позицию с самым решительным видом. В то же время его собрат вытащил из-под своей рясы кинжал, клинок у которого был дюймов восемнадцати длиной, и встал рядом с ним с не менее воинственным видом.
– А, канальи! – закричал он. – Мы вас научим обращению, поставим вас на место!
В одно мгновение трое негодяев, кто раненый, кто обезоруженный, принуждены были выскочить в окно.
– Господи Иисусе! – воскликнула тетка Маргарита. – Какие вы вояки, отцы мои! Вы делаете честь религии. Но при всем при этом вот мертвое тело, а это неприятно для репутации гостиницы.
– О, ничуть не бывало. Он жив! – сказал старый монах. – Я вижу, что он шевелится, но я сейчас его пособорую. – И он приблизился к раненому, взял его за волосы и, приставив ему к горлу свой острый кинжал, собирался было отрезать голову, если бы его не удержала тетка Маргарита и его товарищ.
– Что вы делаете, Боже мой! – говорила Маргарита. – Убить человека. Да еще человека, который продолжает считаться добрым католиком, хотя, как я погляжу, на самом деле ничего подобного!
– Я предполагаю, – сказал молодой монах своему собрату, – что спешные дела вас призывают, как и меня, в Божанси. Барка пришла. Спешим!
– Вы правы, я иду с вами. – Он вытер свой кинжал и снова спрятал его под рясу. Затем оба храбрых монаха заплатили свою долю и вместе отправились по направлению к Луаре, оставив Буа-Дофена на попечении Маргариты, которая начала с того, что, обшарив его карманы, вернула свой долг, затем она занялась тем, что вынула куски стекла, торчавшие у него на лице, чтобы потом сделать ему перевязку по всем правилам, принятым у кумушек в подобных случаях.
– Если не ошибаюсь, я вас где-то видел? – обратился молодой человек к старому францисканцу.
– Черт меня побери, ваше лицо мне знакомо, но…