ика Аганбегяна, тех самых, кто ещё до 85-го года будоражил общество дерзкими экономическими идеями. Еще и зрительный эффект: численная внушительность оппозиции — полуторатысячный зал был полон. Здесь есть некая парадоксальность. Казалось бы, демократические силы, опираясь на Президента, удерживали свои позиции в правительстве, но вместе с тем демократы как бы мгновенно утрачивали навык действия, оказываясь в меньшинстве. Это наглядно показала обстановка, сложившаяся в парламенте. Когда Хасбулатов провел ротацию парламента и, опираясь на возрастающий консерватизм съезда, резко сократил в парламенте присутствие демократов, те отреагировали и вяло, и непродуктивно. Они оказались не готовы к подобному развитию событий. Их отлив из парламента скорее напоминал не маневр, а элементарное бегство. Демократы покидали парламент на фоне собственного стона: «Мы ничего не можем изменить, мы — в меньшинстве, нас изгоняют». Отсюда один из выводов по поводу непростого, лишенного классических норм демократического процесса, вершащегося в России. Мы чувствуем себя уверенно, когда нас много. И никакие другие качества, обладание которыми и есть гарантия нашей значимости, независимости: будь то образованность, коммуникабельность, приверженность демократии и даже осведомленность (не в смысле заимствования, а в смысле знания опыта зарубежного), — не могут перекрыть это зловещее — много. Кстати, об осведомленности.
Дело тут не в западничестве или упорной русскости, а в интеллектуальной оснащенности. В этом — неумение переходить из одного состояния в другое: из состояния власти — в состояние уверенной в себе оппозиции, уверенность которой обретена, пусть даже недолгим, опытом управления страной. Это — главный изъян современных демократических сил. Демократы не обрели необходимой структурности. У них не выработался навык осмысленного и программируемого объединения своих сил. Они вечно в раздоре, в выяснении отношений самих с собой, в нескончаемых претензиях на лидерство в демократическом движении. Если демократия в России настроена на выживание, она должна иметь несколько вариантов перегруппировки своих сил: на время подготовки к выборам — тактика большинства, когда это большинство наличествует, тактика меньшинства, коалиционный вариант — объединение с силами промежуточными, более консервативных, национальных воззрений. Демократия без разработки такого тактико-стратегического досье обречена. Этот же принцип предполагает и партийное построение демократических сил. Не более двух-трех достаточно многочисленных партий — от российского менталитета мы никуда не уйдем: в большой стране партии должны быть большими. У непросвещенного человека, разглядывающего наше бытие, может сложиться впечатление, что общество и власть живут в разных домах. В доме власти жильцы ссорятся, бьют посуду, дерутся. Шум от этих скандалов разносится через разбитые окна. И тогда жильцы дома соседнего всякий раз спрашивают, что там опять у них, и выбредают на этот шум, скандал — всегда зрелище.
Где-то в самом конце июля мне опять позвонил вице-президент. Он был возбужден, разговор начался на повышенных тонах. Выразив свой гнев по поводу обвинений, сделанных в его адрес в одной из телепередач с участием Андрея Караулова, вице-президент неожиданно спросил меня:
— Олег, вот ты умный человек, ты веришь, что я навел бы порядок в России в течение 3–4 месяцев?
Я засмеялся и сказал:
— Если, Александр Владимирович, ваше первое утверждение справедливо, то нет, не верю.
— Ну и зря, — запальчиво ответил вице-президент. И мы заговорили совсем о другом.
Из этого мимолетного разговора вытекает один характерный для переживаемого нами времени вывод: «Россия устала ждать». На этом строился популизм Президента до поры его избрания, на этом строится популизм всех его политических оппонентов. Профессионализм в политике — это смелость обещаний. Не задумывайтесь над последствиями, тогда сказанное будет выглядеть убедительнее.
А что же тогда непрофессионализм? Думать, что ваших избирателей интересует правда. Правда нужна избирателям, если она созвучна их надеждам на лучшую жизнь.
Долгое существование однопартийной системы выработало у народа образ властного долголетия, или, говоря проще, незыблемости власти. Находясь в оппозиции, демократы этот принцип беспощадно критиковали; став властью, они оказались в путах традиции. В России крайне болезнен период предчувствия власти и уж тем более неприход к ней, кстати, как и утрата властных полномочий. Все потому же — ты лишаешься не просто власти: на час, на год, такой власти в советском варианте не существовало, — ты лишаешься длительной благополучности. Искоренение инакомыслия из той же оперы, наследие однопартийности. Коммунисты почувствовали себя обманутыми перестройкой, которую, как они заявляли на каждом шагу, они и затеяли. И это было правдой. Разговоры о необходимости перемен начали члены КПСС. Другой, непартийной власти у нас попросту не было. Разговор о переменах был бесспорным капиталом, и этот капитал был необходим. Кризис партии неминуемо перерос в кризис власти в государстве. До этого момента «власть в партии» и «власть в государстве» были понятиями тождественными.
Непримиримая оппозиция, инициируемая КПСС, требует не смены власти, а отмщения, угрожая расправой, судом, тюрьмой. Иначе говоря, непримиримая оппозиция желает не только захвата власти, но и искоренения продуктивного инакомыслия. Она желает долголетнего правления. Это неминуемо вызывает адекватную реакцию демократических сил. Идет не соревнование идей и программ, а соревнование угроз.
Июль — август 1993 г.
Все повторяется. Опять тревожный август. Опять навязчивые разговоры о перевороте.
Где-то в начале июля меня пригласил Юрий Скоков. Перед этим я сделал с ним нашумевшую передачу «Кто вы, Юрий Скоков? (Часть вторая)», сразу после его отставки с поста секретаря Совета безопасности. Передача, как мне сказали, Президента насторожила. Я пожал плечами. Президент знал, что отставку Скокова я считаю ошибкой. Мы легко и необремененно создаем врагов. Я бы не хотел, чтобы вчерашний соратник Президента стал его противником. Скоков другой, в этом его данность, а не вина. И сегодня Президенту, с возвращением идеи Совета Федерации, было бы неизмеримо легче, если бы рядом был Скоков. Но что случилось, то случилось. И речь не об этой нашумевшей передаче. Скоков долго «прощупывал» меня, а затем предложил объединить усилия и создать некое движение согласия.
Идея чистого центризма никому не дает покоя. Определение «чистого» я употребил не случайно. Неожиданно в компании Скокова оказался Егор Яковлев. С Яковлевым мы много и подолгу обсуждали ситуацию: и он, и я тяготились безнравственностью, которую тиражируют современные политики. Подозрительность стала главной чертой времени. Мне было труднее, чем ему; возглавляя государственное телевидение, я чувствую, как меня пытаются втянуть в эту политическую склоку. Когда власти начинают состязаться в полемике, кто больше коррумпирован, и немыслимые усилия тратятся не на управление страной, а на сбор компромата — большего безумия быть не может. На глазах общества политический Олимп превращается в авгиевы конюшни.
При наших встречах неминуемо возникала мысль о создании клуба единения, не претендующего на политическую власть, а анализирующего, размышляющего принародно о её нравственном наполнении. Мысль в чем-то сумасшедшая, идеалистическая, но крайне необходимая. Вернуть словам их смысл, понятиям, обозначающим высшие нравственные ценности, — их истинность.
Власть должна быть честной. Человеческое достоинство — превыше всего. Демократия и демократы — это не ругательство, а главная ценность цивилизации, если сохранять чистоту идеи и т. д. От имени этого единения личностей, их может быть двести, обратиться к обществу с манифестом. Создать нечто, нервирующее власть постоянно, из людей независимых, не истерзанных меркантильными интересами, но готовых всегда сказать свое слово и вынести на публичный суд проблемы, для власти, возможно, нежелательные, но не терпящие умолчания. Не претендуя на власть, говорить с ней на равных, заставить её считаться с мнением этого единства личностей, которое, расширяясь незначительно, может стать неким нравственным порогом для власть держащих.
И вдруг эта встреча со Скоковым, нащупывание единомышленников ради согласия, во имя согласия, опираясь на согласие. Я понимал, что слова Скокова, сказанные недавно: «Я не собираюсь уходить из политики», — не назовешь эмоциональным всплеском, надо ждать поступков, действий. Мне был интересен тот немыслимый союз, и я пришел. Собрались люди мало сказать непохожие: Николай Федорович Полосин — член Президиума Верховного Совета, Николай Травкин, Дмитрий Рогозин — один из молодых политиков, Вартазарова лидер социал-демократической партии, Евгений Кожокин, Егор Яковлев и я. Еще предполагалось участие Абдулатипова и Степашина, но и тот и другой были где-то чем-то заняты. Исходный девиз встречи: мы, разные по убеждениям, отказываясь от своих партийных пристрастий, создаем движение «Согласие ради Отечества». И, как первый шаг, готовим ассамблею народов России. Тут к месту и наш Манифест, который мы сочинили втроем: Егор Яковлев, Евгений Кожокин и я. Два заседания оргкомитета прошли в деятельных разговорах: кого привлечь, на кого опираться, как захватить идеей регионы, и вообще, зачем и почему?! А на третьем Егор Яковлев заявил, что он «сходит с поезда». Я чуть опоздал на эту встречу, и все взгляды присутствующих вперились в меня. Все ждали моей реакции. Я сказал — нет, я остаюсь. Пока остаюсь. Любой шаг к согласию должен быть использован — это моя философия. Хотя выход из игры Егора Яковлева ситуацию усложняет. У Егора есть авторитет среди интеллигенции. Накануне он обсуждал идею движения с Явлинским и Горбачевым. Когда я узнал об этом, я рассмеялся. Нетрудно предположить, что они ответили ему: Скоков — не тот человек. А кто нынче тот в понимании того и другого? Хотел бы я знать. Хотя я знаю. В понимании Явлинского — Явлинский, в понимании Горбачева — Горбачев. Кстати, Яковлев, обсуждая возможный состав будущего оргкомитета, не уставал повторять, характеризуя того или иного достаточно известного человека, но по каким-то качествам не укладывающегося в формулу честного и бескорыстного политика, одну и ту же сакраментальную фразу: «Отыгранный шар. Ему не верят, он себя исчерпал». На что я возразил: «Полторанин считает, что Скоков себя исчерпал, а Хасбулатов Полторанина называет «политическим трупом».