– Вера Федоровна, вы не скучаете по Академу? Это же совершенно райское место…
– Сейчас уже нет. Ученые разъехались, богатые наехали, элитные дома строят…
– Но здесь такой жесткий Устав!
– Я врач и понимаю, что медицина - дело жесткое. Зайдите в операционную - ведь страшно смотреть! А это во благо. Так же и в духовной жизни… …Петр жил в Казахстане с женой и тремя детьми, работал электриком. До распада СССР национальных конфликтов не помнит. После - началось то самое национальное чванство, которому русские долго не находили объяснений: те, кто вчера еще мирно с ними здоровался, одалживал до зарплаты и стоял в одних очередях, теперь в этих очередях оттесняли их в хвост, а потом и вовсе начали заявляться с наглыми просьбами: продай дом, все равно тебе здесь не жить. Цену называли бросовую.
– Не продам,- сказал Петр.
– Так за бутылку кефира отдашь,- сказал сосед, поглядывая на веселую, разрумянившуюся дочь Петра: пятнадцатилетняя девочка только что вернулась из музыкальной школы.- Нам ваши дочери нравятся.
На другой день жена отправила дочь в Омск, а через неделю они уехали сами.
Податься было некуда - знали про Игнатия, поехали к нему. Построиться Петру помогли сыновья: дом небольшой, саманный, крыша деревянная. Купили свиней. Петр, однако, от сельскохозяйственной работы детей освободил - отправил в Омск учиться на строителей. Игнатий не одобрял, ссылался на Писание, но Петр - тоже православный со стажем, только принадлежит к РПЦ (оттого и на потеряевские службы не ходит). Он нашел ответный пример: апостол Павел был образованнее Петра, оттого и оставил куда больше драгоценных посланий. Так что учеба юности не во вред.
– Я привык,- говорит Петр.- Но только сельскохозяйственный труд все равно никогда не полюблю так, как свою профессию. Здесь сколько ни вкалывай - все мало, результатов не видишь… Вся работа в конечном итоге - на прокорм. Нет, я в Лобню уеду. Уже и место нашел, обещали взять… …Трое ангелоподобных детей играют у калитки (потеряевские дети вообще играют почти бесшумно; игрушки - пустая молочная бутылка, бумажки, щепочки). Их мать - Марина, гречанка. Они с мужем жили в Казахстане, куда в сорок восьмом году всех греков выслали по приказу Сталина (дивное место в конце сороковых был этот Казахстан! Интернационал - от греков до поволжских немцев, элита отечественной культуры - битком набитый Степлаг…). С началом перестройки вся родня уехала в Грецию, Мария не захотела, в Казахстане для неказахов работы не стало; будучи заочно знакома с Игнатием и его проповедями, она решилась вместе с мужем Дмитрием ехать в Потеряевку. Ей я задавал те же вопросы, что и всем,- без особенной, впрочем, надежды на сколько-нибудь отличающийся ответ: не бывает ли скучно? не хочется ли разнообразия?
– Да когда же мне скучать? Весь день в работе: огород, шитье, консервирование, за детьми присмотреть - у нас их пятеро…
– А как вы будете защищаться в случае чего? Мало ли, нападут… Оружия не держите?
После этого вопроса она замыкается мгновенно:
– Нас Бог хранит. Все наше оружие - молитва. А если Господь не сбережет - тогда и оружие не поможет. И вообще,- добавляет она после паузы,- главное в жизни - труд. Мой муж очень трудолюбивый. Я горжусь им.
Вызов, прозвучавший в этих словах, меня попервости озадачил. Уже потом я узнал, что Марина после нашего разговора пошла к Игнатию Тихоновичу: что за человек, похож на цыгана, задает вопросы, ничего не записывает… Может, преступник беглый?
Надо бы его как следует проверить… В результате на следующий день все наши данные - удостоверенческие, командировочные и паспортные - подробно переписали по второму разу. Случилось это как раз перед двухчасовой церковной службой, проводившейся в том самом потеряевском клубе, переоборудованном под храм. Как положено в Потеряевке всем мужчинам, я стоял справа от алтаря и время от времени взглядывал на Марину, стоявшую слева,- Марину, чьи дети так меня умилили, Марину, заподозрившую во мне бандита: лицо ее было сурово, губы сжаты, глаза горели священным огнем высшей правоты, и я впервые осознал роковую разницу между древними и новыми греками. Хотя, может быть, не стоит валить на время вину пространства - дело в том, что жители Потеряевки большую часть своих жизней прожили в непримиримейшей стране, где всякая поблажка человеческому в себе рассматривалась как предательство? Не зря Игнатий Тихонович на подковыристый вопрос об экстремизме на одном из своих занятий ответил:
– Мы исказили смысл прекрасного слова «экстремизм». Изначально оно означает стремление к крайностям, желание во всем идти до конца. В этом смысле я экстремист, потому что не терплю никакой половинчатости и горжусь, когда меня называют фанатиком.
Проще всего сказать: да ладно, они ведь никому не мешают. Ну, собрались шестьдесят человек, ну, стали даже, положим, приглашать к себе пятьдесят или хоть сто человек детей каждое лето,- ведь не мешают они никому, не занимаются тотальной пропагандой - наоборот, закрываются… Ну и пусть себе стоит это село уникальным опытом, из которого нельзя делать далеко идущие выводы!
Нет, не в том опять-таки дело, что Игнатий Лапкин - активный проповедник и церковный писатель, что он читает несколько лекционных курсов, что проповеди его слушаются в главных университетах края, в том числе в знаменитом Новосибирском…
Просто из потеряевской эпопеи можно сделать некоторые крайне неутешительные для общества выводы - или по крайней мере задать пугающие вопросы. Да, это сбывшаяся солженицынская утопия. Но ведь это и сбывшаяся столь же детально антиутопия Петрушевской, ее дословно воспроизведенные «Новые Робинзоны»: что для одного мечта, для другого кошмар.
Неужели возродить русскую деревню возможно только при помощи беспрецедентно жесткой церковной общины, в которой регламентировано все - от формы одежды до распорядка дня? Неужели никак иначе эта деревня не поднимется - тут же погрязнет в пьянстве, раздолбайстве и разврате? И неужели знаменитая наша духовность пребывает ныне в столь хрупком и зыбком состоянии, что для поддержания ей нужны лошадиные дозы дисциплины, подъемы в пять утра, безмолвие за столом, чуть ли не круглосуточная грязная и черная работа, подозрительность ко всем новым людям, строжайшая фильтрация допущенных, доносительство? Неужели монастырь - единственная гарантия от развала и разврата? Или мы и впрямь уже полагаем, что спасение возможно только за каменной стеной, в ненависти к миру и отрицании его?
Но тогда у страны действительно нет ни одного шанса. Чем такая духовность - лучше уж… молчу, молчу.
Главное, что здесь ощущается с первых шагов,- сокращение, страшная редукция жизни. Это, может быть, и спасение души, но спасение ценой бегства, отказа от любых соблазнов - ценой запрета, а не в результате внутреннего роста. Может быть, это более результативно, но, как хотите, стоит дешевле. Это жизнь почти без творчества (некогда и незачем, и вообще все это один соблазн), без праздности, без любовных увлечений (сама мысль об измене или просто привязанности вне брака вызывает ужас). Без общения с новыми людьми. Без путешествий, кроме как в Барнаул. Без удобств. Без денег - ибо деньги служат только для закупок (чаще всего коллективных) нужной по хозяйству вещи. Жизнь без лишних мыслей, лишних сомнений и борений,- без всего, что, простите за банальность, делает нас людьми.
Как же надо было отравиться свободой, чтобы так бежать от свободы собственного духа - и восхищаться этим бегством, как авторы восторженных публикаций?! Неужели праведна только жизнь, основанная на запрете - хотя бы и добровольно принятом?
Или Лапкина, как и Солженицына, отличает от злейших его врагов, большевиков, только религиозность да еще большая последовательность? Впрочем, нетоталитарных борцов с тоталитаризмом - не бывает. Без фанатизма в нашем аморфном мире и пылинки не сдвинешь. Может, потому и власть наша так крепка, что оппоненты ее для слабого, робкого обывателя еще страшнее…
Но ведь детям когда-то уходить отсюда в мир. А детей в Потеряевке сравнительно много…
Счастливы ли жители общины? Когда задаешь им такой вопрос - они замыкаются, ответы предсказуемы. Да, счастливы. Да, труд не утомляет. По комфорту не скучаем и удобств не хотим. А по большому счету - не для счастья ведь это все затевалось; есть люди, которые полагают, что счастье - вовсе не главное на свете. Цель Потеряевки, как сказано в ее Уставе,- «возрождение жизни на старинных, православных, благочестивых, исконно русских основаниях». А к исконно русским основаниям счастье имеет довольно касательное отношение.
Но удовлетворение, самоуважение потеряевцев во многом базируется на том, что внешний мир лежит во зле. Без этого убеждения не стоило бы сюда переселяться.
– Три врага у меня,- говорит Лапкин.- Первый - я сам, каждое утро в зеркале этого врага вижу. Второй - окружающий погубительный мир. И третий - Сатана.
Это-то убеждение - «мы живем праведно, а мир лежит во зле» - представляется мне не то чтобы неплодотворным, а каким-то подозрительно высокомерным, нехристианским по духу. Не зря Потеряевку так полюбили наши оппозиционеры с их откровенно сектантским сознанием. В том числе - постоянный автор «Новой» и «Общей» газет Эльвира Горюхина.
Статья Горюхиной, которая и позвала меня сюда,- отдельная тема. Я давно не читал столь страшного текста. Автор на полном серьезе уверяет, что после посещения Потеряевки (на деле они были неоднократными) горюхинское мировоззрение претерпело серьезные сдвиги. Так, для автора уже не так очевидна необходимость женского равноправия. И воспитание детей, кажется Горюхиной, хорошо бы осуществлять на потеряевских основаниях - чтобы послушание постепенно пробудило в человеке высшую духовную свободу. «Прими правила, и ты будешь свободен»,- говорит Горюхиной десятилетняя девочка из лагеря-стана. Ну, не знаю. Если бы моя десятилетняя дочь сказала мне что-то подобное, я бы никогда себе не простил. Ибо это логика тюрьмы, а не свободы, гордыни, а не любви.