А статью-то в Уголовном кодексе, конечно, отыскали и спустя два с лишним года пристроили к арестованному командующему. В приговоре, понятно, подвели итог денежных затрат на все те «металлоконструкции» ангаров, заборов, гусей да индюков для дачи, доставшейся от одного авиационного начальника, и охотничьего хозяйства — для любителей охоты. Я читал этот документ, и невольно в памяти всплывали такие истории былых лет — когда дичала рать партийной номенклатуры, — что Васино-то «злоупотребление служебным положением», словно наивная сказка о русском колобке.
Василия Сталина доставили в тюрьму 3 января 1956 года. Здесь ему предстояло отбыть 8 лет лишения свободы. Отбыть — это переделывать себя, исправляться в процессе трудовой деятельности. Годы войны, боевые маршруты сквозь огненные метели, воздушные схватки с противником, тысячи часов, проведенных сыном Сталина в небе, освоенные им истребители, штурмовики, бомбардировщики, связные и пассажирские самолеты — наши, трофейные немецкие машины и машины союзников — это не трудовая деятельность. Вот в тюремной мастерской покрути-ка сверлом — тогда ты уважаемый человек. И бывший генерал-лейтенант, командующий авиацией округа крутил — на сверлильном станке, на токарном. За половину января ему зачли 18 трудодней, в феврале — 45, в марте — 52, в апреле — 56.
Начальник тюрьмы вскоре в своем донесении о зэке Васильеве — сына Сталина во Владимирке скрывали под этой фамилией — писал: «В обращении с администрацией Васильев ведет себя вежливо, много читает… К нему два раза в месяц приезжала сестра Светлана»… Донесения в тюрьмах писали, понятно, не на всех. Сына Сталина, хотя и упрятали подальше от Кремля, но из виду не упускали. «Наш дорогой Никита Сергеевич» в 1955-м только еще начинил разбег — до «психушек» на святой Руси дело пока не дошло. Но понимая, что спортивные ангары, бассейны для олимпийцев, даже дача и хозяйство для охоты не объяснят заточения Василия на восемь долгих лет, опричники Лубянки приписали ему в приговоре этакий довесочек — как бы между прочим: «В.Сталин неоднократно высказывал резкое недовольство отдельными, проводимыми Партией и Советским правительством, мероприятиями… В.Сталин дошел и до прямых, явно антисоветских высказываний. Так, в присутствии Капелькина и Февралева В.Сталин высказывал свои намерения сделать иностранным корреспондентам или сотрудникам иностранного посольства клеветническое заявление, направленное на дискредитацию руководителей Партии и Советского правительства».
И наконец, еще, если мало покажется: «Антисоветская настроенность В.Сталина ярко выявилась и в том, что он в своем озлоблении допустил выпад террористического характера в отношении одного из руководителей Партии и Советского правительства».
Выламывали зубы на Лубянке Капелькину и Февралеву или они добровольно донесли на своего генерала — как он после смерти отца готов был сообщить людям нечто важное, что, еще и не высказанное, уже отнесли к разряду клеветы, — не суть важно. Презумпция невиновности, когда речь идет о троне, выдумка для дураков!
Надо обладать буйной фантазией, чтобы представить и «выпад террористического характера», который якобы допустил генерал Сталин «в отношении одного из руководителей Партии». Выпады были у майора Саблина, когда он повел восставший корабль в сторону «Авроры»; у бесстрашного старлея, который на встрече космонавтов палил в «одного из руководителей Партии», да промахнулся… Но чтобы так вот, походя, за одно слово — и статью в приговоре?..
За сыном Сталина следили. Когда уже заканчивался срок его заключения, Никита разыграл спектакль — со слезой. «При встрече и беседе Хрущев, — по свидетельству полковника И.П. Травникова, — кривя душой, положительно отозвался об отце Василия, даже говорил то, что произошла ошибка при аресте Василия»… Ма-аленькая такая ошибочка — на восемь лет тюрьмы, о чем Никита Сергеевич будто только что и узнал. У него это здорово получалось — работать под простака. Кто, заметим, на святой Руси обучен этому искусству, поднаторел в нем, считай, обеспечен местом под солнцем — весь электорат за таким валом валит…
Лишь два с половиной месяца пробыл Василий на свободе. Потом произошла дорожная авария, в которой пострадали две машины. Надя, дочь Василия Иосифовича, сидела тогда рядом с отцом, все хорошо видела и убеждена, что аварию подстроили специально. Так что пришлось зэку Васильеву отсидеть в тюрьме весь срок — от звонка до звонка.
Ну, а потом генеральный прокурор Союза СССР Р.А. Руденко и главный гэбист А.Н. Шелепин, понятно, от души заботясь о дальнейшей судьбе сына Сталина, подготовили в ЦК партии письмецо, мол, не шибко вежлив что-то был с ними при встрече отставной генерал, на постоянное место жительства в Казань, к татарам, ехать что-то не хочет. Мало того, и фамилию свою менять отказался! Так что Прокуратура СССР и Комитет госбезопасности полагают, что, выйдя на свободу, В.И.Сталин «будет снова вести себя по-прежнему неправильно», то есть не так, как им — товарищу Руденко и товарищу Шелепину — хотелось бы. Опять же здоровьице у Василия Иосифовича плоховато и «он нуждается в длительном лечении и пенсионном обеспечении». Вот поэтому КГБ и Прокуратура предлагают отправить генерала Сталина в ссылку и проявить при этом чуткость — выделить однокомнатную квартиру. Так все и было исполнено. У Василия Сталина болели ноги, ходил он с палочкой, это по-человечески учли и поселили его на пятом этаже «хрущевки» — последнего достижения российского градостроительства.
Как прослужившему в армии немалых срок, генералу насчитали пенсию в размере 300 рублей в месяц, но ее — по предложению КГБ и Прокуратуры — опять же в интересах здоровья Василия Иосифовича, чуточку сократили. Оставили 150 рублей, с чем ЦК коммунистической партии и лично Никита Сергеевич единодушно согласились.
И еще. Предусмотрительный прокурор и главный гэбист страны в письме на Старую площадь отметили, мол, как начнет сын Сталина поправляться, тут его сразу и трудоустроить… А с поправкой у Василия Иосифовича дело могло пойти довольно быстро. Его смотрел профессор А.Н. Бакулев и сделал вывод, что все в порядке — и сердце, и печень, о чем так много понаговорили. Если что беспокоило генерала, так болезнь ног. Словом, за здоровьем сына Сталина не мешало бы кому-то присматривать. Вот тут своенравная Фемида и повернулась к опальному генералу передом — в госпитале он познакомился с медицинской сестрой Нузберг.
— Я была у Светы. Вдруг звонит ей академик Вишневский и говорит: «Светлана Иосифовна, будьте осторожны — медсестра Нузберг из КГБ…» — вспоминает Капитолина Георгиевна.
А дальше известно. Хотя Василий еще состоял в браке с Галиной Бурдонской, его быстренько расписали с Нузберг, и с этой минуты она стала Джугашвили.
P.S.
Двоюродный брат Василия Иосифовича Владимир Аллилуев считает, что на Василия навесили кучу обвинений, из которых лишь какие-то могли быть небезосновательными. «Но я уверен, — пишет он, — главное было в другом. Уже во время похорон отца Василий публично бросил обвинения Берии и другим членам Политбюро, что они приложили руку к смерти Сталина». Еще Владимир Станиславович пишет, что Василий был и остался в его памяти порядочным человеком. «Его отличала исключительная доброта и бескорыстие», — замечает Аллилуев и вспоминает, как однажды Василий, не дрогнув, подарил прекрасную «татру» своему другу, который просто не смог скрыть восхищения машиной. Так что присваивать себе какие-то казенные деньги, спекулировать заграничными шмотками, словом, грести под себя, он просто не мог.
Есть еще одно свидетельство в защиту чести офицера и боевого летчика Василия Сталина.
Выше отмечено, что в одном из кагэбешных протоколов его дела упоминается имя Капитолины Васильевой.
Слова тяжелые, как ядра, были брошены им тогда в адрес этой выдающейся спортсменки — его гражданской жены. Но заметим еще, что те крутые слова как бы укора в ее адрес в череде бесконечных допросов, длившихся до приговора два с половиной года, были сказаны лишь однажды. А именно сразу — в начале судилища, чинимого прислужниками Берии. Больше имя Капитолины Георгиевны Васильевой по делу В.И. Сталина нигде не упоминалось. Казалось бы, напротив, жена «врага народа» должна стать если не соучастницей всех преступлений и уголовных дел мужа, то уж свидетельницей по его — особо важному! — делу. Но вот интересно — ничего подобного не случилось. И словно не было годов совместной жизни, семьи, детей, которых воспитывали, не разделяя — свои, чужие… В чем же дело?
Тайна приоткрывается воспоминаниями Капитолины Георгиевны. Они то по-женски непосредственные, задушевные, то вдруг тревожные, до боли гнетущие, когда уж и сам не рад и винишься, что разбередил старые раны.
— Однажды я приехала в тюрьму очень уставшая — добираться было трудно, — рассказывает Капитолина Георгиевна. — Прилегла на железную койку отдохнуть, а Василь сел рядом и стал говорить. Говорил он долго, я слушала не слишком внимательно, но запомнилось, как он просил, чтобы я не всякому верила, что мне будут передавать о нем… Потом только поняла: Василь наговорил на меня, показал на следствии специально в невыгодном свете, чтобы не таскали за его «дело»…
Вообще Василь был прекрасный муж и хозяин — пока не выпьет. Первое время мы жили замечательно. Дружили — наша семья, Юра Жданов со Светой и семья Шверника. Ходили на пляж, рядились как индейцы. Было весело! Василь умел рассказывать анекдоты, особенно еврейские. Он обладал чувством юмора, но иногда Люся Шверник просила: «Вася, Вася, ну поменьше русского фольклё-ёру…» — Капитолина Георгиевна вспоминает былое, и все тяжелое отступает — его словно и не было в жизни с Василием, но вдруг опять в памяти промелькнет что-то такое, о чем лучше бы не вспоминать:
— Человек он был непредсказуемый: не знаешь, что будет через минуту. Всегда нужна готовность парировать, сдерживать его поступки…
Капитолина Георгиевна рассказала случай, который, похоже; не вписывался в благоразумные правила хорошего тона. А мне, положа руку на сердце, подумалось о другом — как все же прекрасна жизнь в небе! Пусть хоть на миг, но ты оставляешь эту грешную землю и один на один со стихией, словно перед самим Богом, исповедуешься и очищаешься от всего наносного, мелкого, подлого, что порой заползает и в мужественное сердце.