– Мужчина у нас на первом месте,- с гордостью пояснял Игнатий.- Он - защитник, основа.
Я, честно говоря, не фанат полного равноправия,- но, первым садясь за стол, да еще в присутствии стоящих или прислуживающих женщин, чувствовал известную неловкость. Видимо, не дозрел. Даже в дощатый сортир лагеря-стана мальчики и девочки бегают разными дорогами - фотографа, когда он пошел было по женской, вернули и направили по мужской. Что интересно, сортир один и тот же.
«Не подчиняющийся уставу сему предупреждается и после трех грубых дерзких нарушений - исключается. Право голоса житель поселка имеет, как член общины, только через год жительства в Потеряевке».
Ну что - не кажется ли вам, что в этом Уставе, при всей его опоре на священные тексты, есть что-то глубоко армейское? Но ведь так и быть должно, если люди задумали строить свою жизнь «на подлинно духовных основаниях», буквально считанных с путеводительной Книги. В Игнатии, как и в его любимом авторе, очень чувствуется военный; рабочая одежда его - старенькое солдатское хабе, и странно контрастируют с его седой бородой пуговицы со звездами. А если вдуматься - что ж тут странного. Как и в армии, после всякого нарушения Устава в Потеряевке положено писать объяснительную. Игнатий показал нам один такой документ, по всей форме составленный им лично и адресованный родному брату, батюшке Иоакиму: из-за обилия весенних полевых работ Игнатий с частью паствы пропустил воскресную службу. «А - и когда ж работать?» - спрашивает он чисто солженицынским слогом, подробно отчитываясь в своих воскресных занятиях. От епитимьи его в результате избавили. Наказаний же в Потеряевке много, но все они - сугубо духовного свойства: отлучение от причастия на месяц, два, на полгода…
Строгость потеряевской жизни имеет свои преимущества. Я в принципе понимаю, что в основе ее - исключительно любовь и забота: как бы чего не вышло! Самый трогательный для меня пункт Устава - тридцатый (всего сорок):
«С огнем быть крайне осторожным, нигде ничего не выжигать без предупреждения всех в деревне, пока не выставлены будут люди с разных сторон, с водой и другими противопожарными средствами, и то только по разрешению старшего и вечером, при безветрии, весной, осенью»…
Какая забота о пастве, какая техника телесной и духовной безопасности, возведенная в главный принцип жизни! (Умудряюсь же я разглядеть за лапкинской строгостью заботу и любовь; умудрится ли он их разглядеть за моей нестрогостью?
Ведь он привык, что о его селении пишут в надрывно-величальных тонах…) - У нас за десять лет Потеряевки и за двадцать семь лет лагеря-стана не было ни одного несчастного случая!- гордо говорит Лапкин.
О да. А - где ж и быть ему, при таком-то распорядке, как в лагере-стане? Подъем в пять утра: дети должны застать восход. Бегом на пруд: быстрое купание (для этих целей жердями выгорожен крошечный лягушатник), обязательная зарядка, бегом назад. Кстати, если ноги у ребенка здоровы, в лагере-стане он передвигается исключительно босиком. Завтрак (непременно овощной: мяса здесь дети не едят вообще, да и в самой Потеряевке предпочитают обходиться). За едой разговоры не допускаются.
– Почему, Игнатий Тихонович?
– А святой Нифонт сказал: кто ест молча, тому прислуживают ангелы, кто говорит за едой - того соблазняет дьявол.
– А… Пардон. (Разговор шел именно за трапезой.) Во время еды нельзя опираться локтями о стол (в Библии сказано, что это непристойно). Руки непременно должны быть закрыты до кистей. Каждый ребенок обязан иметь при себе носовой платок - если не имеет, бывает посылаем к дальнему тополю за листком, играющим роль временного платка. Еда, естественно, происходит только после молитвы и благословения плодов земных. После завтрака и комментированного чтения Евангелия, занимающего еще час,- обязательные четыре часа физического труда. Он может быть разный - помощь на строительстве, пиление и колка дров, прополка на огородах и пр. Освобождений от работы не дают никому.
Затем - обед, снова чтение Евангелий, купание (в жаркие дни их бывает до шести), рисование, проповедь… Иногда бывают костры с печением картошки. Ложатся в девять, спят в небольших деревянных будочках, рассчитанных на пять-шесть человек плюс непременный старший.
– Вот,- показывает Игнатий.- Чистота, порядок. Вот нар… то есть полати…
Да ладно, ладно. Как ни назови, лишь бы порядок был.
Забрать ребенка из лагеря-стана можно только после обязательных двух недель (попервости-то ропщут многие, но привыкают к дисциплине довольно быстро. Ну, это мы и по советской истории знаем. И тоже ведь - несчастных случаев куда меньше было, чем нынче…). Обычное время пребывания - месяц, стоимость - всего семьсот рублей.
Основной контингент теперь - уже не дети верующих, но дети из бедных или неблагополучных семей (с таких берут меньше, треть вообще отдыхает бесплатно).
Приезжают к Игнатию из Тюмени, из Омска, из бывшего СНГ… По отбытии, как бы сказать, срока каждому ребенку выдается подробная характеристика с предсказанием его возможного будущего. Некоторые дети ездят сюда потом годами и оставляют благодарственные письма: им очень нравилось купаться, видеть коней, а еще нравилось, что все кругом верующие. Некоторые, правда, просят родителей взять их отсюда, но у родителей чаще всего нет ни времени, ни денег, чтобы обеспечить им нормальное лето. Игнатий настаивает, чтобы забирали только тех, кто уж совсем отравляет жизнь окружающим - либо все время ноет, либо ропщет. Неисправимые здесь быстро исправляются - Игнатий строг, существует и своя система наказаний (опять-таки исключительно духовного свойства). Цитирую по лагерному уставу: «Наказание происходит всегда наедине. Допускается угроза крапивой». За громкое бросание ложки на стол полагается истинно сельская кара - ложкой по лбу, но Игнатий лишь дотрагивается ложкой до лба проштрафившегося, чисто символически. Строгость местных нравов испытал на себе и я: не смог доесть второе (картошка с капустой, политая постным маслом). Игнатий посмотрел неодобрительно:
– Эта пища благословлена. Не выбрасывать же!
Доел. Ничего, живой.
– И верхнюю пуговицу на рубашке застегните. В армии вы ведь застегивали? Значит, перед полковником приводите себя в порядок, а перед Богом не хотите?
Хотел я сказать, что Бог, по моим представлениям, не должен быть похож на нашего полковника,- да промолчал.
Мы попали в Потеряевку как раз на день Иоакима и Анны, в день рождения батюшки.
Его в Потеряевке любят горячо и душевно. Он и в самом деле человек обаятельный и простой, хотя суровый. Явно снисходительнее Игнатия. Утром своего дня рождения копал картошку, пошутил с нами, что как встретит пятьдесят седьмой свой год, так его и проведет. Охотно верю. Вечером, переодевшись в чистое, все собрались у батюшки на праздничную трапезу: каждому досталось по сто грамм «малинового сока» - вкусного напитка, в котором ощущалась примерно восемнадцатиградусная крепость, по праздникам можно; стояли на столе пряники, постный сахар, булочки, чай, из серьезной еды имелись щи и жареная картошка. Разговор шел в основном душеспасительный, сельскохозяйственный - говорилось о преимуществах овцы, о выигрышности ручной дойки в сравнении с машинной и пр.
Перед трапезой о. Иоаким тактично отвел меня в комнату и предложил надеть байковую рубашку - тишотки с открытыми руками в Потеряевке не приветствуются. Я послушно надел. Для подпояски (рубашки, согласно Уставу, носятся только навыпуск) именинник предложил мне собственный черный пояс. Я почувствовал себя Путиным в Окинаве, но едва смог свести концы с концами. Батюшка скептически похлопал меня по животу. (От Игнатия я тоже потом выслушал несколько не очень лестных слов о вреде чревоугодия: «Не обидитесь? Ну можно ли иметь такую Мамонну!») - Господь создал людей разными, отец Иоаким,- сказал я, подпоясываясь другим поясом.
– Это люди сделали себя разными,- сказал батюшка. И мы пошли к столу. Разговоры во время трапезы были либо общими, либо вообще затихали: обычного для застолья разделения на группы и кружки я не заметил. Четырехлетнего Иосифа поставили на стул, и он, запинаясь, пропел «Многая лета, батюшка, тебе». После стал было читать «Вечер был, сверкали звезды и мороз трещал, шел по улице малютка, посинел и весь дрожал» - но сбился и, смущенно улыбаясь, вернулся к булке.
После трапезы наш хозяин Игорь, фермер, взял гитару; сестры раскрыли рукописные песенники и затянули баптистские гимны («Мы люди широкие, нам нравятся песни и баптистов, и пятидесятников»,- пояснял назавтра Игнатий). Пели они совершенно как на школьных вечерах или подростковых сборищах времен нашей юности - только тексты другие: о кораблях, которые тонут среди бушующих волн,- но тут, конечно, руку помощи протягивает Бог… Впрочем, в стихах Игнатия, которые он сам прочел мне, корабль гибнет - и прав не тот, кто ищет спасения, а тот, кто сидит в каюте и смиренно ждет смерти, полагая в ней главный смысл жизни; это, пожалуй, ближе к истинному христианству, насколько я понимаю. Среди этих песнопений чрезвычайно органично прозвучала старая советская песня «Вы слыхали, как поют дрозды?».
Посиделки завершились в десять вечера. Наутро Игнатию (он в празднестве не участвовал, поздравил брата еще утром) доложили, что мы принимали недостаточно активное участие в общем разговоре и вообще, кажется, не прониклись.
Вера Федоровна - врач-фтизиатр, жила в новосибирском Академгородке, муж ее - строитель - возводил местный Дом ученых и Торговый центр. Пять лет назад он попал в жестокую автомобильную аварию, лишился движения и речи. Денег на лекарства не хватало, отлучиться от мужа нельзя было даже на секунду. И она приняла решение, которого не поняли ни ее дети, ни друзья: поехала из цивилизованного Новосибирска в глухую Потеряевку. С Игнатием ее познакомили на съезде любителей бега в Барнауле (очень многие вообще пришли в церковь через оккультизм, а к нему - через всякого рода целительство, оздоровительные практики, порфирьевцев и пр.: нормальный, хотя и кривой путь к Богу советского интеллигента).