– Пли!
Начальник с красным пером повернул голову, и Мержи узнал своего брата. Он протянул руку к аркебузе своего соседа, чтобы отвернуть ее; но, раньше чем успел он ее коснуться, выстрел раздался. Всадники, удивленные этим неожиданным залпом, врассыпную бросились по полю; капитан Жорж упал, пронзенный двумя пулями.
XXVII. Лазарет
Father. Why are you so obstinate?
Pierre. Why you so troublesome, that a poor wretch
Cant die in peace? —
But you, like ravens, will be croaking round him.
Монах. Зачем вы так упорны?
Пьер. Зачем вы не даете умереть
Спокойно бедняку,
Не каркая как вороны над ним?
Старинный монастырь, сначала конфискованный городским советом Ла-Рошели, во время осады был обращен в лазарет для раненых. Пол церкви, откуда убраны были скамейки, алтарь и все украшения, был покрыт сеном и соломой; туда переносили простых солдат. Трапезная была предназначена для офицеров и дворян. Это был довольно большой зал, обшитый старым дубом, с широкими сводчатыми окнами, дававшими достаточный свет для хирургических операций, которые непрерывно здесь производились.
Сюда положили и капитана Жоржа, на матрац, красный от его крови и от крови стольких других несчастных, предшествовавших ему в этом месте скорби. Охапка соломы служила ему подушкой. С него только что сняли кирасу и разорвали камзол и рубашку. До пояса он был обнажен, но на правой руке еще оставались наручник и стальная рукавица. Солдат унимал кровь, текущую у него из ран, одной в живот, как раз ниже кирасы, другой легкой, в верхнюю часть левой руки. Мержи был так подавлен горем, что не в силах был оказать какую-либо существенную помощь. То плача на коленях перед братом, то катаясь по земле с криками отчаяния, он не переставал обвинять себя в том, что убил самого нежного брата и лучшего своего друга. Меж тем капитан сохранял спокойствие и старался умерить выражения отчаяния.
В двух шагах от его матраца находился другой, на котором покоился бедняга Бевиль, в столь же жалком состоянии. Черты его не выражали спокойной покорности, как черты капитана. От времени до времени он испускал глухие стоны и поворачивал глаза к соседу, как будто прося у того немного его мужества и твердости.
Человек лет приблизительно сорока, сухой, тощий, лысый, весь в морщинах, вошел в зал и приблизился к капитану Жоржу, держа в руках зеленый мешок, из которого доносилось бренчание, очень страшное для бедных больных. То был мэтр Бризар, довольно ловкий для своего времени хирург, ученик и друг знаменитого Амбруаза Паре. Он только что произвел какую-то операцию, судя по тому, что рукава у него были засучены до локтей и спереди у него еще висел большой фартук, весь в крови.
– Чего вы от меня хотите и кто вы такой? – спросил у него Жорж.
– Я хирург, ваше благородие, и если имя мэтра де Бризара вам неизвестно, так вы многих вещей не знаете. Ну, запаситесь овечьей храбростью, как кто-то говорил. В аркебузных ранах я разбираюсь хорошо, слава Богу, и хотел бы я иметь столько мешков с золотом, сколько пуль я извлек из тела людей, которые теперь живут и здравствуют.
– Только, доктор, говорите мне правду! Рана смертельна, насколько я понимаю?
Хирург сначала осмотрел левую руку и проговорил: «Пустяки!» Потом принялся зондировать другую рану, от чего раненый стал делать ужасные гримасы. Правой своей рукой он даже довольно сильно отталкивал докторскую руку.
– К дьяволу! Не лезьте дальше, чертов лекарь! – воскликнул он. – По вашему лицу я вижу ясно, что моя песенка спета.
– Видите ли, сударь, я боюсь, что пуля сначала задела мускулы нижней части живота и, поднявшись, застряла в спинном хребте, именуемом иначе греческим словом рахис. Заставляет меня так думать то обстоятельство, что у вас отнялись и похолодели ноги. Этот патогномический признак редко обманывает, и в таком случае…
– Ружейный выстрел в упор и пуля в спинном хребте! Черт! Больше чем надо, доктор, чтобы отправить беднягу ad patres[56].
– Нет, он будет жить! Он будет жить! – закричал Мержи, уставясь блуждающими глазами на доктора и крепко схватив его за руку.
– Да, он будет жить еще час, может быть, два, – холодно ответил мэтр Бризар, – он человек здоровый.
Мержи снова упал на колени, схватил брата за руку, и поток слез оросил стальную перчатку, которая была на ней надета.
– Часа два? – переспросил Жорж. – Тем лучше: я боялся, что дольше придется мучиться.
– Нет, этого не может быть! – воскликнул, рыдая, Мержи. – Жорж, ты не умрешь! Брат не может умереть от руки брата!
– Полно, успокойся и не тряси меня. Каждое твое движение во мне отзывается. Теперь я не очень мучаюсь, только бы это не прекращалось… как говорил Зани, падая с высокой колокольни.
Мержи сел около матраца, положив голову на колени и закрыв лицо руками. Он был неподвижен и находился как бы в полудремоте; только время от времени по всему телу его пробегала судорожная дрожь, как приступ лихорадки, и стоны, не похожие на человеческие звуки, с трудом вырывались из его груди.
Хирург сделал кое-какую перевязку, чтобы только остановить кровь, и с полным хладнокровием вытирал свой зонд.
– Я вам советую сделать приготовления, – сказал он. – Если вам угодно пастора, их тут сколько угодно. Если же вы предпочитаете католического священника, то и такого вам найдут. Я только что видел какого-то монаха, которого наши взяли в плен. Да вон он там исповедует папистского офицера, который при смерти.
– Пускай мне дадут пить, – ответил капитан.
– От этого воздержитесь. Вы умрете на час раньше.
– Час жизни не стоит стакана вина. Ну, прощайте, доктор. Вот рядом со мной человек с нетерпением вас дожидается.
– Кого же вам прислать: пастора или монаха?
– Ни того, ни другого!
– Как так?
– Оставьте меня в покое!
Хирург пожал плечами и подошел к Бевилю.
– Черт возьми! – воскликнул он. – Вот славная рана! Эти черти добровольцы бьют, как глухие.
– Я поправлюсь, не правда ли? – спросил раненый слабым голосом.
– Вздохните немного, – сказал мэтр Бризар.
Раздалось что-то вроде слабого свиста – его произвел воздух, вышедший из груди Бевиля через рану и рот одновременно, и кровь забила красной пеной.
Хирург присвистнул, словно подражая этому странному звуку, потом наскоро положил компресс, забрал свои инструменты и собирался уйти. Меж тем Бевиль блестящими, как два факела, глазами следил за всеми его движениями.
– Как же, доктор? – спросил он дрожащим голосом.
– Укладывайте ваши вещи в дорогу, – холодно ответил хирург. И удалился.
– Увы! Умереть таким молодым! – воскликнул несчастный Бевиль, роняя голову на охапку соломы, служившую ему изголовьем.
Капитан Жорж просил пить, но никто не хотел дать ему стакана воды из страха ускорить его конец – странное человеколюбие, служащее только для того, чтобы продлить страдание! В эту минуту в зал вошли Ла-Ну и капитан Дитрих в сопровождении других офицеров, чтобы посетить раненых. Все они остановились перед матрацем Жоржа, и Ла-Ну, опершись на рукоять своей шпаги, переводил поочередно с брата на брата свои глаза, в которых отражалось все волнение, испытываемое им при этом печальном зрелище.
Внимание Жоржа привлекла фляга, висевшая на боку у немецкого капитана.
– Капитан, – произнес он, – вы старый солдат?
– Да, старый солдат. От порохового дыма борода скорее седеет, чем от лет. Меня зовут капитан Дитрих Горнштейн.
– Скажите, что бы вы сделали, если бы были ранены, как я?
Капитан Дитрих с минуту посмотрел на его раны, как человек, привыкший их видеть и судить, насколько они тяжелы.
– Я привел бы в порядок свою совесть, – ответил он, – и попросил бы стакан доброго рейнвейна, если бы поблизости нашлась бутылка.
– Ну так вот, я у них прошу только их скверного ларошельского вина, и это дурачье не хочет мне его дать.
Дитрих отстегнул свою флягу, внушительной величины, и собирался передать ее раненому.
– Что вы делаете, капитан? – воскликнул какой-то стрелок. – Доктор сказал, что он сейчас же умрет, если выпьет чего-нибудь.
– Ну так что же? По крайней мере перед смертью он получит маленькое удовольствие! Получайте, молодчина! Очень жалею, что не могу вам предложить лучшего вина.
– Вы хороший человек, капитан Дитрих, – произнес Жорж, выпив вина. Потом, протягивая флягу своему соседу: – А ты, бедный мой Бевиль, хочешь последовать моему примеру?
Но Бевиль покачал головой, ничего не отвечая.
– Ах, – сказал Жорж, – еще мука! Неужели не дадут мне умереть спокойно? – Он увидел, что к нему приближается пастор с Библией под мышкой.
– Сын мой, – начал пастор, – раз вы сейчас…
– Довольно, довольно! Я знаю все, что вы мне скажете, но это потерянный труд! Я католик.
– Католик?! – воскликнул Бевиль. – Значит, ты не атеист?
– Но некогда, – продолжал пастор, – вы были воспитаны в законах реформатской религии; и в этот торжественный и страшный час, когда вам предстоит предстать перед высшим судьей поступков и совести…
– Я католик. Оставьте меня в покое!
– Но…
– Капитан Дитрих, не сжалитесь ли вы надо мной? Вы уже оказали мне одну услугу: я прошу вас оказать и другую. Сделайте так, чтобы я мог умереть без увещаний и иеремиад.
– Удалитесь, – сказал капитан пастору, – вы видите, что он не расположен выслушивать вас.
Ла-Ну подал знак монаху, который сейчас же подошел.
– Вот духовное лицо вашей веры, – обратился он к капитану Жоржу, – мы не имеем в виду стеснять свободу совести.
– Монах или пастор, пусть они убираются к черту! – ответил раненый.
Монах и пастор стояли по обе стороны постели и, казалось, расположены были оспаривать один у другого умирающего.