ник, с диска на диск, вот уже своего сына я учу ходить под этот же припев,- и нет этому малышу никакого дела до того, где теперь его создатель, в каком Заполярье обитает, видя Родину только по телевизору.
Кто же думал, что в этом проходном сочинении окажется оправдание всей жизни - в которой, значит, было что-то настоящее?
Топ-топ, 2 раза. Очень нелегки, топ-топ, 2 раза, первые шаги. 2000 год Вагнер Вагнер умер 7 июля 2000 года. Утром из Артека страшным, совершенно выцветшим голосом позвонил его друг, начальник пресс-центра Андрей Давыдов и сказал об этом.
Весь этот год, прошедший без Володи Вагнера, общие друзья меня спрашивали, соберусь ли я наконец что-то о нем писать. За всю свою жизнь он удостоился одного очерка в журнале «Вожатый», нескольких упоминаний в отчетах об артековском кинофестивале и замечательной статьи Аллы Боссарт, познакомившейся с ним как раз на одном из этих фестивалей. Уж как-нибудь человек вроде него заслуживал большего, не говоря о том, что друга более близкого у меня не было.
Однако написать о нем я никак не мог, и не потому, что не находил слов,- Вагнер был фигура необычайно колоритная, мечта портретиста,- а потому, что написать о нем теперь значило бы окончательно признать его мертвым, а признать его мертвым значило бы оторвать от себя слишком большую часть собственной жизни.
Но видя, как постепенно смыкается над ним время, как мало меняется мир без Вагнера и как мало осталось даже от него, такого пылкого, громогласного, во всех отношениях обильного,- я хочу все-таки про него рассказать хоть теперь, год спустя. Еще и потому хочу, что люди вроде Володьки, он же Владимир Карлович, он же Карабас, он же Карлсон и Папа Карло,- сами по себе задают масштаб времени, чем бы они ни занимались. Ужасно все измельчало, какая-то сплошная второсортица окружает нас теперь. Всякое напоминание о Вагнере подтягивает нас к его масштабу и заставляет встряхнуться. Пора бы.
Плохо ему стало утром, за три дня до окончания детского кинофестиваля, художественным руководителем которого он числился и для которого сочинял грандиозные шоу открытия и закрытия. Он был на открытии, сумел даже подняться с кресла и поклониться залу (собственно, зала нет - фестиваль в Артеке проходит под открытым небом на костровых площадках). Открытие, как всегда, было шумное, феерическое, с новыми песнями на его стихи - песнями, которые лучше всего слушать под черным небом с бесчисленными звездами: самую грустную, об ангеле-хранителе, он написал последней. Седьмого он стал задыхаться, вызвали скорую, и врачи сказали, что надо немедленно везти в Симферополь: под руки свели в машину, рванули через перевал - на перевале ему почему-то вдруг стало лучше, он стал ворчать, что вот, теперь без него не сумеют отрепетировать закрытие, чуть не заставил разворачиваться,- но врачи, да и сопровождающие дети, главные его помощники по подготовке шоу, настояли. В больнице его положили в палату, там он вдруг весь покраснел и задохнулся в считанные секунды. Никто не успел даже позвать врача.
Его отпевали в день закрытия фестиваля, весь Артек приехал на кладбище, бессчетные его воспитанники со всего бывшего Союза сорвались с мест и прилетели в Симферополь. Стояла дикая жара, все потели и отдувались, и можно было себе представить, каково давалась ему любая вылазка в это пекло; большую часть дня в последний год он проводил в своей крошечной комнате, вечной четыреста тринадцатой комнате общежития «Олимпийское», откуда так никуда и не успел переехать (отдельную квартиру выделили за неделю до смерти, он хотел въехать после фестиваля): в комнате у него стоял кондиционер, и только под этим кондиционером он мог дышать. Выражение лица у него было напряженное, сосредоточенное и сердитое: человека оторвали от срочной работы. У гроба я впервые увидел его мать и сестру: судьба его сложилась так, что большую часть своей жизни он прожил без семьи. Мать держалась (о сдержанности ее и строгости он много рассказывал), сестра рыдала в голос; как и следовало ожидать, обе почти ничем на него не походили - разве что в широком, добром лице сестры мелькает что-то вагнеровское, но она светло-рыжая, а он был черный, как вороново крыло, смуглый, в последние годы отрастил бороду (кто-то говорил, что из желания спрятать второй подбородок, кто-то - что просто надоело бриться, а я думаю, что борода была выражением нового его статуса, новой солидности и, увы, нового возраста).
Огромный гроб, огромная могила: он не зря назывался «Человек-гора» - высокий, толстый. Забрасывать глинистой, сухой крымской землей эту могилу пришлось всем трудоспособным мужчинам Артека - помню белое, мокрое от пота и слез лицо Ерохина, заместителя генерального, помню Влада Белова, любимца, воспитанника, ведущего всех его шоу,- с остервенением кидавшего землю: Белова никто и никогда не видел в бешенстве, а тут он только что зубами не скрипел, потому что случилась ужасная несправедливость. Мы все так много ссорились с Вагнером в последнее время и никогда уже не успеем перед ним оправдаться, мы все так много должны были сделать для него и никогда уже ничего не сделаем. Мы все не верили, что он так болен, а он доживал последние дни, доглатывал последний, сухой, не насыщающий воздух. И все, что мы могли теперь для него сделать,- это накидать над ним курган желто-белой глины. Потом подали автобусы, и всех повезли в Артек, в самую большую его столовку - «Круг», что в Лесном. Возле «Круга», как всегда, бегали веселые дети, покупали в киоске мороженое и воду,- дети ничего не знали, не понимали, он не работал в последнее время с детьми и редко появлялся на людях.
Столы в «Кругу» были накрыты для поминальной трапезы, по-артековски щедрой и по-артековски скудной: выставили все, что могли, но могли немногое. Как всегда, когда собирались его друзья и ученики - люди чрезвычайно близкие и до сих пор продолжающие разговор с того места, на котором сколь угодно давно прервали его, разъезжаясь,- в зале, несмотря на скорбный повод, воцарилась обстановка веселья и доброжелательства; и кто-то уже пошутил, что единственным серьезным поводом для вагнеровского недовольства в этой ситуации был бы обед. Все прошло по высшему разряду, а вот обедом этим он бы не наелся. Я думаю иногда: не кощунственно ли было то, что в тот день мы очень много смеялись? И во время поминального обеда, когда много выпили, несмотря на жару, и после, когда пошли на его любимый пляж Лазурного, плавали в грот, доплыли до Адалар? И после, вечером, когда всех разместили по любимым гостевым корпусам «Артека» - в маленьких и уютных «Тюльпане», «Ландыше», зеленой даче «Морского», в тех домиках, где мы были счастливее всего на свете и вряд ли уже будем так же счастливы когда-нибудь?
Я думаю, он бы радовался. Прежде всего - что собралось так много людей, которых он любил и которых не всегда мог собрать. А тут - нате пожалуйста, и выпускники двадцатилетней давности, его первые дети, и друзья-журналисты, и актеры из Москвы и Киева. И ближайший круг, который хоть раз в году, да непременно выбирался к нему, потому что жизнь без этого была не жизнь,- и он громогласно ликовал и всех селил у себя, до того доходило, что приходилось ему перебираться на балкон. Но он с удовольствием храпел и там.
Кстати, в предпоследнюю нашу встречу, в марте прошлого года, я завернул в Артек по чистой случайности, оказавшись неподалеку в командировке, и решил навестить любимых друзей. Вышло так, что попал я туда в три часа ночи, гостиница «Адалары» переполнена, до «Скального» чапать в темноте по горам не было никакого желания, и я пошел к Вагнеру, в четыреста тринадцатую. Дверь была, как всегда, не заперта.
Он полудремал в кресле (лежать не мог весь последний год) и, увидев меня, ничуть не удивился, как будто я и должен был среди ночи, в марте, без предупреждения, впереться к нему в дом. «Здорово,- сказал он.- Чаю? Белье в диване, раздевайся и ложись. Я ужасно рад, мой дорогой»,- и засопел снова.
Так было принято, и за это в том числе я так и полюбил это самое странное место на земле, последний оазис подобного отношения к жизни. В «Олимпийском» давали в долг, когда могли, не спрашивая - зачем тебе и когда вернешь. В «Олимпийском» кормили, когда могли, и только радовались гостю, даже если еды не хватало самим.
И не открыть дверь гостю, во сколько бы он ни пришел, тут могли, только если хозяев не было дома.
Владимир Карлович Вагнер родился в Караганде 7 августа 1957 года, в семье высланных немцев. Семью он любил, а Караганду терпеть не мог. Вообще есть интересная примета гения - он всегда очень резко выламывается из своей среды; вот генезис таланта еще проследить можно, а гений всегда ни в мать, ни в отца, и непонятно, откуда вообще на выжженной почве Караганды мог процвести цветок вроде молодого Вагнера. Он с самого детства обожал театр и музыку, знал их так, что немногие могли с ним посоперничать. Беспрерывно читал. Ни к одной прагматической профессии не питал ни малейшего интереса.
В советское время таких детей не обязательно придушивали во младенчестве двором и школой - Вагнеру повезло, и он был замечен, пылкие его сочинения и музыкальные композиции сделали свое дело, да и в музыкальной школе он был на хорошем счету (играл на фортепиано, и кстати, очень прилично). В общем, когда на Караганду пришла очередная разнарядка, в Артек отправили его.
И он увидел весь этот рай между Гурзуфом и Аю-Дагом, окунулся в море, поел винограда, который все артековцы в изобилии воровали на опытных полях близлежащего Магарача,- и понял, что на свете есть не только сухая степь и каменные коробки его родной Караганды. Было ему тринадцать лет, самое переломное время. И Вагнер поклялся вернуться сюда.
Он бы вернулся сразу после школы, но загремел в армию по выходе из педучилища.
Об этом периоде его жизни, и без того освещаемой им не слишком охотно, известно меньше всего. Он был уже тогда так толст, что на него не налезли ни одни сапоги - это единственное, о чем он рассказывал. Но отслужил как-то (насколько я помню, в Забайкалье): некотор