парабатае, второй половине его души? Почему от него вообще чего-то такого ждут?
Роберту не спалось.
Когда он в предрассветной тишине выбрался из палатки, Майкл сидел у потухшего костра. Повернулся к Лайтвуду, ничуть не удивившись появлению своего парабатая, словно ждал, что тот к нему присоединится. Может, так оно и было. Роберт понятия не имел, почему так происходит: то ли это последствия связующего ритуала, то ли просто крепкая дружба, – но они с Майклом жили в унисон и даже дышали в одном и том же ритме. До того как поселиться в одной комнате, они часто прибегали друг к другу и всю ночь бродили без сна по коридорам Академии.
– Прогуляемся? – предложил Майкл.
Роберт кивнул.
Они безмолвно пробирались между деревьев, прислушиваясь к звукам спящего леса. Хрипло кричали ночные птицы, звенели насекомые, ветер почти неслышно шуршал дрожащей листвой, трава и сухие ветки хрустели под ногами. Здесь таилось немало опасностей – оба прекрасно это знали. Многие практические занятия проходили именно в лесу Брослин: плотная стена деревьев служила отличным убежищем для оборотней, вампиров и даже некоторых демонов. Правда, нежить выпускали непосредственно перед заданием, и предназначалась она только для самых опытных учеников.
Так что той ночью лес ничем им не грозил. А может, это просто Роберт чувствовал себя совершенно неуязвимым.
Потому что сейчас он думал не о том, что им предстояло сделать завтра вечером, а о Майкле, первом своем настоящем друге.
Впрочем, когда он был совсем маленьким, друзья у него, наверное, тоже были. Дети, жившие и воспитывавшиеся в Аликанте, хорошо знали друг друга, и порой в голове у Роберта всплывали смутные воспоминания о том, как он в компании других таких же маленьких хулиганов исследовал Город Стекла. Но лица его тогдашних спутников сливались в одно неразличимое пятно, а от былого их приятельства не осталось и следа. Потому что настал день, когда Роберту исполнилось двенадцать и ему нанесли на кожу его первую руну.
Для большинства юных Сумеречных охотников это был чуть ли не самый важный день жизни. Его с нетерпением ждали, а пока ждали, не уставали удивляться, почему дети простецов поднимают столько шума вокруг своих дней рождения. Никакой день рождения и в подметки не годился этому великому событию. Правда, в некоторых семьях первой руне не придавали такого уж большого значения – быстро, по-деловому чертили ее на коже и оставляли ребенка в покое, – но в других, наоборот, устраивали большой праздник с подарками, воздушными шарами и накрытым столом.
Кое-где, конечно, бывало иначе. Порой, хотя и очень редко, первая руна становилась для ребенка последней; прикосновение стила обжигало ему кожу и повергало в безумие или вызывало быстротечную лихорадку, которую можно было остановить, только разрезав руну. Такие дети никогда не становились Сумеречными охотниками.
Но никто никогда не думал, что такое может случиться с кем-то из них.
В двенадцать Роберт был худым, но жилистым и ловким, очень быстрым для своего возраста и очень сильным для такого субтильного телосложения. Он ничуть не сомневался, что нужно только чуть-чуть подождать – и слава Сумеречного охотника накроет его с головой. Семья, собравшаяся ради такого случая почти в полном составе, наблюдала, как отец аккуратно выводит на его руке руну Ясновидения.
Наконечник стила вычерчивал на бледной коже изящные линии. Завершенная руна вспыхнула – так ярко, что Роберт прикрыл от сияния глаза.
Это было последнее, что он помнил.
По крайней мере, последнее, что он помнил отчетливо.
Потому что следом наступило то, о чем Роберт изо всех сил старался позабыть.
Боль.
Она опалила мальчика, пронеслась по нему, словно удар молнии. Затем постепенно стала стихать, превращаясь в ровный поток. А затем нахлынула вновь. Волнами, исходящими из метки на руке, она терзала тело и прожигала плоть до самых костей – а потом наступило самое страшное: боль взорвалась в голове – или, быть может, в самой его душе? – породив непередаваемое чувство утраты, невосполнимой пустоты, словно в глубину мозга пробралось какое-то чудовище и теперь, терзаемое голодом, выжигало все нейроны и синапсы, до которых только могло дотянуться. Больно было думать, чувствовать, вспоминать – но оттого лишь сильнее становилась потребность это делать. Потому что даже в эпицентре агонии Роберт какой-то еле теплившейся частью сознания все-таки понимал: если он не выдержит, перестанет чувствовать боль – он уйдет навсегда.
Позже Роберт пытался описать происшедшее именно в этих словах – и еще во многих других, но ему так и не удалось это сделать. То, что с ним случилось, то, что он тогда пережил, невозможно было выразить никакими словами.
Но на этом его страдания не закончились. Он целую вечность провел в постели – пленником своей метки, нечувствительным ко всему, что происходило вокруг. К нему приходили видения. В этих видениях демоны издевались над ним и мучили его, а те, кого он любил, говорили, что он их недостоин, и сожалели, что он не умер. И это было куда хуже демонов. Роберт видел выжженные бесплодные равнины и стены огня – пейзажи адских измерений. Именно сюда он и попал бы, если бы позволил сознанию ускользнуть окончательно, – и поэтому он держался, держался из последних сил, несмотря ни на что.
Роберт утратил всякий смысл своего существования. Окружающий мир для него исчез. Он забыл все слова, забыл даже собственное имя – но все-таки держался. Держался до тех пор, пока наконец, месяц спустя, боль не схлынула. Видения исчезли.
Он очнулся.
Ему сообщили – сразу же, как только к нему вернулась способность понимать, о чем с ним разговаривают, – что он провел в этом состоянии несколько недель. И все это время вокруг бушевала битва: двое Безмолвных Братьев делали все возможное, чтобы сохранить ему жизнь, а родители воевали с членами Конклава за его дальнейшую судьбу. Мать с отцом рассказали ему, что все хотели разрезать метку. Монахи каждый день заявляли им, что это единственный способ обеспечить его выживание и избавить от дальнейшей боли. Тогда он смог бы жить как простец – обычное решение для Сумеречных охотников, которые по тем или иным причинам не могли носить на коже руны.
– Но мы им этого не позволили, – сказала мама.
– Потому что ты Лайтвуд, – добавил отец. – Ты рожден, чтобы жить нефилимом.
Но они не сказали самого важного. Да им и не нужно было это говорить.
«Лучше бы ты умер, чем стал простецом».
С тех пор отношения его с родителями изменились. Роберт был благодарен отцу с матерью за то, что они в него верили, – потому что он и сам бы скорее умер, чем превратился в простеца. Но кое-что стало другим: он теперь знал, что у родительской любви есть предел. Да и для них самих кое-что изменилось: мало кто мог спокойно вынести позор, осознавая, что какая-то часть их сына не может жить той жизнью, которая положена всем Сумеречным охотникам.
Роберт так и не смог вспомнить, как семья жила до первой его метки. Он помнил только годы, последовавшие за ней, помнил только холод, царивший в их отношениях. Они просто играли роли: любящего отца, заботливой матери, примерного сына. Но никогда еще Роберт не чувствовал себя таким одиноким, как в те моменты, когда родители были рядом.
Несколько месяцев ушло на выздоровление. Почти все это время он провел в гордом одиночестве. Дети, которых он считал друзьями, не хотели даже знать о нем. А когда все-таки вынуждены были приходить в гости, то старались садиться подальше, словно могли заразиться от него.
Безмолвные Братья заявили, что с ним все будет в порядке. Раз он смог выжить с неповрежденной руной, значит, ничего страшного ему уже не грозит. Да, его тело зависло на самом краю пропасти под названием «отторжение», но сильная воля мальчика повернула все вспять. В последний раз осмотрев его, один из монахов мрачным тоном сказал Роберту несколько слов – телепатически, так как по-другому Братья общаться не умели, – и эти слова предназначались только ему одному.
Тебя попытаются убедить, что это испытание означало твою слабость. Но помни, что на самом деле это – доказательство твоей силы.
Но Роберту было тогда всего двенадцать лет. Его бывшие друзья уже вовсю пользовались рунами, уезжали учиться в Академию – в общем, делали все то, что полагалось любому нормальному подростку из семьи Сумеречных охотников. А он торчал в комнате, позабытый всеми знакомыми и приятелями, внушая своим родным лишь холодную неприязнь и дрожа от ужаса при одной только мысли о новых метках. Перед лицом таких внушительных свидетельств слабости даже Безмолвный Брат не помог Роберту Лайтвуду почувствовать себя сильным.
Прошел почти год, и мальчик уже начинал всерьез опасаться, что вот так он и проживет всю оставшуюся жизнь. Он был Сумеречным охотником – но лишь формально; какой же из него Сумеречный охотник, если он боится собственной метки? По ночам, лежа без сна в темноте, он порой жалел, что его воля оказалась настолько сильной и не позволила ему покинуть этот мир. Это было бы гораздо лучше, чем такая жизнь, которая, как Роберту казалось, его теперь ожидала.
Но потом он подружился с Майклом Вейландом, и все изменилось.
Прежде они почти не общались. Майкл был необычным ребенком. Другие дети не гнали его прочь, но и не принимали в компанию по-настоящему. Майкл то и дело отвлекался и витал в облаках. Его воображение жило причудливой жизнью: например, посреди тренировочного боя он мог внезапно остановиться и начать размышлять о том, откуда у Сумеречных охотников взялись сенсоры и кто изобрел эти странные приборы.
Однажды Майкл пришел в поместье Лайтвудов и спросил, не хочет ли Роберт составить ему компанию на верховой прогулке. Несколько часов они носились верхом по равнинам, а когда вернулись в усадьбу, Вейланд попрощался: «До завтра», – как будто это было совершенно решенное дело. И он действительно пришел на следующий день.
– С тобой интересно, – ответил Майкл, когда Роберт наконец решился спросить, почему он приходит снова и снова.