Именно 8 мая на КП дивизии Василий Сталин дал последнюю команду подзадержавшемуся в берлинском небе бойцу:
— Возвращайся! Посадку разрешаю. Войны больше нет…
Всему-то бывает конец — войнам тоже. Но, прежде чем поставить точку в этой главе, расскажу открывшуюся мне не так давно правду о штурме рейхстага.
Несколько лет назад литератор Е. Долматовский предложил обратиться через нашу армейскую газету к тем, кто штурмовал рейхстаг, и припомнить былое. «Певец во стане русских воинов», он собрал потом письма участников штурма, и получилась книга «Автографы Победы». Часть писем была опубликована в газете, многие легли в архив, так и неиспользованные, а потом архив уничтожили. Это просто делается. Сгребается все в мешок — ив огонь. Для приличия составят акт. Со временем и его сожгут. Да и что удивляться — скоро век минет, как этим занимаемся весьма любовно.
Россия горит!..
И все же тогда не все письма были уничтожены. Кое-что я просто никому не показал, и скромные странички из школьных тетрадок уцелели — вырвались из огня, как в том, сорок пятом, их авторы. Сколько уж лет хранятся по-солдатски сложенные треугольники — «мои «неизвестные солдаты»…
Гнездилов, Канакин, Куралесин, Колчунов, Овчинников, Кочегин, Фесенко, Болотов, Семеновский, Куракин, Борисенко, Головко, Волик… Я помню их всех. Они мне бесконечно дороги, так много изведавшие солдаты. В минуты, когда на душе становится горько и отвратно от фальши и лицемерия людей, рвущихся к власти, от бесконечно обманных программ, праздной говорильни и суеты вокруг шаткого, подкрашенного под золото трона, я добираюсь до старых солдатских писем и ищу в них поддержку и помощь…
«Мне шел 17 год — самый цвет юности, которая дается человеку один раз, — пишет бывший сержант Овчинников. — Нас было трое с одного московского двора, мы вместе явились в Киевский райвоенкомат к военкому Матрину и долго уговаривали его отправить нас на фронт — ведь шла война. Наконец военком согласился. Перед проводами, помню, много было материнских слез, только нам было уже не до них. А майор Матрин сказал: “Вы сначала научитесь стрелять и колоть штыком”, — и послал нас на станцию Сурок, в 137-й запасной полк.
И вот ноябрь 1942 года. Николай Алексеев, один мой корешок, с маршевой ротой убыл на Центральный Фронт. Тогда я еще не знал, что он вскоре погибнет. Второй товарищ детства, Сергей Рыбкин, попал под Сталинград — там ему оторвало правую руку. А моя доля выпала на Волховский фронт. В Тихвине я принял боевое крещение, а оттуда маршем мы направились к Синявинским болотам. Там с боями выходила с переднего края 18-я гвардейская дивизия. Она была сильно потрепана, пополнялась, и меня взяли в полковую разведку.
Я не могу рассказать так, как показывают в кино, но вспомнить есть что…
После двух ранений и контузии попал на 1-й Белорусский, был зачислен в 150-ю стрелковую Идрицкую дивизию генерала В.М. Шатилова. С этой дивизией помкомвзвода пулеметной роты я и подошел к Берлину. Помню, штаб разместился в тюрьме, на окраине города. Раз меня вызывают туда, и замполит Петров принимает в комсомол. В заявлении так было и написано: “В Берлин хочу войти комсомольцем”.
И вот последняя преграда — река Шпрее. Ее мы форсировали с ходу, но дальше было очень жарко — шли тяжелые уличные бои. Берлин не Москва, и я забыл названия улиц, да и когда их было запоминать — диски для автомата не успевал заряжать. Командир роты старший лейтенант Манаев всегда был рядом со мной, и когда раскрыли с ним карту, то разобрались, что находимся на улице, слева от которой рейхстаг, а справа «дом Гиммлера». Это было утром 30 апреля.
Я и сейчас не могу описать, каким чудом мы, несколько бойцов, по подвалам и закоулкам Берлина, который горел и весь был в дыму, очутились в «доме Гиммлера». Полетели гранаты, затрещали автоматные очереди. Мне и в детстве-то не приходилось играть в войну в потемках, а там была настоящая война, притом вслепую… Сколько длился бой, не могу сказать. Немцев мы наложили — не сосчитать. На втором этаже из большого зала, помню, с младшим лейтенантом Алексеевым мы наконец увидели и рассмотрели купол рейхстага.
«Дом Гиммлера» был очищен, в нем разместился наш штаб. Тот день, словно вечность, близился к концу, но самое главное оказалось впереди. Младший лейтенант Алексеев — высокого роста, по всему красавец-мужчина, он был на два года старше меня — получил распоряжение собрать гвардейцев. Нас тогда осталось всего восемнадцать человек, и мы выстроились под аркой «дома Гиммлера».
А дальше было так. Пришли комбат Самсонов, замполит Петров и объяснили обстановку: надо, чтобы к 1 мая над рейхстагом развевалось Знамя Победы. Я в строю стоял вторым, Петров приблизился ко мне и сказал: “Дойдешь до рейхстага — будешь Герой”. Я ответил: “Служу Советскому Союзу. Дойду!..”»
Тут я прерву воспоминания помкомвзвода Овчинникова рассказом комбата С.А. Неустроева. Теперь и Степан Андреевич решил сказать правду о том предпраздничном денечке. «Прошло время, — признается он, — и я могу говорить, будучи абсолютно свободным от пристального генеральского надзора».
…Наблюдательный пункт батальона. К Неустроеву туда то и дело летят тревожные распоряжения командира полка полковника Ф.М. Зинченко: «Наступай на рейхстаг! Выходи к нему быстрее», «Ну что, вышел к рейхстагу?.. Когда выйдешь? Ведь он от тебя, Неустроев, близко, рядом совсем…», «Да смотри же, Степан, внимательно. Серый дом с куполами, который тебе мешает, и есть рейхстаг». Но еще две атаки батальона успеха не принесли…
«Около трех часов дня ко мне на НП снова пришел Зинченко и сообщил: “Есть приказ маршала Жукова, в котором объявляется благодарность войскам, водрузившим Знамя Победы, в том числе всем бойцам 171-й и 150-й стрелковых дивизий. В письменном виде приказ маршала Жукова в войска фронта, очевидно, поступит завтра”.
Забегая вперед, скажу, что сам приказ я прочитал уже после боев в Берлине.
В недоумении спросил Федора Матвеевича: “Рейхстаг не взят, знамени на нем нашего нет, а благодарность уже объявили?” “Выходит, так, — ответил Зинченко. — А может, кто-нибудь из наших все-таки вошел в рейхстаг? Может, ты из-за разрывов не заметил, что происходило на ступенях парадного подъезда?”
Точно ответить я затруднялся. “Возможно, кто-то действительно вошел, — мелькнула мысль. — Хотя даже теоретически это маловероятно”. Неразбериха полнейшая.
Тут по телефону на мой наблюдательный пункт позвонил генерал Шатилов и потребовал передать трубку командиру полка Зинченко. И заявил: “Если наших людей в рейхстаге нет и знамя там не установлено, прими все меры, чтобы любой ценой водрузить флаг или хотя бы флажок на колонне парадного подъезда. Любой ценой!”
Сколько мы это уж раз слышали за войну: «Любой ценой». А цена-то бывала, ох, какая страшная.
Выполняя приказ старшего командования, из батальонов Якова Логвиненко, Василия Давыдова и Константина Самсонова стали отправлять с флажками добровольцев-одиночек, храбрейших людей, с задачей установить флажок на колонне парадного подъезда, или на фасадной стене, или на углу здания рейхстага. Где угодно, лишь бы на рейхстаге.
Никто из этих первых не добрался до цели — все погибли. Первым в моем батальоне бежал Петр Пятницкий. Его убило. Окровавленный флажок поднял Петр Щербина. Красную материю размером с носовой платок каждый водружал на своей собственной позиции, там, где его прижало к земле огнем.
Не только из рейхстага, но и справа, из Кроль-оперы, фашисты продолжали хлестать свинцом. Становилось ясно, что посылать еще кого-то бессмысленно. Немцы применили артиллерию и тяжелые минометы. Снаряды с воем пролетали над нами и рвались где-то позади, в районе моста Мольтке, а через него командование срочно перебрасывало к нам для усиления танки, артиллерию и «катюшей».
Со мной на НП находилась группа капитана Макова со знаменем из штаба корпуса. Ей поставил задачу лично комкор генерал Переверткин: докладывать о ходе боя и водрузить флаг корпуса над рейхстагом. Такая же группа, возглавляемая майором Бондарем, ушла в боевые порядки соседней 171-й дивизии и находилась в батальоне Самсонова.
Наступил вечер. Зинченко по телефону объявил: “Через пятнадцать минут атака. Жду доклада из рейхстага”.
Я думал о боеспособности батальона. Командиры рот и взводов имели опыт ведения боев в крупном городе. Они в высшей степени надежны. В успехе штурма почти не сомневался, но смутное беспокойство все же было. Мало ли что может произойти…
Незадолго до этого Военный совет 3-й ударной армии принял решение об учреждении Знамени Победы. Их изготовили девять, по числу дивизий, и пронумеровали. Знамя № 5 досталось 150-й стрелковой Идрицкой дивизии.
Перед атакой по инициативе коммунистов и комсомольцев в батальоне приготовили и свои красные флаги различной величины. Каждое отделение имело их по одному, а то и по два. Теперь десятки флагов развернулись в атакующей цепи. Всем хотелось, чтобы именно его флаг первым оказался на рейхстаге.
Я с наблюдательного пункта видел, как у парадного подъезда взвилась серия зеленых ракет. Значит, батальон ворвался в рейхстаг. Подразделения Давыдова и Самсонова прикрывали фланги справа и слева.
Около 23 часов по берлинскому времени В.Н. Маков доложил генералу Переверткину, что флаг штаба 79-го корпуса установлен на крыше рейхстага.
У меня и сейчас нет причины усомниться в правдивости его доклада. Маков — серьезный и порядочный человек, он не солгал бы. Но вся беда в том, что знамени корпуса на крыше никто не видел. Маков допустил непростительную ошибку: после доклада генералу ушел из рейхстага в штаб корпуса и для охраны флага не оставил ни одного из своих подчиненных. Флаг бесследно исчез. То ли его сбило осколком, то ли сам упал, то ли еще что…
Такова печальная история флага 79-го стрелкового корпуса. Но, несмотря на это, мне жаль, что о группе капитана Макова широко не известно.
…Примерно через час после того, как батальон ворвался в рейхстаг, пришел Зинченко. Полковника интересовало знамя. Я пытался объяснить, что знамен много. Флаг Пятницкого установил Петр Щербина на колонне парадного подъезда, флаг первой роты выставлен в окне, выходящем на Королевскую площадь… Флажки ротные, взводные и отделений — в расположении их позиций.