ю. С такой песней ничто никогда не закончится. Подносишь фонарик к чьему-то лицу и смотришь, что там. Однако для меня она поразительно проста – никаких сложностей, все удается легко. Если только все, что видишь, не мелькает мимо мазками света и тени – у тебя все в порядке. Любовь, страх, ненависть, счастье – все в недвусмысленных определениях, в тысяче и одном ответвлении. Вот такая песня. Одна строка влечет за собой другую, словно левая нога шагает вперед, а правая подтягивается за ней. Если б я написал ее десять лет назад, немедленно побежал бы в студию. Но сейчас много чего изменилось, и я не парился, не ощущал необходимости и настоятельности. Мне все равно не хотелось ничего записывать. Это скучно, да и нынешний звук мне не нравился – ни мой, ни чужой. Не знаю, почему старые полевые записи Алана Ломакса, на мой слух, звучали лучше, но они звучали лучше. Мне казалось, я не смогу записать хорошую пластинку, даже если буду пыжиться сто лет.
Однажды я поехал в клинику, где врач осмотрел мою руку, сказал, что заживление проходит хорошо, а нервная чувствительность, вероятно, скоро вернется. Услышав это, я приободрился. Вернулся домой, где на кухне сидел мой старший сын со своей будущей женой. На плите варилось густое рагу из даров моря. Я снял крышку проверить.
– Что скажете? – спросила моя будущая невестка.
– Как насчет виски-соуса?
– Нужно уладить, – ответила она.
Я опустил крышку на место и вышел в гараж. Остаток дня пролетел с ветерком.
В песне «Чума гордыни»[118] определенно есть оттенки госпела. И опять же: песню могут вызвать какие-то события, иногда они просто заводят мотор. Не так давно руководство «Ассамблеи Господней» лишило сана популярного баптистского проповедника Джимми Суоггарта за то, что он отказывался прекращать свои проповеди. Джимми – двоюродный брат Джерри Ли Льюиса, крупная телезвезда, и новость шокировала. Он связался с проституткой, его сняли на камеру, когда он выходил из ее номера в мотеле в спортивных штанах. Суоггарту приказали на время сойти с кафедры. Он публично рыдал и просил прощения, но все равно ему велели пока не проповедовать. А он не смог совладать с собой и быстренько проповеди свои возобновил как ни в чем не бывало. Вот его и лишили сана. Странная история. Суоггарт явно был не в форме, не смотрел на дорогу. Полный бред. В Библии эдаких историй навалом. У кучи древних царей и вождей было по много жен и наложниц, а пророк Осия вообще был женат на проститутке – это же не мешало ему быть святым. Но времена тогда были другие, Суоггарт же доехал до конечной станции. Реальность иногда ошеломляет. А еще она может оказаться тенью – это как посмотреть. Что касается меня, просто интересно: как должна выглядеть блудница, способная настолько окрутить знаменитого проповедника, чтобы из-за нее он весь вывалялся в грязи? Дамочка соблазнительной статуарной красоты? Наверное. Как иначе. Если хоть какое-то внимание обращать на эти дурацкие сантименты, на то, что у этой претенциозной публики не всегда плотно закрыты окна и двери, можно закончить свои дни в частной психиатрической клинике. Инцидент этот, возможно, как-то и вдохновил песню, но с другой стороны – трудно сказать. Гордыня – не обязательно болезнь. Скорее слабость. Человека напыщенного легче подставить и, соответственно, свергнуть. Посмотрим правде в глаза: у тщеславца ложное представление о собственной ценности, раздутое мнение о самом себе. Такого человека можно контролировать, можно полностью манипулировать им, зная, на какие кнопки нажимать. Об этом, в некотором смысле, и текст. Песня вздымалась передо мной, пока я не взглянул ей в глаза. В вечерней тиши мне не пришлось охотиться долго. Как обычно, от нее осталось несколько лишних куплетов:
Многим сегодня снится она – гордыни чума,
У многих сегодня она на устах – гордыни чума.
Я выкрашу и выброшу тебя, и дом спалю,
Хапну твой тортик, из города свалю.
Так возьми себе место хотя бы взаймы
У гордыни чумы.
Я закончил текст и ушел из студии в дом. В высоком бамбуке шумел ветер. В лунном свете посверкивал тяжелый хромированный бампер моего старого битого «бьюика». Я много лет не ездил на этой машине – уже собирался ее разобрать и пустить на металлолом для сварных скульптур. Темный овраг весь зарос кустарником, там внизу жил не то койот, не то лисица. Собаки тявкали и за кем-то гонялись. Огни в доме сияли, будто в казино. Я зашел, погасил свет и посмотрел на одну из своих гитар, которой давно уже не касался. Что-то не давало. Можно и отдохнуть, подумал я и залез в постель.
Песня «Ты чего хотела?»[119] тоже написалась быстро. Я как-то услышал в голове слова и мелодию вместе – игралась она в миноре. Такую песню надо сочинять экономно. Если вы когда-либо становились объектом любопытства, вы поймете, о чем она. Тут и объяснять много не потребуется. Иногда больше всего шуму от публики мягкой и беспомощной. Мешают они по-разному. Бесполезно пытаться им противостоять или переламывать их силой. Иногда просто нужно закусить губу и надеть темные очки. Такие песни – странные собаки. Из них не получаются хорошие спутники. И там тоже имелись лишние куплеты:
Ты чего хотела? Что тут за каприз?
Что для тебя сделать? Или сок во мне прокис?
Куда бы ты ни ехала, не забывай одно:
Еще семьсот миль ехать все равно.
Песня чуть ли не сама написалась. Просто спустилась мне на голову. Может, парой лет раньше я бы от нее отказался и не стал заканчивать. Но не сейчас.
Другая песня – «Все поломалось»[120] – состояла из быстрых порывистых мазков. Все семантическое значение у нее в звучании слов. Текст – вот ваш танцевальный партнер. Она работает на механическом уровне. Все сломано или выглядит таким: треснуто, щербато, требует ремонта. Вещи ломаются, затем ломаются снова, из них получается что-то другое, затем они ломаются опять. Я как-то валялся на пляже Кони-Айленда и увидел в песке транзистор… прекрасная модель «Дженерал Электрик», с самозарядкой, выстроена, как линкор, – и сломанная. Поверх песни я, наверное, помнил этот образ. Но я много чего сломанного видел – вазы, медные лампы, сосуды, банки и кувшины, дома, автобусы, тротуары, деревья, пейзажи; от всего этого, если оно сломано, становится не по себе. Я подумал обо всем лучшем на свете, обо всем, что я нежно любил. Иногда отсюда хорошо начинать вечер и потом крутиться всю ночь, но и такие места ломаются, их уже не собрать воедино. Трещат и хрустят мебель и стекло. Что-то без предупреждения портится. Иногда оно тебе дороже всего. И чудовищно трудно что-то чинить. В этой песне тоже были дополнительные куплеты:
Сломанные стебли травы в степи.
В сломанной лупе зайчик не спит.
Реку переехал и за сломанным мостом
В приюте оказался, пущенном на слом.
Двину в Хобокен, чтоб мало не казалось, —
Может, по ту сторону все не поломалось.
Вот моя толика оптимизма в таких песнях. Стало быть, эти и еще кое-какие я свернул и убрал туда, где они лежали, хранил их в столе, но ощущал их присутствие.
Со временем рука моя выправилась – что за ирония. Песни я писать перестал. Врач советовал играть на гитаре: разминать руку – это лечение, полезно, и я много занимался. Можно было запускать плановые весенние концерты; похоже, я вернулся к тому, с чего начал.
Однажды вечером у нас ужинал с друзьями Боно, певец из «Ю2». Рядом с Боно – это как есть в вагоне-ресторане: как будто движешься, куда-то едешь. У Боно душа древнего поэта, и с ним нужно быть очень осторожным. Реветь он умеет так, что земля трясется. Кроме того, он кухонный философ. С собой он привез ящик «Гиннесса». Мы говорили о таких вещах, которые обсуждаешь на зимовке, – о Джеке Керуаке, в частности. Боно неплохо знает произведения Керуака, который воспевал маленькие американские городки, вроде Траки, Фарго, Бютта и Мадоры, такие места, о которых большинство американцев слыхом не слыхивали. Смешно – Боно о Керуаке вообще знает больше многих американцев. Боно говорит такие вещи, которые кого угодно поколеблют. Он как тот парень в старом кино – голыми руками избивает стукача и выжимает из него признание. Если бы он приехал в Америку в первой половине века, он бы стал копом. Похоже, он много чего знает об Америке, а то, чего не знает, ему любопытно.
Мы говорили о славе и пришли к выводу, что в славе самое смешное – никто не верит, что это ты. И Уорхола припомнили. Уорхола – короля поп-арта. Один художественный критик в его времена говорил, что даст миллион долларов тому, кто найдет в работах Уорхола хоть гран любви или надежды, – как будто это важно. В разговоре появляются и ускользают имена. Те, в которых что-то чувствуется. Иди Амин, Пенни Брюс, Роман Полански, Герман Мелвилл, Мозе Аллисон, художник Сутин – Джимми Рид мира искусства. Когда Боно или я насчет кого-то не уверены, мы их сочиняем. Любой довод мы можем подкрепить, развив нечто реальное или нереальное. Ни у него, ни у меня нет никакой ностальгии – она в нас просто не влезет, уж мы-то, черт возьми, за этим проследим. Боно говорит что-то про англичан, которые приехали сюда и основали Джеймстаун[121], рассказывает, что Нью-Йорк построили ирландцы, – говорит о праведности, богатстве, процветании, красоте, чуде и великолепии Америки. Я сказал ему, что, если он хочет посмотреть на самую колыбель Америки, пусть съездит в Александрию, Миннесота.
За столом сидели только мы с Боно. Все остальные как-то рассеялись. Подошла моя жена, сказала, что уже ложится.
– Давай, – ответил я, – через минуту поднимусь.
Однако времени прошло больше – и от ящика «Гиннесса» почти ничего не осталось.
– Где это – Александрия? – спросил Боно. Я рассказал, что туда в XIV веке пришли викинги и основали поселение, там есть деревянная статуя викинга, и он совсем не похож на достойного отца-основателя Америки. Он бородатый, в шлеме, сапоги по колено, у него в ножнах длинный кинжал, в руке держит копье и одет в килт – а на щите у него надпись: «Колыбель Америки». Боно спросил, как туда добраться, и я рассказал, что нужно ехать вдоль реки через Вайнону, Лейк-Сити, Фронтенак, потом выехать на шоссе № 10, по нему до самой Вадены, свернуть налево на 29-ю трассу и въедешь прямо на место. Доберешься без проблем. Боно спросил, откуда я родом, и я сказал – с Железной Тропы, Железного Хребта Месаби.