Пластинка «Вангарда» не была фуфлом и липой. Она чуть ли не внушала страх – безупречная подборка песен, ядреная традиция. Джоан казалась очень зрелой, соблазнительной, напряженной, волшебной. Все, что она делала, работало. От того, что мы с ней были одногодками, я чувствовал себя почти бесполезным. Хоть и нелогично, однако что-то мне подсказывало: она – мой двойник, единственная, с кем мой голос мог бы обрести идеальную гармонию. В то время же между нами были только дали, миры и водоразделы. Я по-прежнему обретался в глухомани. Однако некое странное чувство говорило, что мы неизбежно встретимся. Я почти ничего не знал о Джоан Баэз. Я понятия не имел, что она всегда была подлинной одиночкой, совсем как я, но ее много где помотало, и жила она в разных местах, от Багдада до Сан-Хосе. Она повидала мир гораздо больше меня. Но пусть так – все равно думать, что она, вероятно, больше похожа на меня, нежели я сам, было бы немного чересчур.
По ее пластинкам не угадаешь, что ее интересуют социальные перемены или что-то вроде. Я считал, что ей повезло – повезло с ранних лет заняться правильной фолк-музыкой, влезть в нее по уши, научиться искусно играть и петь, превыше всякой критики, не подпадая под категории. С нею никто и рядом не стоял. Она оставалась вдали и недосягаема – просто Клеопатра в итальянском дворце. Когда она пела, у тебя отвисала челюсть. Как Джон Джейкоб Найлз, она была крайне странной. Я бы перетрусил с ней знакомиться. Вдруг она вонзит клыки мне в загривок. Я не хотел знакомиться с ней, но знал, что познакомлюсь. Я двигался туда же, хоть в тот момент сильно от нее отставал. В ней горел огонь, и я чувствовал, что во мне горит такой же. Ну, во-первых, я мог сделать те песни, которые делала она… «Мэри Гамильтон», «Серебряный кинжал», «Джон Райли», «Генри Мартин»[189]. Я мог бы сделать их правильно – она тоже, но иначе. Не всем удается их петь убедительно. Певцу надо верить, и Джоан была убедительна. Я верил, что мать Джоан способна убить того, кого любит. Я в это верил. Верил, что она из такой вот семьи. Не захочешь поверишь. Если больше ничего не помогает, верующего из тебя делает фолк-музыка. И Дэйву Гарду из «Кингстон Трио» я тоже верил. Верил, что он убьет, если пока не убил, бедную Лору Фостер. Верил, что он и еще кого-нибудь убьет. Я не считал, что он валяет дурака.
Что касается других певцов в городе, то их было немного, однако несколько водилось. Был Дэйв Рэй, старшеклассник, певший песни Ледбелли и Бо Диддли, играя на двенадцатиструнной гитаре – наверное, единственной такой на всем Среднем Западе. Еще был Тони Гловер, игравший на гармонике и выступавший иногда со мной и Кёрнером. Он исполнял несколько песен, но в основном играл на своей гармонике, держа ее в чашечке ладоней, как Сонни Терри или Литтл Уолтер. Я тоже играл на гармонике, но держал ее в хомуте – вероятно, единственном хомуте для губной гармоники на всем Среднем Западе в то время. Хомутов этих было не достать. Некоторое время я пользовался гнутой проволочной вешалкой, но с нею получалось едва-едва. Настоящий хомут я обнаружил в подвале музыкальной лавки на Хеннипен-авеню – по-прежнему в коробке, которую не открывали с 1948 года. В смысле игры на гармонике я предпочитал простоту.
Я не мог играть, как Гловер или типа того, да и не пытался. В основном я играл, как Вуди Гатри – вот примерно и все. Игру Гловера знали, о ней говорили по всему городу, а насчет моей никто ничего не высказывал. Единственное замечание я получил несколько лет спустя в гостиничном номере Джона Ли Хукера на Нижнем Бродвее в Нью-Йорке. Там был Сонни Бой Уильямсон, он услышал, как я играю, и сказал:
– Мама родная, ну ты и чешешь.
В конечном итоге пришла пора выбираться из Миннеаполиса. Как и Хиббинг, Города-Близнецы стали тесноваты, там выше себя не прыгнешь. Мир фолк-музыки был слишком закрыт, и город уже казался грязной лужей. Мне хотелось в Нью-Йорк, и одним снежным утром, на самой заре, переночевав в задней комнате пиццерии «Лиловый Лук» в Сент-Поле – там, где мы играли с Кёрнером, – с какими-то драными лохмотьями в чемодане, гитарой и хомутом для гармоники я вышел на окраину и двинулся стопом на восток, чтобы найти Вуди Гатри. Он по-прежнему был для меня героем. Стояли морозы, и хоть во многом я был разгильдяем, разум у меня был упорядочен, дисциплинирован, и холода я не чувствовал. Вскоре я уже катил по заснеженным прериям Висконсина, а по пятам за мной летели тени Баэз и Эллиотта. Мир, куда я направлялся, – хоть он и сильно изменился, – был на самом деле вселенной Джека Эллиотта и Джоан Баэз. Хоть и с большой натяжкой, в руках у меня тоже был инструмент, и мне требовалось вырваться, кинуться туда, где манила жизнь; голос и гитара не должны меня подвести.
Нью-Йорк, середина зимы, 1961 год. Что бы я ни делал, все ничего так себе получалось, и бросать я не собирался – у меня было чувство: я к чему-то приближаюсь. Я регулярно выступал в «Газовом фонаре» – первом клубе Деревни на карнавальной Макдугал-стрит. Когда я начал там работать, клубом владел Джон Митчелл, изменник и болтун, бруклинец. Я видел его всего несколько раз. Он был раздражителен и задирист, и у него имелась экзотическая на вид подруга, про которую Джек Керуак написал один свой роман[190]. Сам Митчелл уже был легендарен. Деревня была преимущественно итальянской, а Митчелл ни на шаг не отступал перед местными мафиози. Общеизвестный факт: он не платил взяток из принципа. К нему постоянно вторгались пожарные инспекторы, полиция и санэпиднадзор. Но у Митчелла имелись свои адвокаты, и поле битвы он переносил в городскую ратушу, а потому его клуб как-то умудрялся не закрываться. Митчелл носил пистолет и нож. Кроме того, он был опытным столяром. Пока я там выступал, клуб купили какие-то миссисипцы – вслепую, по объявлению в каком-то южном журнале: «Есть возможность для развития бизнеса». Митчелл никому не говорил, что собирается продавать клуб или что клуб сменит владельца. Он просто сбыл его с рук и уехал из страны.
Готический фолк-клуб этот располагался в подвале ниже уровня улицы, но подвалом не выглядел, потому что пол заглубили. С сумерек до рассвета там чередовались шесть – восемь основных исполнителей. Платили наличными по шестьдесят долларов в неделю – по крайней мере, мне. А некоторым исполнителям – наверняка больше. Большой шаг вперед после обжорок Гринвич-Виллидж.
Концерты вел Ноэл Стуки, который впоследствии вошел в группу «Питер, Пол и Мэри». Ноэл был пародистом, комиком, певцом и гитаристом. Днем он работал в фотомагазине. А по вечерам переодевался в аккуратный костюм-тройку; он был безупречно подстрижен и выбрит, с эспаньолкой, высокий, тощий, с римским носом. Некоторые сочли бы его надменным. Стуки выглядел так, будто его выдрали со страницы какого-нибудь древнего журнала. Изобразить он мог что угодно – засорившуюся водопроводную трубу, смыв унитазного бачка, пароходы и лесопилки, уличное движение, скрипки и тромбоны. Он мог имитировать певцов, имитирующих других певцов. Очень смешной был. Одной из самых запредельных у него была пародия на Дина Мартина, пародирующего Литтл Ричарда.
Там выступал и Хью Ромни, позже ставший психоделическим клоуном Волнивой Подливой. Будучи Хью Ромни, выглядел он квадратным дальше некуда: всегда аккуратно одет, обычно – в светло-серые костюмы от «Братьев Брукс». Ромни был монологистом, выдавал длинные, очень личные, совершенно не истэблишментовые телеги и всегда щурился: никогда точно не скажешь, открыты у него глаза или закрыты. Будто у него плохое зрение. Он выходил на сцену, сощурившись, вперял взор в голубой прожектор и начинал говорить так, словно предпринял длительное путешествие и вернулся из далекого царства, вроде как только что из Константинополя или Каира и сейчас просветит вас насчет какой-нибудь древней загадки. Дело было не в том, что он говорил, а как. У некоторых других артистов выступления бывали похожи, но Ромни знали лучше всех. Повлиял на него Лорд Бакли, только уровень у них был совершенно разный.
А Бакли был хипстерским бибоповым проповедником, на такого ярлык не повесишь. Не угрюмый поэт-битник, а неистовый рассказчик, он отрывался на чем угодно – от супермаркетов до бомб и распятия. Он двигал телеги про Ганди и Юлия Цезаря. Бакли даже организовал нечто под названием «Церковь Живого Свинга» (джазовая церковь). Бакли говорил волшебно, растягивая слова. Так или иначе, он воздействовал на всех, включая меня. Он умер за год до того, как я приехал в город, поэтому живьем его я так и не увидел; но слышал его пластинки.
Среди прочих музыкантов «Газового фонаря» были Хэл Уотерс – интерпретатор, певший народные песни рафинированно, Джон Уинн – он играл на гитаре со струнами из кетгута и пел народные песни оперным голосом. Ближе всех по темпераменту мне был Льюк Фауст, игравший на пятиструнном банджо и певший аппалачские баллады, и еще один парень по имени Льюк – Эскью, впоследствии ставший голливудским актером. Льюк родом был из Джорджии, а потому пел песни Мадди Уотерса, Хаулин Вулфа и Джимми Рида. На гитаре он сам не играл, но у него был гитарист. Льюк был белым, а звучал как Бобби Блю Блэнд.
В «Газовом фонаре» играл и Лен Чандлер. Приехал Лен из Огайо и был серьезным музыкантом – дома играл в оркестре на гобое, умел читать, записывать и аранжировать симфоническую музыку. Он пел квази-фолковый материал с коммерческим уклоном и был энергичен – в нем имелось то, что люди называют харизмой. Выступал он – как траву косил. Его личность подавляла собой репертуар. Кроме того, Лен писал животрепещущие песни, прямо с первых полос.
Время от времени свои отделения играл Пол Клэйтон. К своим версиям песен он приспосабливал старые тексты. Он знал сотни песен – должно быть, память у него была фотографическая. Клэйтон был уникален – элегичный, величавый, смесь джентльмена-янки и беспутного южного денди. С головы до пят он одевался в черное и частенько цитировал Шекспира. Клэйтон регулярно ездил из Вирджинии в Нью-Йорк и обратно, и мы с ним подружились. Компанию он водил с такими же иногородними, и, как и он, все они были «отдельной кастой» – у них на все