я голова ректора Пенхоллоу.
– Катарина, Роберт Лайтвуд хотел поболтать с вами до лекции… О, прошу прощения! Надеюсь, я не прервала вас на самом интересном месте?
– Ничуть, – отозвалась Катарина. – Присоединяйтесь. Саймон хочет рассказать мне что-то любопытное.
Ректор вошла в кабинет и нахмурилась, глянув на Саймона.
– Вы выглядите таким серьезным, – заметила она. – Что ж, продолжайте, прошу. Выкладывайте все начистоту, и вам станет легче. Это как рвота.
– Что – как рвота? – смутился он.
– Ну, когда чувствуешь, что тебе нехорошо, иногда помогает, если просто избавиться от лишнего.
Но Саймон не готов был с ней согласиться. Он сомневался, что от исповеди перед ректором почувствует себя лучше.
Разве Изабель не доказала свою верность – не только ему, но и Конклаву? В конце концов, она уже столько раз спасала мир! Какие еще доказательства им нужны, чтобы все поняли: Изабель Лайтвуд – на стороне добра?
И какие еще доказательства нужны ему самому?
Саймон поднялся и выпалил первое, что пришло в голову:
– Просто хотел сказать, что нам всем очень понравилась тушеная свекла, которую вчера подавали на ужин. Наверное, стоит снова ее приготовить.
Ректор Пенхоллоу как-то странно на него посмотрела.
– Это была не свекла, Саймон.
Он ничуть не удивился. Тушеные овощи и в самом деле были подозрительно зернистые, а по запаху смахивали на навоз.
– Ну… в любом случае, это было вкусно, – быстро произнес он. – Извините, но мне уже пора. Не хочу пропустить начало последней лекции Инквизитора Лайтвуда. Они все были такими интересными…
– О да, безусловно, – сухо согласилась Катарина. – Почти такие же прекрасные, как вчерашняя свекла.
1984 год
Прежде чем сблизиться с Валентином, Роберт долго наблюдал за ним издалека. Несмотря на то, что он был старше, он смотрел на Валентина снизу вверх – потому что сам мечтал стать таким же, как он. Моргенштерн обставлял их на тренировках – причем безо всяких видимых усилий. Он лучше всех управлялся со всеми видами оружия. Он почти ни к кому не питал особой привязанности, но его все равно все любили. Взаимностью он отвечал очень немногим – и мало кто это замечал. Но Роберт заметил – вероятно, потому, что смотрел издали.
Однако ему никогда не приходило в голову, что Валентин тоже за ним наблюдает.
Вплоть до того самого дня в самом начале года, когда Моргенштерн перехватил его в одном из темных подземных коридоров Академии и тихо сказал:
– Я знаю твою тайну.
Об этой тайне Роберт никогда не рассказывал никому, даже Майклу. Никто не знал, что он все еще боится наносить себе на кожу руны.
Каждый раз, когда ему приходилось это делать, он задерживал дыхание и изо всех сил старался унять дрожь в руках. Он медлил и колебался. На занятиях это не играло практически никакой роли, но в бою секундное промедление могло оказаться вопросом жизни и смерти. Роберт это понимал – и от этого ему становилось только страшнее. Головой он понимал, что он – сильный, умный, способный Сумеречный охотник. Он – Лайтвуд. Он должен быть одним из лучших – если не самым лучшим. Но он ничего не мог противопоставить инстинктивному ужасу перед стилом. Он не мог не думать о том, чем может обернуться для него очередная метка на коже. Он не мог перестать бояться – и знал, что рано или поздно это его погубит.
– Я могу тебе помочь, – сказал ему тогда Валентин. – Могу показать, что делать с твоим страхом.
Он сказал это так, будто и не было ничего проще. И, как ни удивительно, так оно и оказалось.
Валентин научил его мысленно отступать в тот уголок разума, где страх не смог бы его достать. Объяснил, как отделить себя от того Роберта Лайтвуда, который знал, что значит бояться, – а потом постепенно приручить эту слабую часть своего «я», вызывавшую у него такое отвращение.
– Твоя слабость тебя злит, и это нормально, – говорил Моргенштерн. – Но ты используй эту злость, чтобы подчинить себе собственную слабость – а потом и все остальное.
Вот так Валентин спас ему жизнь. По крайней мере, ту единственную часть его жизни, которая что-то значила.
Роберт был обязан ему всем.
И по меньшей мере был обязан говорить ему правду.
– Тебе не нравится то, что я сделал, – тихо заметил Валентин, когда солнце выползло из-за горизонта. Майкл со Стивеном еще спали. Предыдущие несколько часов Роберт лежал без сна, глядя в темное небо и размышляя о случившемся. И о том, что ему теперь со всем этим делать.
– Думаешь, я потерял над собой контроль, – добавил Моргенштерн.
– Мы не защищались, – отозвался Роберт. – Это была не самозащита, а пытка. Убийство.
Он присел на одно из бревен, лежавших вокруг остатков костра. Валентин опустился рядом.
– Ты же слышал, что оно сказало. И понимаешь, почему об этом лучше молчать, – проговорил он. – Им давно следовало преподать хороший урок, вот только Конклав никак не мог набраться мужества это сделать. Знаю, что остальные меня бы осудили. Даже Люциан. Но ты… мы понимаем друг друга, ты и я. Ты – единственный, кому я действительно могу доверять. Ты нужен мне, чтобы сохранить все в тайне.
– Если ты так уверен, что поступил правильно, тогда зачем держать это в тайне?
Валентин негромко рассмеялся.
– Ты всегда такой недоверчивый, Роберт. За это мы все тебя и любим. – Его улыбка угасла. – Кое-кто из наших начинает сомневаться. В нашем деле, во мне… – Нетерпеливым жестом он отмел возражения, уже готовые сорваться с губ Лайтвуда. – Не думай, я не жалуюсь. Легко хранить верность, когда все легко и хорошо. А вот когда становится тяжелее… – Валентин помотал головой. – Я не могу рассчитывать на всех, на кого мне хотелось бы рассчитывать. Но на тебя-то я могу положиться?
– Конечно, можешь.
– Тогда ты сохранишь в секрете все, что произошло сегодня ночью. Никому не проболтаешься. Даже Майклу.
Позже – слишком поздно – Роберту пришло в голову, что, скорее всего, подобный разговор был заготовлен у Валентина для каждого члена Круга. Тайны надежно связывают людей, а Валентин был не настолько глуп, чтобы этого не понимать.
– Он же мой парабатай, – заметил Роберт. – У меня нет от него секретов.
Брови Валентина взметнулись – высоко-высоко.
– Думаешь, у него от тебя тоже нет никаких тайн?
Лайтвуд вспомнил прошедшую ночь. Вспомнил, как Майкл изо всех сил старался не выболтать ему что-то важное. И это – только одна тайна. А кто знает, сколько их еще есть или будет?
– Ты знаешь Майкла лучше, чем кто-либо из нас, – сказал Моргенштерн. – И тем не менее, думаю, многое из того, что мне известно о нем, тебя бы сильно удивило…
Между ними повисла тишина. Роберт обдумывал услышанное.
Валентин не лгал и не хвастался. Если он сказал, что знает что-то о Майкле, значит, это правда.
Лайтвуда терзало искушение спросить.
Всего один вопрос.
Вопрос, ответ на который он одновременно и хотел знать, и не хотел.
– У каждого из нас найдется какой-то конфликт интересов, – между тем заявил Валентин, спасая Роберта от искушения. – Конклав хотел бы как-то изменить ситуацию, сделать ее более простой, но… Но это только лишний раз подтверждает, насколько они ограниченны. Я люблю Люциана, моего парабатая. Я люблю Джослин. Но если эти две привязанности когда-нибудь войдут друг с другом в противоречие…
Ему не надо было даже договаривать. Роберт и так понимал: Моргенштерн так любит своего парабатая, что в случае чего уйдет с дороги, не станет ему мешать. Но и Люциан так любит Валентина, что никогда не встанет у него на пути.
Возможно, некоторые тайны должны оставаться тайнами.
Он протянул Валентину руку.
– Даю слово. Клянусь. Майкл никогда не узнает, что произошло сегодня ночью.
Едва слова сорвались с языка, Роберт с запозданием подумал: а не совершает ли он ошибку? Но обратного пути уже не было.
– Твоя тайна мне тоже известна, Роберт, – как бы между прочим заметил Моргенштерн.
Слова эти прозвучали как эхо самых первых слов, сказанных им Лайтвуду, и в них Роберту чудилась усмешка.
– Кажется, мы с этим разобрались, – напомнил он.
– Ты трус, – заявил Валентин.
Роберт вздрогнул.
– Как ты можешь так говорить после всего, через что мы прошли? Ты же знаешь, я никогда не стану уклоняться от сражения или…
Валентин помотал головой, и он умолк.
– Речь не о физической трусости. Разумеется, нет. Когда речь заходит о риске, храбрее тебя не сыскать. И этой храбростью ты компенсируешь свою трусость, не так ли?
– Я не понимаю, о чем ты, – натянуто произнес Роберт, с ужасом сознавая, что нет, понимает – и даже чересчур хорошо.
– Ты не боишься ни ран, ни смерти, Роберт. Ты боишься самого себя и своей собственной слабости. Тебе не хватает веры – точнее, верности, – потому что твоим убеждениям не хватает силы. И я сам виноват, что ожидал от тебя чего-то большего. В конце концов, как можно верить в кого-то или во что-то, если не веришь в самого себя?
Роберту вдруг показалось, что Валентин читает его как открытую книгу. И эта мысль ему не очень-то нравилась.
– Я попытался научить тебя справляться со страхом и со слабостью, – продолжал Моргенштерн. – Теперь я вижу, что совершил ошибку. Не стоило этого делать.
Лайтвуд склонил голову. Сейчас его вышвырнут из Круга. Лишат друзей, лишат возможности выполнить свой долг. Разрушат его жизнь.
Его собственная трусость воплотила в жизнь самые худшие его страхи. Какая ирония.
Но в следующий момент Валентин его удивил.
– Я обдумал проблему, и у меня есть к тебе предложение.
– Какое? – Роберт уже боялся даже надеяться.
– Бросить это все, – проговорил Моргенштерн. – Перестать прикрывать свою трусость, свои сомнения. Перестать пытаться воодушевить себя непоколебимой страстью. Если не хватает мужества признать собственные убеждения, почему бы просто не принять мои?
– Не понимаю.
– Я предлагаю вот что: перестань беспокоиться о том, уверен ли ты в чем-то или нет. Позволь мне принимать все решения. Положись на мою уверенность, на