ниям. Существуют детали, которые многого стоят. И когда сейчас о них узнаёшь поражаешься себе самому, забывшему и пропустившему их мимо сознания.
Я добрался до Белого дома где-то часам к 16.00. Тех толп, которые впоследствии создали образ людского моря, окруживших Белый дом, ещё не было. Сразу прошел в штаб. Штабом считался 5-й этаж Президентского крыла, кабинет Бурбулиса. Напротив кабинет Скокова. На шестом этаже, в том же крыле, размещался премьер Иван Силаев. В коридоре, при входе в президентский кабинет, стояла усиленная охрана. Вид милиционеров с автоматами был непривычен. Они ещё не успели переодеться в другую, более соответствующую обстоятельствам форму. На 18.00 было назначено совещание у Силаева. Радио и телевидение России решением ГКЧП № 2 было запрещено. Практически выпуск всех демократических газет был прекращен. Еще «на птичьих правах» работало «Эхо Москвы», но мы понимали, что это, скорее, по недосмотру. И вряд ли радиостанция продержится больше 12 часов. Там, на совещании, было редкое единодушие: надо искать выход, найти способ прорвать блокаду. Еще не подполье, но задача та же самая — наладить вещание любыми средствами, из любой точки. У себя в Компании я появлялся наскоками, скорее с целью разведки — не стоят ли омоновцы? Омоновцы стояли от нас в 100 метрах, охраняли идеологический оплот ГКЧП: газеты «Правда» и «Советская Россия». Три бронетранспортера и безразличные сытые лица привилегированных войск, которым разрешено больше, чем разрешено остальной армии. Нас спрашивали, мы сами недоумевали, почему здание Компании не блокировано спецвойсками. Чуть позже мы поняли: а зачем? Весь теле — и радиоэфир сосредоточен в Останкино. Мы только начинали, сами кричали о своей технической бедности. Чего ради их перекрывать?
Утром 19 августа генеральный директор Компании Анатолий Лысенко дал жесткое указание — любыми способами вынести из здания компании съемочную технику: кассеты, магнитофоны, рассредоточить её по квартирам работников. Ситуация вообще-то была предельно проста. Эфир нам перекроют любыми способами, значит, надо внедриться туда и войти в контакт с теми, чей эфир закрыть невозможно. Схема действий сложилась практически мгновенно. Снимать, записывать во всех точках Москвы, во всех точках Ленинграда. Что бы ни произошло, как бы ни сложилась наша судьба, Всероссийская государственная телерадиокомпания свой выбор сделала не в эти дни, а много ранее — мы должны располагать неповторимыми документами, свидетельствующими о том, что произошло в России, именно в России. Войска были введены только в городах России, в ночь с 18 на 19 августа и в последующие дни.
Заседание союзного правительства, прошедшее именно в эти дни, с единственным вопросом, поставленным премьером Валентином Павловым высказать свое отношение к действиям ГКЧП, — дает ключ к пониманию, почему путч проходил именно так, а не иначе. Во-первых, само заседание подтверждает факт существования заговора, так как с правительством советуются не до начала событий, а после их свершения. Во-вторых, это правительство, хотя и формально, но постоянно подчеркивало свою реформаторскую суть, а значит, было завязано в общей системе взаимоотношений с мировым сообществом, которое хотя бы на словах, но поддерживало курс Горбачева на перестройку. В диалоге, возникшем на заседании, между премьером Павловым и его первым заместителем Щербаковым, с репликами министра финансов Орлова, обозначается главный страх — неминуемый отказ в кредитах. И Павлов, и Щербаков, и Орлов (неизмеримо более профессиональные в финансово-банковских делах, нежели Геннадий Янаев, Бакланов, Крючков, Язов или Пуго) понимали, что классический переворот пиночетовского характера мгновенно изолирует страну. И вся риторика так называемого «слова к народу» не более, чем политическая демагогия, не имеющая под собой ни финансовой, ни материальной, ни технической, ни структурной основы. И все призывы и заклинания провести ревизию, переаттестацию внутренних резервов этих самых резервов прибавить не могли. Поэтому и организовали такой переворот, при котором правила очевидной изоляции как бы не действовали: телефоны работают, поезда ходят, самолеты летают. Со стороны посмотреть — и никакой это не переворот, а незначительная коррекция курса, мобилизующая население на преодоление бесхозяйственности, безделья и анархии, вызванных разрушением старых структур. Ну а что касается средств массовой информации, их деятельность действительно приостановлена, но это так, для острастки, чтобы с перепугу не извратили реформаторский смысл координации курса. Отчасти цинично, но отчасти и правдоподобно. Отсутствие омоновцев перед входом на Российское телевидение не исключало наличие двух, а возможно, и четырех спецмашин (их дежурство чередовалось), люди, сидящие в машинах, были заняты своим профессиональным занятием — фиксировали входящих и выходящих из Компании посетителей. Немножко слушали, немножко записывали. Для спешной эвакуации техники это представляло определенную сложность, но нет худа без добра. Именно на эти дни планировался переезд части сотрудников в другое здание. Подъезжали грузовые машины, с кряхтением и руганью выносили мебель. Ничто не напоминало экстренности действий. Мы знали, что руководство ГКЧП было проинформировано Леонидом Кравченко (главой Государственного телевидения и радио) о состоянии дел на Российском телевидении и радио: «У них своей базы нет. Все, что они делают, создается на базе арендуемых площадей в «Останкино». Эту базу мы блокировали, поэтому их действия можно посчитать безопасной суетой, поэтому ОМОН не нужен, достаточно двух постов наблюдения. К ним непременно придут иностранные корреспонденты, они убедятся — никаких препятствий передвижению, никаких помех работе нет».
Между тем атмосфера накалялась. На совещании у Силаева была признана единственно правильной наша концепция создания автономного Российского телевидения и радио. Сожалели, что не успели закончить, заложить хотя бы минимальную техническую базу. До этого нас все время толкали к мысли раздела «Останкино», чему я противился, объясняя, что от раздела наши информационные возможности не возрастут. Вещание, сосредоточенное в едином центре, уязвимо. Август это показал со всей откровенностью. Вещание из разных точек — это, по сути, заранее подготовленные позиции, на которые в критический момент смогут отойти демократические силы. Смешно, но именно так мы рассуждали в блокированном бронетехникой Белом доме.
Еще задолго до августа нас изгнали по воле Михаила Горбачева с радиоволн первой союзной программы… Мы вещали на этих волнах в объеме четырех часов. Гнев Президента был неподдельным. Он назвал «Радио России» вражеским голосом и потребовал закрыть его. Закрыть нас было уже невозможно. «Радио России» успело, за каких-то три месяца, снискать популярность независимого радио и составить конкуренцию на то время лучшей радиопрограмме, каковой был «Маяк». Закрыть не закрыли, но изгнание состоялось. Формула, выдвинутая Горбачевым: «Не можете закрыть, сделайте так, чтобы их не слышали», — была реализована. Нам был поставлен ультиматум: либо полная лояльность к Президенту Союза, всем его действиям, с правом руководства Гостелерадио вмешиваться в наши программы. В этом случае мы оставляем вас на первом радиоканале под нашим контролем, иезуитски улыбаясь, сообщил мне Анатолий Тупикин, — либо мы даем вам диапазон, и ваше вещание уходит с первой кнопки, с проводов, а значит, аудитория сокращается почти в три, четыре раза. И там делайте что угодно. (Последняя фраза принадлежит, разумеется, мне). Ну что ж, решили мы: чем цензура на свободе, лучше уж свобода в подполье. С того момента «Радио России» слушали как радиостанции «Свобода», «Голос Америки», Би-би-си. Люди прекращали работу, чтобы в нужный час собраться вокруг приемника и послушать «Радио России». Уже было ясно, что мы встали на путь оппозиционного вещания.
В те самые дни я предупредил правительство России, что в случае дальнейшего обострения отношений между союзным руководством и российским вероятность закрытия «Радио России» вполне реальна. Надо иметь резервный вариант вещания. Такой вариант был разработан с использованием военного канала, который был зарезервирован на случай чрезвычайных ситуаций. Канал не предоставлял возможности качественного эфира, но мог существовать как чисто информационный, и тем не менее техническая схема запасного варианта, на случай открытой конфронтации с союзным руководством, на этом сверхзакрытом совещании была одобрена. Я впервые присутствовал на совещании, где явка освидетельствована твоей росписью на специальном бланке. Все это выглядело и грустно, и смешно. Тогда у России не было своей армии, своих органов безопасности, а Министерство внутренних дел имело выщипанный вид и птичьи права. Несколько генералов-связистов, присутствующих на совещании, поочередно вытирали пот со лба. Я читал на их лицах неподдельный страх, как если бы мы, по собственной инициативе, пригласили их для участия в заговоре. Этот генеральский мандраж, заикающуюся речь заметил премьер и вынужден был даже прикрикнуть на напуганных генералов:
— Вы где находитесь, на территории России?
— Так точно, — почти хором ответствовали генералы.
Тогда входило в моду выражение, придуманное министром юстиции Николаем Федоровым, — «юрисдикция России». Силаев усмехнулся:
— Я, как российский премьер, гарантирую вам безопасность ваших действий. Запомните — и помещения ваших станций, и их оборудование собственность России. Так что будьте добры выполнить приказ.
Ровно через два часа документы сверхзакрытого совещания лежали на столе у первого заместителя Язова, генерала армии Моисеева. Тогда поговаривали, что Моисеев человек Горбачева и вот-вот сменит Язова. Моисеев, естественно, поднял шум. О совещании было доложено Горбачеву, как о действиях российского руководства, имеющих целью создать сеть нелегального вещания на территории Союза. А спустя неделю Силаев с усмешкой показал мне Указ Президента СССР, тоже, разумеется, закрытый, налагающий вето на решение нашего секретного заседания.